— Да уж и забыл! — намекнула бабушка.
— Набросила я платок, — продолжала, улыбаясь Кристла, — и тороплюсь отворить окно. Ну, угадайте, кто это был? Тальянец! Я в испуге захлопнула окошко и плюнула. А он начал просить меня, умолять, хотя знает, что я не понимаю его разговора, подавал мне золотые перстни. Я рассердилась, взяла кружку с водой, подошла к окну, да и говорю: «Убирайся ты, образина, и выглядывай себе подругу там, у вас, а не здесь, а то ведь я окачу водой!» Он немножко отодвинулся от окна. В это время из кустов выскочили парни, схватили его и зажали ему рот, чтоб он не кричал. «Погоди, тальянец тальянский, теперь я с тобой разделаюсь», — слышу я, говорит Мила. Я попросила Милу, чтоб они его не били, и затворила окно или лучше сказать притворила: хотелось посмотреть, что они с ним сделают. «Да что с ним, Мила? Какой это парень, и сердце-то у него заячье, трясется, точно в лихорадке. Выпоремте его крапивой» — предлагал один. «Вымажем его дегтем», — кричал другой. «Ладно, — порешил Мила, — ты, Томеш, подержи его, а вы, ребята, пойдемте со мной». Убежали. Через минуту воротились и принесли лагун с дегтем. «Ребята, разуйте его и засучите ему панталоны», — приказывал Мила. Парни тотчас послушали. Когда же тальянец начал лягаться, то они уговаривали его как лошадь: «тпррру, милый, тпррру». «Не наденем подков, не бойся, — говорил ему Мила; — мы тебе только ножки намажем, чтобы легче было бежать домой». — «Да кстати и здорового запаха нанюхаешься, — сказал насмешливо Томеш, — а то от тебя все духами разит». Когда они ему вымазали ноги так, как будто бы он был в ботинках, то положили ему палку на плечи, вытянули руки и привязали к ней, как к кресту. Тальянец хотел кричать, но Томеш закрыл ему рот рукой и держал его как в щипцах. «Такому лентяю, как ты, — говорил Томеш, — полезно выправить немножко и кости, а то у тебя жилы укорачиваются». — «Ребята! — приказывал снова Мила, — свяжите его сапоги, перебросьте их ему через плечо и выведем его на дорогу: пусть идет туда, откуда пришел». — «Погодите, я ему дам букет в петличку, чтобы все видели, что он идет от девушки», — закричал Витек, нарвал крапивы и репейнику и приколол ему на фрак. «Ну, вот теперь ты очень красив и можешь отправляться с подарками», — насмехался над ним Мила. Потом взяли его с Томшем под руки и тихонько вывели из сада. Минуту спустя Мила пришел опять к окошку; рассказал, как парень сердился и как убежал вместе с палкой. «Но как же вы его подкараулили?» — спрашиваю я. «Да я хотел, — говорит, — пожелать тебе доброй ночи и сказал парням, чтобы подождали меня у мельницы, а сам остался в саду. Вдруг вижу, что вниз по косогору ползет кто-то как вор и крадется к твоему окну. Как только я узнал его, так сейчас за парнями, и мы отлично управились с ним. Думаю, что он побоится придти сюда еще раз». Вчера я целый день смеялась над этою образиной, но вечером у нас был ночной сторож Когоутек, который бывает у нас каждый день, и как заложит, так уж непременно разболтает, если что-нибудь знает. Вот он нам и начал рассказывать, как тальянец пришел ночью домой. Какие-то, говорит, мошенники его так отделали, и начал описывать его так, что становилось страшно: ведь известно, что он всегда из комара верблюда сделает. Собаки, говорит, бросились на него: так он был страшен, а служанка до самого утра скоблила его, чтобы как-нибудь смыть деготь. Тальянец дал им серебряный талер, чтобы только не рассказывали в замке, а сам поклялся страшно отмстить парням. Я теперь боюсь за Милу: ведь, говорят, эти тальянцы злые люди. А Когоутек еще рассказывал отцу, что тальянец ходит к управительской Марианке, и старики полагают, что если княгиня его любит, то даст ему хорошее место у себя, и тогда ему можно будет жениться. Видите ли, бабушка, и Мила-то хотел проситься на год во двор, чтоб избавиться от рекрутства. Так вот какие дела-то! Если тальянец очернит Милу, то управляющий не возьмет его, и ему быть в беде. Как я обо всем этом поразмыслила, так уж меня вовсе не радует проделка этих парней. Только сегодняшний сон меня немножко утешил, да что же в нем? Что вы на это скажете, бабушка?
— Парни поступили не совсем умно, но любовь и рассудок редко уживаются вместе. Мой Иржик тоже выкинул такую штуку и потерпел за это.
— Как это, бабушка?
— Ну, мне не хочется теперь пускаться в россказни, а при случае я тебе расскажу. Мы и без того заболтались; а я как будто слышу конский топот, это верно наши. Пойдем-ка. Я должна все-таки подумать о том, что ты мне рассказала: может быть еще дело поправимое, — говорила бабушка, шагая через порог.
Дети, услыхав голос Кристлы, выбежали в сени, и когда она отдала Яну голубков, он бросился к ней на шею и так крепко обнял ее, что у нее на горле осталась багровая полоса. Он сейчас сам отнес бы милых голубочков на голубятню, если бы Барунка не закричала: «Папенька приехал!» В одно время с тележкой подошли к Старому Белидлу и пан-отец, и охотник.
Пан Прошек, увидав себя в кругу милых друзей и своей семьи, которую он так горячо любил и в кругу которой он наслаждался так немного времени в течение года, был глубоко тронут: когда же Барунка начала говорить поздравление, то у него невольно полились слезы. Дети, увидав плачущего отца и мать, и бабушку, с трудом выговаривали слова и тоже расплакались, Бетка и Ворша, стоявшие в дверях, закрылись своими голубыми фартуками и тоже взапуски плакали. Пан-отец вертел табакерку между пальцами, охотник вытирал о рукав прекрасный охотничий нож (он был в полном параде), и оба старались скрыть свою растроганность; Кристинка стояла у окна и вовсе не стыдилась слез, пока не подошел к ней пан-отец и не шепнул ей, ударив табакеркой по плечу:
— А ведь ты думаешь, когда же меня-то будут так поздравлять?
— Вы, пан-отец, вечно дразните, — отвечала девушка, отирая глаза.
Со слезами на глазах, но с радостным и покойным чувством в сердце, пан Прошек подошел к столу и налил вина в кубок.
— За здоровье всех! — сказал он, опоражнивая кубок.
Потом все выпили за здоровье хозяев, и вскоре у всех просияли лица. Яник был всех счастливее: он получил от охотника двух кроликов, от пани-мамы гигантский калач со всевозможными пряностями, что он очень любил; от бабушки один из цванцигеров, хранившихся у нее в сундуке в полотняном мешочке; от родителей также подарки. После обеда в саду неожиданно явилась княгиня с Гортензией, и когда пан Прошек, жена его, бабушка и дети выбежали встречать их, Ян получил от Гортензии прекрасную книгу, с изображениями различных зверей.
— Я приехала посмотреть, как ты сегодня веселишься, Ян, — сказала приветливо княгиня своему конюшему.
— В моей семье и с несколькими добрыми друзьями мне всегда весело, ваше сиятельство, — отвечал пан Прошек.
— Кто же у тебя?
— Соседи мои: мельник со своею семьей и ризенбургский охотник.
— Не хочу тебя задерживать, иди к ним, а я сейчас уеду.
Пан Прошек поклонился, не осмеливаясь удерживать свою повелительницу, но простосердечная бабушка тотчас вскричала:
— Хороши бы мы были, если бы не угостили милостивую княгиню и барышню хоть калачами? Ступай, Терезка, ступай, принеси. А ты, Барунка, сбегай за корзинкой, я нарву немножко вишен. Не угодно ли вам будет, сударыня, сливок или вина.
Ян и Терезка были в замешательстве: они боялись, чтоб это простое угощение не обидело княгиню; но она с приветливою улыбкой соскочила с лошади, передала повод Яну и села на лавочку под грушу со словами:
— Мне очень приятно ваше гостеприимство, но я не хочу, чтобы вы забывали своих гостей: пусть все придут сюда.
Пани Прошкова убежала; сам Прошек, привязав лошадь к дереву, вынес столик, а минуту спустя явился охотник с низким поклоном и мельник, бывший в сильном замешательстве; но когда княгиня спросила его, как мелет его мельница, и сколько она ему приносит дохода, то он тут был уже в своей сфере, и до того сделался смелым, что предложил княгине понюхать табачку. Поговорив приветливо с каждым, княгиня приняла от пани Прошковой калач, а от бабушки стакан сливок.
Между тем дети обступили Яна, показывавшего им своих зверей, а Гортензия стояла возле них, забавляясь их удовольствием и удивлением и очень охотно отвечая на все их расспросы.
— Маменька, посмотрите-ка, это наша серна! — закричал Бертик, сын охотника, когда Ян показал им серну. И матери, и дети уткнули носы в книгу.
— Султан! Это Султан! — закричал Вилим, а когда на это восклицание к ним явился настоящий Султан, Ян показал ему книгу, говоря: «Видишь, ведь это ты!»
Там был и огромный слон, которого Аделька даже испугалась; была и лошадь, и корова, и зайчик, и белки, курицы, ящерицы, змеи, рыбы, лягушки, бабочки, козявки и даже муравей. Дети всех их узнавали, а бабушка, увидав скорпионов и змей, сказала про себя: «Чего уж люди не делают, и этих гадин рисуют!» Когда же мельничиха захотела непременно посмотреть на злого дракона, извергающего изо рта огонь, то Гортензия сказала ей, что такого зверя нет, что это вымышленное чудовище. Мельник, заслышав это, завертел табакеркой, ухмыльнулся и сказал:
— Нет, барышня, это не выдумка: таких ядовитых драконов с огненными языками на свете много, но они принадлежат к роду человеческому и потому их нет между этими невинными животными.
Гортензия засмеялась, но пани-мама, ударив мужа по руке, заметила:
— Много болтаешь ты, пан-тятя.
Княгиня разговаривала о различных вещах с Яном и охотником и между прочим спросила, много ли в окрестностях браконьеров.
— Еще есть двое мошенников. Было трое, да того, который поглупее, я уже несколько раз наказывал, так теперь он сидит дома; а эти двое чертовски хитры, нет возможности накрыть их, не всадив в них нескольких дробинок. Лесничий мне всегда так и приказывает; но я думаю, что из-за зайца не стоит уродовать человека.
— Да я и не хочу, чтобы ты так делал, — отвечала княгиня.
— И я то же думаю, что такая безделица не разорит господ, а на крупного зверя вор не отважится в нашей дистанции.
— Однако я слышала, что у меня много воруют в лесу, — заметила княгиня.
— Ну, — отвечал и охотник, — я служу милостивой княгине уже много лет, но вред, сделанный людьми в лесу, вовсе не так велик; о нем только говорят много. Я мог бы, например, вырубить в продолжение года несколько деревьев, продать их и, не справившись со счетом, сказал бы, что украдены. Но зачем же обременять свою совесть ложью и обманами? Осенью, когда приходят бабы собирать сухие листья на подстилку, а бедные люди за дровами, то я всегда бываю вблизи от них и бранюсь так, что лес дрожит, чтобы только они меня боялись и не наделали большого вреда. Ужели я должен приколотить до полусмерти бабу за то, что она приберет немножко толстое топорище, как это делают некоторые? Без этого еще господа проживут, думаю я, а оно, между тем, поддержит бедный народ, который за то тысячу раз помолится за вас Богу. Я этого не считаю воровством.
— И хорошо делаете, — подтвердила княгиня; — но все-таки где-нибудь вблизи должны быть дурные люди. Третьего дня Пиколо шел ночью из местечка, и около фазанника его хотели ограбить; когда же он стал защищаться и кричать, они избили его так, что он лежит теперь, до сих пор болен. Так мне рассказывали.
— Это мне кажется невероятным, ваше сиятельство, — отвечал Прошек, качая головой.
— Во всю нашу жизнь мы не слыхали, чтобы были разбойники в фазаннике или где-нибудь вблизи, — отозвались охотник и мельник.
— Что такое случилось? — спросила бабушка, подходя поближе.
Охотник рассказал ей.
— Ну уж лгун? — вскричала она, с досады подпирая руки в бока. — Как он не боится Бога! Я вам расскажу это иначе, сударыня. — И начала рассказывать все, что ей утром доверила Кристла. — Я не похвалю парней за их проделку, но ведь что же: каждый стоит за свое. Если бы кто-нибудь увидел этого вертопраха ночью под окном у девушки, то слух об этом разнесся бы везде, и доброе имя и счастие девушки погибло бы навсегда: везде бы стали говорить: «Уж нам не годится та, к которой ходят господа». Но девушка боится теперь, чтоб он не отмстил парням, — прибавила бабушка.
— Пусть ничего не боится, я все улажу, — отвечала княгиня; потом дала Гортензии знак к отъезду, и обе, сев на своих лошадей и приветливо простившись с обществом, понеслись быстрым галопом к замку.
— Ну уж действительно, едва ли кто-нибудь осмелится так говорить с княгиней, как наша бабушка, — заметила пани Прошкова.
— Ину пору легче говорить с царем, чем с псарем, а доброе слово всегда найдет доброе сердце. Если б я не вмешалась, так Бог знает, что бы вышло, — отвечала бабушка.
—Я всегда говорю, что барыня только тем и нехороша, что ее всякий может оболгать, — заметил охотник, возвращаясь в светлицу с Прошком и мельником.
Вечером пришел Кудрна и дети, заслышав шарманку, пустились в пляс с Кристлой, Беткой и Воршей. Пили шампанское, присланное княгиней хозяевам, чтоб они распили его за ее здоровье. Не забыли и Викторку: в сумерки бабушка снесла часть лакомых кусочков к плотине на пень, поросший мхом.
На другой день утром пани-мама жаловалась бабушке, что пан-тятя был уж очень разговорчив и дорогой все писал «мыслете», на что бабушка ей отвечала с улыбкой.
— Эх, пани-мама, ведь это бывает только один раз в год: ведь нет и часовенки, в которой бы не было проповеди хоть один раз в год.
X
На Жерновский холм взбираются пять путниц: это бабушка, пани-мама, Кристла, Манчинка и Барунка. У первых двух на головах белые платки, спущенные на лицо в виде навеса, на девушках круглые шляпки. Они, как и взрослые, подобрали свои платья и несут на спине котомки с провиантом.
— Мне послышалось, как будто поют, — сказала Кристла, когда они были уже на вершине холма.
— Я также слышала.
— И я также, — отозвались девочки; — пойдемте поскорее, бабушка, чтоб не ушли без нас, — понуждали они бабушку и хотели уже бежать.
— Ах вы глупенькие, если вожак завидит нас, так уж не уйдет без нас, — говорила, удерживая их, бабушка, — и девушки, успокоившись, пошли рядом с остальными. На вершине пастух стерег овец и издалека еще приветствовал их.
— Не помочит нас, Иозо? — спросила пани-мама.
— Будьте покойны, до послезавтра выдержит. Помяните и меня в своей молитве. Счастливого пути!
— Дай-то Господи! Мы тебя не забудем.
— Как же это, бабушка, Иоза узнает, когда будет дождь и когда хорошая погода? — спросила Барунка.
— Перед дождем червяки вылезают из земли и взрывают ее кучками; черные медведки выглядывают из нор, ящерица прячется, и паук тоже, а ласточки летают чуть не по земле. Пастухи ведь целый день в поле, и когда им нечего делать, они наблюдают за насекомыми, как они живут и движутся. Для меня самый лучший календарь — горы и облака. По ясности неба около гор и по облакам я узнаю, когда будет хорошая и когда дурная погода, когда быть ветру, крупе или снегу, — отвечала бабушка.
У Жерновской часовни стоит толпа богомольцев — мужчины, женщины и дети. Не одна мать несет с собой ребенка, чтобы поручить его покровительству Матери Божией, надеясь этим возвратить его утраченное здоровье или упрочить его счастие.
Вожак Мартинец стоит на пороге часовни; его высокий стан выдается над всеми, так что одним взглядом он может окинуть всю толпу, доверившуюся ему. Заметив, что бабушка и остальные уже пришли, он сказал:
— Ну, теперь мы все налицо и можем отправиться в путь, а прежде всего помолимся еще раз Богу.
Богомольцы встали на колени пред часовней и молились; их примеру последовали и крестьяне, стоявшие тут же на площади. После молитвы все покропились святою водой; один из подростков взял высокий крест, на который невеста Томшева повесила венок, а Кристла пожертвовала пунцовый бант: мужчины встали вокруг вожака, а за ними женщины, группируясь по возрасту; но не трогались с места, потому что хозяйки еще отдавали приказания, хозяева напоминали прислуге, чтоб были повнимательнее к огню и хозяйству; дети клянчили, чтоб им принесли гостинца; старушки просили и за них помолиться Богородице. Потом Мартинец запел звучным голосом: Богородица Дево радуйся! Богомольцы хором подхватили ноту, мальчик поднял выше увенчанный крест, и толпа двинулась за ним по дороге к Святоневицам. Перед каждым крестом, перед каждою часовенкой, останавливались и читали «Отче наш» и «Верую». Молились у каждого дерева, где кто-нибудь с благочестивою мыслью повесил образ Девы Марии, — у каждого креста, поставленного на месте, где случилось когда-либо несчастие.