В недостатке живой силы позволяет убедиться история последнего десятилетия Ливонской войны и, в частности, сообщения ряда иностранцев, совершенно не связанных друг с другом.
Датский дипломат Якоб Ульфельд в 1578 году проехал половину России. По дороге он вдосталь навидался нищеты, безлюдья, запустения земель и описал все это в красках{87}.
Тот же Антонио Поссевино отмечает: «Московскому князю нужно было размещать гарнизоны в чрезвычайно удаленных друг от друга областях и в многочисленных крепостях, а войну вести почти с помощью только своих солдат в разных местах и в течение многих лет. Защитники крепостей оставляли дома жен бездетными. Если кто-нибудь из них погибал, его место занимал другой, — в результате народ очень поредел. К тому же нужно было еще обучать стрельцов… которые пользуются небольшими ружьями. Этот вид оружия был неизвестен его (Ивана IV. — Д. В.) предкам, пользовавшимся почти только луками и стрелами. В войско набирают каждого десятого. Они становятся либо княжескими телохранителями, либо служат на войне, либо размещены по гарнизонам крепостей. Дома они оставляют жен и детей, и иногда, в случае их гибели, дома мало-помалу лишаются людей. Многих погубила чума, о которой никогда до этого времени не было слышно в Московии из-за очень сильных здешних холодов и обширных пространств. Многочисленные войны, казни многих тысяч людей (даже знатных), постоянные набеги татар, сожжение ими 12 лет тому назад столицы (к этому можно прибавить постоянные победы короля Стефана (Батория. — Д. В.) в течение последних трех лет) довели князя до такого состояния, что его силы можно считать не только ослабленными, но почти подорванными. Известно, что иногда на пути в 300 миль в его владениях не осталось уже ни одного жителя, хотя села и существуют, но они пусты. В самом деле, ровные поля и молодые леса, которые повсюду выросли, являются свидетельством о ранее более многочисленных жителях»{88}.
Во второй половине 1570-х воеводы, не боясь царского гнева, угрожавшего опалой, ссылкой и казнью, отказывались решать боевые задачи, докладывая, что сил явно не хватает. Гарнизоны самовольно покидали крепости. Дети боярские бежали из полков. В 1579 году князь Василий Иванович Ростовский и Михаил Иванович Внуков разыскивают детей боярских, которые со службы «изо Пскова сбежали». Р.Г. Скрынников нашел множество документальных свидетельств разорения русских земель, в частности Новгородчины, особенно пострадавшей от войны, голода и массовых эпидемий. Учитывая лишь строго документированные потери Новгорода Великого с пригородами, опричные казни и разгром 1570 года обошлись в 2700—2800 жизней, а стихийные бедствия и потери от боевых действий стоили намного больше{89}. Б.Н. Флоря пишет о том, что в Деревской и Шелонской пятинах, судя по писцовым книгам, «население составляло 9—10% от того количества, которое проживало здесь в начале XVI столетия»{90}. До наших дней дошел фронтовой архив небольшого корпуса, стоявшего в 1580 году на великолукском направлении и подчиненного князю Василию Дмитриевичу Хилкову. Бумаги красноречиво свидетельствуют о распространении «нетства», т.е. невыезда детей боярских на место службы. Вот характерные места из грамот Разрядного приказа, адресованных командиру корпуса В.Д. Хилкову: «Писали к нам в Невля воеводы Меньшой Колычев с товарыщи, что от них с Невля дети боярские нижегородцы и невляне розбежались (курсив мой. — Д. В.), а на Невле с ними людей мало. И как к вам ся наша грамота придет, и вы б тотчас послали на Невль детей боярских из коломнич, да из ярославцов пятьдесят человек, выбрав лутчих…» (20 августа 1580 г.); или: «Писали есте к нам и неты детей боярских ярославцов имяна, которые к вам на службу не приехали, к нам прислали, и мы тех нетчиков по поместьям сыскали пять человек и, бив их кнутом на Москве, послали к вам (курсив мой. — Д. В.) з зборщиком с Смиряем с Симановым, и список есмя тех детей боярских к вам послали с Смиряем ж. И как Смиряй тех нетчиков… к вам приведет, и вы б, по списку пересмотря, тем детем боярским ярославцем велели быти на нашей службе с собою… А вперед бы есте того берегли накрепко, чтоб дети боярские от вас с нашей службы не разъезжались (курсив мой. — Д. В.)» (21 августа 1580г.){91}. Корпус, испытывавший очевидные сложности с комплектованием, был разгромлен под Торопцом в сентябре 1580 года. По свидетельству поляков, участников той кампании, полки Хилкова не проявили достаточной стойкости в бою. Немудрено: их с таким трудом собирали, доводили до фронта… там явно не хватало бойцов.
Таким образом, московская сила была перемолота ливонскими жерновами. Великие армии без следа сгинули, и Московское государство едва-едва в состоянии было наскрести малые полки для пассивной обороны. Между тем казанские земли пылали очередным восстанием, южная «украйна» по-прежнему небезопасна была от крымцев. В начале 1580-х слово «война» и слово «смерть» стали для России синонимами.
Остается рассказать о том, какова была езда государя Ивана Васильевича на «гоночном автомобиле», который он сам же и разломал. В таких-то условиях!
Ливонская война стала одновременно делом чести и идеей фикс Ивана Васильевича. В 1570-х царь пытался добиться перелома личным участием в боевых действиях. Это вновь показывает, что, несмотря на изменчивый, неровный нрав и впечатлительный характер, государь не был тем фатальным трусом, каким его порой изображают. Вообще, идея была плодотворной: когда сам царь возглавлял войска, отправляясь в поход, московской армии сопутствовала удача; воеводы проявляли чудеса храбрости и рвения — то ли от страха перед крутым нравом царя, то ли исполнившись уверенности в успехе кампании, если уж сам государь взялся за дело. Да и тактиком Иван Васильевич проявил себя недюжинным. В 1572 году он возглавил зимний поход на Ливонию, в результате которого была взята Пайда (Вайссенштайн). При штурме крепости 1 января 1573 года «на пролом» были расписаны виднейшие опричники «первого призыва», среди них Михаил Андреевич Безнин, Роман Васильевич Алферьев, Василий Григорьевич Грязной… Тогда же погиб главный «фаворит» государя Малюта Лукьянович Скуратов-Вельский. Царь, видимо, хотел приучить старых своих любимцев к новому положению: мол, будете служить как все, а если надо, жизнь ставить на кон тоже придется на общих основаниях. Удачным продолжением взятия Пайды стал поход объединенной армии Магнуса Ливонского и русского корпуса Н.Р. Юрьева на Каркус. Эта крепость также пала. А вслед за ней — мыза Ропа.
Несмотря на успех, у Ивана Васильевича не доставало оснований быть довольным. Пайда — не Полоцк. Ценность Пайды на два уровня ниже. Каркус — еще менее ценный приз. Зато корпус князя И.Ф. Мстиславского, отправленный под Колывань (Таллин), потерпел поражение и отступил, понеся большие потери. Погиб один из воевод, князь Иван Андреевич Шуйский. Подводя итоги, можно сказать: результат похода, пусть и положительный, был довольно скромным. Надо полагать, иного ожидал государь, впервые за всю войну выйдя с полками в Ливонию…
Между тем продолжать наступление в Ливонии явно было нечем. Восстание на казанских землях и напряженные отношения с Крымом не позволяли сконцентрировать значительные резервы для захвата ливонских территорий, оставшихся неподконтрольными. Русские воеводы предприняли в середине 1570-х несколько удачных экспедиций на этом фронте, действуя сравнительно небольшими силами. В 1575 году Н.Р. Юрьеву удалось взять Пернов, правда, положив немало своих бойцов на штурме. В 1576 году капитулировал порт Гапсаль, города Коловерь, Лиговерь и Падца. Таким образом, наши армии медленно, но верно выталкивали шведов из Ливонии.
Однако такие стратегически важные пункты, как Рига, Таллин, Венден, стояли крепко. Очередная попытка взять Таллин провалилась весной 1577 года.
Вероятно, именно последняя неудача вызвала у Ивана Васильевича желание вновь самому взяться за Ливонский театр военных действий и исправить создавшуюся ситуацию.
Летом 1577 года он выходит с большой армией в Южную Ливонию. Сдавшимся городам и замкам царь обещает оказать милость и, действительно, мягко обходится с их жителями. Напротив, сопротивление подавляется с большой жестокостью. Впрочем, польско-литовские гарнизоны малочисленны и не способны противопоставить русской мощи эффективную оборону. Где-то добрыми обещаниями, а где-то силой Иван Васильевич приобретает несколько городов, в том числе Режицу и Чествин.
Неожиданной помехой на пути к осуществлению царских планов оказывается Магнус, правитель буферного королевства Ливонского. Доселе он являлся верным союзником Московского государства. Но в 1577 году Магнус проявляет излишнюю самостоятельность. Он договаривается с местной знатью о передаче городов ему, т.е. в состав его королевства. Многие идут на это с радостью, опасаясь прямого захвата русскими войсками и власти переменчивого нравом Ивана IV. Бояться им было чего: когда-то жители Юрьева-Ливонского (Дерпта или Тарту) и Полоцка жестоко пострадали от Ивана Васильевича, а молва о новгородском разгроме 1570 года и бесчинствах опричников под Таллином получила широкое распространение. Прибалтика наполнена была летучими листками и публицистическими сочинениями о зверствах Ивана IV, частично преувеличенных, но и в той части, где сведения о суровости царского характера были верны, хватало подробностей, способных оледенить самое храброе сердце. Уже после окончания войны выйдет книга немца-пастора Павла Одерборна, живописавшего кровопийство русского государя с небывалыми выдумками, в духе какого-то ветхозаветного суперзлодейства. Одерборн врал изрядно; однако труд его поучителен тем, что в нем отразился панический ужас ливонского населения перед властью Ивана Грозного.
К сожалению, отчасти этот ужас был оправдан…
Магнусу один за другим сдаются города и замки, однако государь Иван Васильевич не рад этому. Ведь он сам явился «в свою вотчину»! К чему теперь посредник между ним и местным населением, когда русские пушки способны уговорить кого угодно? К чему буфер между ним и плательщиками податей, держателями земель, каковые могут быть отданы русским помещикам? Взятие городов обойдется дороже, чем их мирное подчинение? Но, во-первых, для силы, собранной в 1577 году, потери не страшны и, во-вторых, двойное подчинение, хотя бы и установленное мирным путем, недорого стоит в глазах Ивана IV.
Государь отправляет ливонскому королю гневное послание. Там он говорит ясно: у России сейчас достаточно сил для очистки всей страны без вмешательства Магнуса; если ему мало владений, доставшихся раньше, он может убираться к себе в Данию или отправиться на воеводство в Казань. Полки Грозного занимают Магнусовы новые приобретения. Сам король ливонский со свитой по требованию Ивана Грозного выходит из сдавшегося ему Вендена. Царь всячески унижает и бесчестит его, подвергает аресту и некоторое время держит в ожидании смертной казни. Потом прощает и даже дает небольшой удел. Но отношения между прежними союзниками, как видно, оказались капитально испорченными. Более того, Венден затворяет двери перед царем и начинает артиллерийский обстрел русского лагеря. Город берут штурмом. Инициаторы сопротивления подрывают себя порохом, с прочими русское командование обходится весьма неласково; впрочем, население иных городов, сдавшихся Магнусу, а потом занятых русскими войсками, также стало свидетелем серии казней. Казнили приближенных короля…
В итоге русские войска устанавливают контроль над тремя десятками городов и замков. Но жестокость по отношению к тем, кто защищал свои города, и суровость, проявленная Иваном Васильевичем в «деле Магнуса», настроили местное население неблагожелательно по отношению к новым властям. В дальнейшем переход земельных владений к русским помещикам явно не улучшил отношений. С самого начала Ливонской войны местные жители по большей части находили мало поводов радоваться русскому завоеванию и поддерживать наши армии; теперь они получили еще несколько весомых аргументов в пользу мятежа. Если наш государь хотел навеки закрепить за Россией этой край, наверное, ему стоило подумать о более мягкой и более гибкой политике на присоединенных землях. Вероятно, несколько большая мягкость была уместна и в отношении Магнуса. Да, тот повел себя как авантюрист, пытаясь спекулировать на «русской угрозе». Но слабый и своевольный союзник все же намного лучше, нежели открытый враг.
Вся военная кампания 1577 года уподоблена была масштабному театрализованному представлению. Так бывало и раньше. Например, походу 1562—1563 годов предшествовал крестный ход, а также иные события, придавшие военной кампании характер борьбы против поругания веры. Но тогда главную роль во всем действе играло православие, и было это вполне справедливо. Теперь же основным действующим лицом государь делает не веру, а себя самого.
Еще до начала боевых действий Иван Васильевич прислал вице-регенту князю Александру Полубенскому, начальствовавшему над силами Речи Посполитой в Ливонии, торжественное послание. Оно послужило своего рода «третьим звонком». В послании царь сообщает о намерении управить дела в «своих вотчинах» ливонских, а потому предлагает вывести все польско-литовские гарнизоны, дабы предотвратить лишние конфликты между Московским государством и Речью Посполитой. Основной смысл: «Всем будет лучше, если ваши войска подобру-поздорову уйдут восвояси».
Но это, так сказать, «сухой остаток», голая суть. Между тем письмо государя необыкновенно обширно и содержит философические рассуждения. Мало того что Полубенский, участвовавший в военной экспедиции на Изборск, в ходе которой православные церкви подверглись ограблению, ставится на одну доску с вероотступниками и предводителями бродяг, т.е. сущей уголовщиной. Ему еще и предъявляют полную неправомерность сопротивления государю, который является оружием воли Господней. А именно к этому ведет дело Иван Васильевич, помещая длинное историко-философское отступление о сути государства и государственной власти. Б.Н. Флоря комментирует его слова следующим образом: «…царство превращается в избранное орудие Божьей воли, утверждающее во всем мире истинную веру. Послание Грозного производит впечатление полемики со сторонниками иных взглядов, которые, считая государство созданием дьявола, сомневались в его высоком назначении. Доводы царя должны были эти сомнения рассеять»{92}.
Зачем понадобилась вся эта риторика? Ради одного лишь устрашения противника? Ради вразумления заблудшего человека? Князь Полубенский, человек не юный, в делах войны и большой политики — тертый калач, вряд ли мог быть напуган или же вразумлен образчиком русской изящной словесности того времени. И государь, конечно, понимал это. Но для задуманного им спектакля письмо Полубенскому послужило ярким началом; Иван IV загодя позаботился о том, чтобы произвести эффект на зрителей, как заботится светская дама о роскошном наряде, отправляясь на бал.
Во время военной кампании он милует и казнит широкими мазками, судит ливонского короля и ставит его претензии ни во что, устанавливает власть истинной веры над целой страной и, ликуя, пирует под занавес.
По окончании похода государь Иван Васильевич, завершая «постановку», пишет горделивое письмо князю Курбскому: «Вы ведь говорили: “Нет людей на Руси, некому обороняться”, — а ныне вас нет; кто же нынче завоевывает претвердые германские крепости? Это сила животворящего креста, победившая Амалика и Максентия, завоевывает крепости. Не дожидаются бранного боя германские города, но склоняют головы свои перед силой животворящего креста! А где случайно за грехи наши явления животворящего креста не было, там бой был. Много всяких людей отпущено [из плена]: спроси их, узнаешь… Писал ты нам, вспоминая свои обиды, что мы тебя в дальноконные города как бы в наказание посылали, — так теперь мы со своими сединами и дальше твоих дальноконных городов, слава богу, прошли и ногами коней наших прошли по всем вашим дорогам — из Литвы и в Литву, и пешими ходили, и воду во всех тех местах пили, — теперь уж Литва не посмеет говорить, что не везде ноги наших коней были. И туда, где ты надеялся от всех своих трудов успокоиться, в Вольмер, на покой твой привел нас Бог: настигли тебя, и ты еще дальноконнее поехал…»{93}