— Зачем этот солдат ходит за мной? Ничего не говорит, точно домовой. Я его боюсь: когда он близко от меня, мне становится холодно, а от этих глаз у меня кружится голова!
— Эти глаза, — говорили все, — не предсказывают ничего доброго: ночью они так и светятся, а эти черные брови, раскинувшиеся как крылья ворона и соединяющиеся посередине лба, ясно обозначают, что эти глаза могут сглазить.
Некоторые заступались за него, говоря: «Боже мой! Да разве он виноват, что таким родился! Такие глаза имеют влияние только на некоторых людей, но каждому вовсе не нужно их бояться». Тем не менее, если он смотрел на детей, женщины всегда пугались и торопились обтереть ребенка белым платком, а если в деревне занемогало дитя, то все говорили: «Его верно сглазил черный егерь!» Люди, наконец, привыкли к этому мрачному лицу, и между девушками иногда слышалось даже, что это лицо не казалось бы дурно, если б оно было поприветливее. Они всегда приходили к такому заключению: «Что это за чудак! Бог его знает, кто он и откуда.... он верно не человек: так вот и хочется перекреститься перед ним и сказать: «С нами крестная сила! Да воскреснет Бог и расточатся врази его!» Не танцуй, не говори и не не пой с ним, оставим его в покое!» Конечно, им легко было исполнить это, потому что он не ходил за ними; но Викторку он просто мучил.
Уже ей не хотелось выходить из дому, если не было крайней необходимости: только бы хоть на минуту избавиться от этих глаз, преследовавших ее всюду. Музыка ее не тешила уже более, потому что из которого-нибудь угла комнаты за ней следил мрачный взгляд. Уж не ходила она охотно на посиделки, потому что знала наперед, что если не сидит в светлице, то стоит под окном черный егерь, и у нее прилипал язык к гортани и нитка рвалась. Все это ее мучило, и каждый замечал в ней перемену, но никто и не думал, что причиной ее был черный егерь, потому что его считали дураком и думали, что Викторка позволяет ему ходить за собой только потому, что не знает как отделаться. Но однажды Викторка созналась подругам:
— Поверите ли, девушки, если бы сейчас ко мне присватался жених, какой бы то ни был, богатый или бедный, красивый или дурной, тотчас бы вышла за него, только бы был не здешний!
— Что это тебе взбрело в голову, дома не хорошо житье что ли, что так торопишься, или с нами тебе уж надоело? — отозвались девушки.
— Этого и думать не смейте! Но я уже не могу долее выносить, пока здесь будет черный егерь. Вы себе не можете представить, до чего этот привязчивый человек меня мучит и сердит. Я уже не могу спокойно уснуть или помолиться: везде меня преследуют эти глаза! — слезно жаловалась девушкам Викторка.
— Но, Боже мой, почему же ты не запретишь ему ходить за собой? Почему ты не скажешь ему, что ты не можешь выносить его, что он тебе мозолит глаза? — говорили ей подруги.
— Разве я этого не сделала? С ним-то я не разговаривала, и как с ним говорить, когда он ходит за мной как тень? Но я уже говорила ему через его товарища.
— Ну что же, не послушался? — спрашивали девушки.
— Конечно нет, он сказал, что никто не может ему ничего приказывать, и что он может ходить, куда и к кому захочет. Да кроме того он и не говорил мне, что любит меня, чтоб я не объявляла ему вперед, что я не пойду за него.
— Невежа! — вскричали девушки с сердцем: — да что он о себе думает? Надо бы ему отмстить за это.
— Ну, пожалуйста, с таким не начинайте ничего: ведь он вас может околдовать, — говорили те, которые были посериознее.
— Боже мой! Да что же он нам может сделать? Ведь он должен для этого иметь что-нибудь такое, что мы носили при себе, а ни одна из нас не даст ему ничего и от него тоже ничего не возьмет, так чего же тут бояться? Только ты, Викторка, ничего не бойся, мы всегда будем ходить с тобою вместе и уж отплатим же когда-нибудь этому черту, — кричали самые смелые из девушек.
Но Викторка боязливо поглядела вокруг, и не утешенная их решением, подумала со вздохом: «О, если бы Господь помог мне избавиться от этого тяжкого креста!»
Все, что Викторка доверила девушкам, не осталось в тайне, но довольно скоро разнеслось даже и в соседней деревне.
Через несколько дней к отцу Викторки явился услужливый человек из соседней деревни. Говорилось о том и о сем, пока не объяснилось, что сосед услужливого человека желал бы женить сына и что сын охотно бы взял за себя Викторку, что его просили быть сватом и узнать, смеют ли они приехать сватать.
— Подождите немножко, я спрошу Викторку, что она вам скажет. Что же до меня, то я знаю Шиму и сына его Тонду, и не имею ничего против них: у них порядочное состояние, — говорил старик свату, идя позвать дочь, чтобы с ней посоветоваться.
Услыхав в чем дело, Викторка без всякого размышления отвечала:
— Пусть придут.
Отец был очень удивлен, что она так сразу решилась, и спросил ее, знает ли она Тоника, чтобы не наделать им напрасных хлопот; но Викторка осталась при своем решении и сказала отцу, что хорошо знает Тоника Шиму, и что он славный парень.
— Я очень рад этому, — отвечал отец. — Впрочем, делай как знаешь. Ну, так с Богом, пусть придут.
Когда отец пошел провожать свата, мать пришла к Викторке в клеть, перекрестила ее и пожелала ей счастья.
— Меня немало радует и то, что у тебя не будет ни свекрови, ни невестки, что ты сама будешь хозяйкой, — прибавила мать.
— И, мамочка! Я бы за него вышла и тогда, если бы там были две свекрови, — отвечала Викторка.
— Ну, тем лучше, если вы так любите друг друга.
— О, нет, мамочка! Я бы также охотно вышла и за другого хорошего человека.
— Прошу покорно, да что же ты мелешь? Ведь сколько было женихов, а ты ни одного не выбрала!
— Тогда еще не ходил за мной этот солдат с такими нехорошими глазами, — шепнула Викторка.
— В уме ли ты? Что ты тут толкуешь о солдате! Что тебе до него, пусть ходит, где хочет! Оставь его... ведь он тебя из дому не выживет!
— Да, мамочка! Он, только он, я мучусь тоскою, я нигде не нахожу ни места, ни покою, — и девушка заплакала.
— Отчего же ты этого мне давно не сказала? Я бы сходила с тобою к куме кузнечихе: она помогает от таких вещей. Завтра сходим к ней, — утешала мать.
На другой день мать отправилась с дочерью к кузнечихе. Она, говорят, знает много того, что другим людям неизвестно. Когда у кого что пропадет, когда коровы не доят, когда кто кого сглазит, от всего помогала кузнечиха, она все умела угадывать. Викторка откровенно рассказала кузнечихе все, как и что с ней было.
— А ты с ним никогда не говорила, ни одного слова? — пытала ее кузнечиха.
— Ни одного слова.
— Не дал ли он тебе или не прислал ли через товарищей чего-нибудь съестного, яблоко или пряник?
— Ничего, кумушка, ничего. Остальные-то солдаты не связываются с ним: он, говорят, очень горд и с колыбели уже такой отшельник. Так рассказывали нам.
— Это настоящий бес, — твердила с уверенностью кузнечиха, — но ты, Викторка, ничего не бойся; во всяком случае я тебе помогу, пока еще не так худо. Завтра принесу тебе кое-что, и ты это будешь постоянно носить при себе. Выходя утром из клети не забывай никогда окропиться святою водой и сказать: «Господь Бог со мной, а вражеская сила да отыдет!» Идя же полем, не оглядывайся ни назад, ни кругом, а если солдат заговорит с тобой, не отвечай ничего, хотя бы говорил как ангел. Он сумеет очаровать и голосом, хорошенько заткни себе тотчас уши. Помни же! Если тебе через несколько дней не будет лучше, так ты приди ко мне и мы попробуем что-нибудь другое.
Викторка ушла вполне обрадованная надеждою, что ей опять будет так же хорошо и легко, как было прежде. На другой день кузнечиха принесла ей что-то зашитое в красный лоскуток и надела ей сама на шею, заказывая не отдавать этого и не говорить об этом никому. Вечером, когда Викторка жала траву, она заметила, что кто-то стоит недалеко под деревом; она чувствовала, что кровь бросилась ей в лицо, но удержалась, чтобы не оглянуться и по окончании работы бежала домой, как будто за ней горело. На третий день после этого было воскресенье. Мать Викторки пекла колачи, отец пошел звать после обеда сельского учителя и нескольких старых соседей, и по всей деревне шел говор: «У Микшей сегодня сговор».
После обеда пришли к Микшу трое мужчин, одетых по-праздничному, на руках у двоих из них красовался розмарин. Хозяин встретил их на пороге, а домашние, стоявшие у крыльца, приветствовали их словами: «Дай вам, Господи, счастия!»
— Дай, Господи! — отвечал сват за отца и за сына.
Жених последний переступил порог, и снаружи послышались женские голоса: «Славный малый Тоник! Голову держит как олень, и какая хорошенькая розмариновая ветка у него на рукаве! Где он достал ее?» И тотчас мужские голоса отвечали на это: «Что ж, ему можно держать голову так высоко: ведь он берет самую лучшую девушку, лучшую танцорку, добрую хозяйку, да притом еще богатую. Ведь это не дурно!» Так думали и в деревне. Многие родители сердились на Викторку за то, что она выбрала женихи из чужой деревни, зачем ей не понравился тот или другой, зачем она так спешит и прихотничает, и много было еще таких толков, какие всегда бывают в подобных случаях.
К вечеру сговор кончился. Учитель написал свадебный контракт, свидетели и родители подписали его тремя крестиками вместо имен, которые должен был приписать крестный отец, а Викторка рукобитьем обещала Тонику через три недели сделаться его женой. На другой день пришли подруги пожелать ей счастья, а когда Викторка вышла на улицу, то все поздравляли ее: «Дай Бог тебе счастья, невеста!» Но когда молодые парни сказали ей: «Жалко нам тебя, Викторка; зачем ты уходишь от нас!» — то у нее на глазах выступили слезы.
Несколько дней Викторка была весела и если нужно было идти за деревню, то шла без страха, всегда давившего ее прежде, пока у нее не было талисмана от кузнечихи, и пока она не была невестой. Ей казалось, что уже она не боится, и она благодарила за это Бога и кузнечиху, давшую ей такой добрый совет. Но радость ее продолжалась недолго.
Однажды под вечер она сидела с женихом в саду, разговаривая о будущем хозяйстве и о свадьбе. Вдруг Викторка замолчала, стала пристально всматриваться в кусты и рука ее задрожала.
— Что с тобой? — спрашивал ее удивленный жених.
— Посмотри-ка, там в кустах не видишь ты ничего? — шептала Викторка.
Жених, оглядевшись, отвечал:
— Нет, я ничего не вижу, а ты-то что же видела?
— Мне показалось, что на нас смотрел черный солдат, — шептала невеста еще тише.
— Вот постой, мы этому положим конец! — вскричал Тоник и стал все осматривать, но напрасно: никого не нашел. — Я ему не спущу даром, если он и теперь еще станет на тебя смотреть. Я насолю ему порядком, — сказал с сердцем Тоник.
— Прошу тебя, Антонин, не начинай с ним ничего, ты ведь знаешь, что солдат — так солдат и есть. Сам отец был в Красной горе и даже бы дал что-нибудь, если бы тамошний офицер вывел этого солдата из деревни; но офицер сказал отцу, что не может этого сделать, если б и хотел; что нельзя ставить в вину то, что мужчина смотрит на девушку. Отец там слышал от солдат, что этот черный из очень богатого семейства, что он по своей воле пошел в солдаты и может оставить службу, когда захочет. Плохо бы тебе пришлось, если б ты связался с таким. — Так говорила Викторка, и жених обещал ей оставить солдата в покое.
С того вечера на Викторку уже снова находили прежние тяжелые минуты, и сколько раз доверчивою рукой она ни прижимала к сердцу талисман, — сердце не переставало беспокойно стучать, когда были близки к ней эти несчастные глаза. Викторка пошла опять к кузнечихе за советом:
— Я уже не знаю, это верно Бог наказывает меня: мне не помогает нисколько то, что вы мне дали, хотя я вас во всем послушалась, — говорила Викторка.
— Постой, девынька, постой! Уж мы его накажем, хоть бы это сам антихрист был. Но нам нужно достать от него две вещи. Пока я не запасусь ими, ты должна остерегаться его, насколько можешь. Молись ангелу-хранителю и за те души в чистилище, за которые никто не молится. Если которую-нибудь спасешь, то она будет молиться за тебя.
— Но всего грустнее то, кумушка, что я уже не могу молиться со спокойною душой, — отвечала со слезами Викторка.
— Видишь, девушка, видишь! Ты так долго скрывалась, что эта вражеская сила уже пересиливает тебя. Но, Бог даст, мы осилим этого дьявола.
Викторка собрала все свои силы, молилась горячо, и если мысли забегали, куда не следовало, то она тотчас начинала думать о страданиях Спасителя, о Божией Матери, чтобы только вражеская сила оставила ее. Поостереглась день, два, а на третий пошла за клевером на самый дальний угол отцовского поля. Наказала работнику, чтоб он приехал за ней пораньше, потому что она поторопится убраться с косьбой. Шла туда легко, как серна, так что люди останавливались, заглядываясь на нее, а оттуда привез ее работник на зеленом клевере бледную, раненую. Нога ее была обвязана тонким белым платком, и домашние должны были на руках внести ее в комнату.
— Боже праведный! Что это с тобою? — вскричала мать.
— Занозила глубоко ногу терном, от этого мне так нехорошо. Отнесите меня в клеть, я хочу лечь, — упрашивала Викторка.
Донесли ее до кровати, и отец побежал тотчас за кузнечихой. Кузнечиха скоро явилась, а с нею, как это всегда бывает, и толпа незваных кумушек. Одна рекомендовала какую-то траву, другая мир; третья советовала заговорить, четвертая покурить; но кузнечиха не позволила сбить себя с толку и обложила отекшую ногу картофельною мукой. Потом выслала всех вон, приняв на себя обязанность ухаживать за Викторкой и уверяя, что все опять скоро придет в прежний порядок.
— Расскажи же мне, девушка, что случилось? Ты такая испуганная! И кто это обвязал тебе ногу этим тонким белым платком? Я его спрятала, чтобы не увидали его эти сплетницы, — говорила осторожная кузнечиха, опуская ее ногу на постель.
— Куда же вы его дели, кума? — торопливо спросила Викторка.
— Он у тебя под подушкой.
Викторка достала платок, осмотрела на нем кровавые пятна, посмотрела на вышитое имя, которого не знала, и лицо ее попеременно то бледнело, то багровело.
— Ты мне не нравишься, девушка; что должна я о тебе подумать?
— Думайте, что Господь оставил меня, что я потеряна на веки вечные и помочь более нечем.
— Верно у нее жар и бред, — подумала кума, дотрагиваясь до лица Викторки; но щеки и руки ее были холодны, только горели глаза, обращенные на платок, который она держала перед собой обеими руками
— Слушайте, кума, — начала она тихо, — только не говорите никому того, что я вам расскажу. Те два дня я не видала его, — вы ведь знаете, о ком я говорю, — но сегодня у меня с самого раннего утра звенело в ушах: «Ступай за клевером, ступай за клевером!», — как будто мне кто-то нашептывал. Я знала, что это искушение: он часто бывает близко у поля, сидит на косогоре под деревом. Но я не могла быть покойна, пока не взяла лукошко и косу.... Дорогой мне пришло в голову, что я сама гублю себя, но что-то опять зашептало мне в уши: «Иди, только иди за клевером.... кто же знает, будет ли он там.... что тебе бояться, ведь за тобой приедет Томеш!» Так тянуло меня в поле. Я посмотрела под дерево, никого там не было. Если там нет, так значит уже выиграно, подумала я, взяла косу и хотела косить. Тут мне захотелось испытать своего счастия, найти четырехлистный клевер, и я подумала, что если я найду его, то буду счастлива с Антонином. Искала, искала... все глаза проглядела и никак не могла найти. Тут вздумалось мне посмотреть вокруг, и вдруг вижу я под деревом кого же... солдата!... Я проворно отвернулась и в то самое мгновение наступила на терн, лежавший на дороге, и поранила себе ногу. Я не вскрикнула, но от боли зарябило у меня в глазах, и я упала на землю. Я как во сне видела, что меня взял кто-то на руки и понес; сильная боль скоро заставила меня очнуться. У ручья стоял на коленях солдат, и намочив свои платок водой, обвязывал им мою ногу. Боже праведный, подумала я, что я стану делать теперь, когда не могу убежать от этих глаз... Лучше не буду на них смотреть. Боль сильно мучила меня, голова у меня кружилась, но я не сказала ни слова и не открывала глаз. Он клал мне на лоб свою руку, брал меня за руку; у меня мороз пробегал по коже, но я молчала. Потом он положил меня, начал обливать мне лицо водой, поднимал мне голову... Что ж мне оставалось делать? Должна была открыть глаза. Ах, милая кума, как засветились его глаза в эту минуту, точно божье солнышко! Я должна была снова закрыть глаза. Но все было напрасно, когда он заговорил со мной… О, вы были правы, милая кума, говоря, что он очарует и голосом!... У меня до сих пор звенят в ушах его голос, его слова, когда он мне рассказывал, что любит меня, что я его счастье, его небо!