— Слышал, товарищ Дубровин, — опередил его мастер и повернулся к нам; морщинки на его лице как будто разгладились, глаза засияли молодо и одухотворенно: — Не знаю, что вы наметили. Но это должно быть произведением искусства! Поняли? Чтобы Иосиф Виссарионович сказал, что у вас… это самое… золотые руки, — строго и с важностью напомнил нам Павел Степанович.
— А разве вы не уверены в своих учениках? — спросил Сергей Петрович.
Мастер приподнял палец:
— Вы их, может быть, не знаете, товарищ Дубровин, а я их изучил досконально. Они все сделают! Вот, к примеру, Фургонов… Талант! Голова не шибко развита, а рукам — цены нет. Или вот Ракитин, Кочевой, да и Маслов тоже…
Узнав о том, что мы решили изготовить радиолу, мастер поддержал:
— Что же, подумаем, поспорим и… это самое… сделаем.
— Сами понимаете, Павел Степанович: это должно быть сделано очень хорошо, — заметил Сергей Петрович, задев самолюбие мастера.
Палец Павла Степановича дотронулся до кармашка гимнастерки секретаря парткома:
— Товарищ Дубровин, вы не знаете, что такое дерево. В руках мастера оно дышит…
Опять позвонили. Сергей Петрович снял трубку и стал слушать. Я заметил, как выражение лица его сразу же сделалось недовольным, сердитым, черные глаза зажглись мрачноватым огнем. Положив трубку, Сергей Петрович снял с вешалки шинель и, застегивая пуговицы, наказал Никите:
— Все, о чем мы здесь говорили, обсудите на комсомольском собрании. Это задание должно многих подтянуть в учебе. Понял, о чем я говорю?..
Никита быстро привстал и ответил поспешно:
— Понял, Сергей Петрович. Завтра же и проведем.
— Если выпадет минута, зайду.
После его ухода наступило неловкое молчание, какое появляется в чужом кабинете в отсутствие хозяина, Павел Степанович запахнул ватный пиджак, надел кепку и шагнул к двери. Выйдя на улицу, он с сокрушенным удивлением вздохнул:
— Ах, вы!.. Ну, теперь… это самое… не плошайте!
Мелкими, но спорыми шажками он направился в сторону рабочего поселка, все еще удивленно покачивая головой.
3
Открытое комсомольское собрание происходило в красном уголке общежития. Никита прочно, по-хозяйски сидел за председательским столом и, положив перед собой руки, сжатые в кулаки, спокойно, несколько хмуро оглядывал присутствующих. Ворот его косоворотки был расстегнут, пиджак висел сзади на спинке стула. Рядом с ним — Лена; подбородок ее, как всегда, горделиво приподнят, из-под приспущенных век пробивался радостный свет глаз. Примостившись на уголке стола, Павел Степанович читал какие-то листочки, исписанные мелким почерком. Чугунов пристроился возле пианино и изредка, по старой привычке, покрикивал на особо шумливых:
— Цыц!
Несколько часов назад директор школы зачитал нам приказ о выпуске трех групп через шесть месяцев: вступали в строй новые цехи, заводу нужны свежие силы. Несмотря на то, что вопрос этот был решен окончательно, учащиеся продолжали обсуждать его и волноваться.
— Все-таки несправедливо это, товарищи, — размышлял Болотин, стараясь найти поддержку себе. — Набирали — обещали учить, программу наметили… И вдруг — на тебе! — через шесть месяцев…
— И за этот срок программу пройдем, — ответил ему Санька. — Не надо только хныкать.
— Это нереально, — возразил Фургонов, вставая и возвышаясь над сидящими товарищами. — Если взять одну практику, может быть, вытянем. А по части теории нереально. Я не берусь.
— Почему же нереально? — спросил Никита. — Если потребуется, то и теорию вытянем. Не забывай, что мы комсомольцы.
Фургонов усмехнулся, мотнул головой:
— Думаешь, у комсомольцев мозгов вдвое больше? Я этого за собой не замечаю, хоть я и комсомолец.
Развязный вид Фургонова, пренебрежительный тон его, а главное, то, что слова его находили отклик среди некоторых учеников, возмутили меня; надо было его осадить, и, встав, я сказал громко и отчетливо:
— Ну какой ты комсомолец? Что в тебе комсомольского-то? Учишься из-под палки. Беспорядок вносишь везде, на это ты мастер! У тебя комсомольский — один билет. И тот — дай срок! — отберем.
Фургонов задохнулся, лицо его вытянулось, щеки и шея стали наливаться краской; перегнувшись через головы сидящих, он спросил:
— А ты мне его выдавал, билет-то?
— Комсомол выдал, комсомол и отберет.
— А вот этого не хочешь? — Он сунул мне в лицо фигу и повертел ею перед моими глазами. — Видал?!
— Цыц! — раздался голос Чугунова.
Я спокойно отвел от себя руку Фургонова. Взвился штопором Болотин, крапины веснушек то сгущались на переносье, то разбегались по всему лицу, поминутно меняя его выражение.
— Что ты взъелся, Ракитин? Шуток не понимаешь!
Левая бровь Саньки вздрогнула, глаза прищурились.
— Ты два года в комсомоле, — заявил он Фургонову, чуть заикаясь. — А что ты дал комсомолу? Постой, я не так сказал. Дать ты еще ничего не мог, а что ты взял от комсомола хорошего? Какую задачу выбрал в жизни, чтобы решать?
— Он знает четыре действия в арифметике, с него довольно, — вставил Болотин, пытаясь все превратить в шутку.
Мы наступали на Фургонова со всех сторон:
— Для тебя комсомольская организация не авторитет! — резко продолжал я. — Степашин для тебя царь и бог: что он тебе скажет, то ты и делаешь, о том кричишь. А чтоб самому подумать, на это тебя не хватает. Шестерку врезал в шкатулку почему? Степашин велел. Я уверен, что ты и в карты на деньги с ним играешь, надо только копнуть. Мы тебя предупреждаем: ты все дальше отходишь от нас, от коллектива… К Степашину тебя тянет. А что за тип этот Степашин, ты и сам не знаешь… А он вертит тобой, как хочет, на побегушках у него служишь…
С другого конца послышался неторопливый, полный скрытой иронии голос Ивана:
— У нас в деревне, в колхозном стаде, овца одна водилась, гордая такая была овечка, с подругами не якшалась, презирала их, любила пастись одна. На просьбы подружек не отбиваться и не задирать нос только фыркала и еще дальше в овраг уходила гулять. Ну и догулялась!.. Подцепил ее однажды матерый волк, и тепленькую преподнес своей волчихе на ужин… — И, подмигнув Фургонову, пообещал: — Погоди, догуляешься, попадешь и ты на клык!..
Ребята оживились. Фургонов, красный и злой, рывком отодвинул стул и хотел уйти, но Никита остановил его:
— Сиди, тебе правильно говорят!
— Правильно… Нанялся я выслушивать вас… И вот точат… Подумаешь! Сами больно хороши! — ворчал Фургонов обиженно. — Пойдем на производство — увидим, кто на что горазд. Производство всех сравняет!
Вошел Сергей Петрович, тихо сел в последнем ряду и стал прислушиваться к разгоравшимся спорам.
Бригада столяров вызывала на соревнование кузнецов Никиты Доброва. Основной пункт договора — получить при выпуске пятый разряд.
— Валяй на седьмой, чего стесняться-то, — просверлил тишину насмешливый голосок Болотина.
— А то двигай прямо на мастера.
— Что вы смеетесь, болваны? — спросил Иван и встал рассерженный. — Для нашего дела не только что пятого — двадцатого разряда мало!
— Подымай выше, Ваня!
Иван с досадой махнул рукой:
— Эх, люди! — сложил губы бантиком и замолчал.
— Пусть Фургонов ответит общему собранию: будет он выполнять условия или нет? — сказал я, обращаясь к председателю.
— Что скажешь, Фургонов? Тебя спрашивают.
Парень стоял, закусив нижнюю губу. За него ответил Павел Степанович:
— Что вы его уговариваете? Будет выполнять. А не будет, так… это самое… заставим.
— Я думаю, зря вы, товарищи, подсмеиваетесь над пятым разрядом, — негромко заговорил Сергей Петрович, пробираясь между стеной и рядами стульев к столу. — Не так уж это смешно, что вы захотели получить именно пятый разряд, а не четвертый, не третий: третий вы и так получите, не прикладывая никаких усилий. Только я вам заранее скажу: не будет вам радости от этого — без труда далось, без борьбы. А там, где нет борьбы, там нет и жизни. Запомните это, пожалуйста! В начале этого года, отчитываясь перед делегатами семнадцатого съезда партии, Сталин сказал, что восемьсот тысяч таких, как вы, фабзавучников вышли на производство более или менее квалифицированными рабочими. Будем стараться и докажем, что и мы можем стать квалифицированными рабочими. Будем бороться! Во всякой борьбе должна быть цель. Эта цель есть у вас, фабзавучников, — получить пятый разряд и стать полноценными для завода людьми. Есть цель и у народа и его партии, только неизмеримо больше, выше — построение коммунистического общества. И цель вашей жизни, вашей борьбы, подобно капле в море, растворяется в общей борьбе партии, народа.
Слова Сергея Петровича, произнесенные простым, отеческим тоном, действовали на нас вдохновляюще и призывно. В заднем ряду кто-то глубоко и облегченно вздохнул.
— Народ верит своей родной партии, — продолжал Сергей Петрович спокойно, — она умеет побеждать и победит, она достигнет намеченной цели!.. Вот так же и вы, каждый из нас… — Оратор помедлил, взгляд его пытливых глаз задержался на Фургонове: — Вот, скажем, Фургонов… Он умеет преодолевать трудности, и мы уверены: на него можно положиться, не подведет, добьется цели, станет мастером своего дела.
Головы ребят повернулись к Фургонову; тот с недоумением озирался вокруг, часто хлопая белесыми ресницами. Павел Степанович сморщил лоб и озадаченно пошевелил губами.
— А вот Болотин, — указал Сергей Петрович на Болотина, — этот боится трудностей, на такого человека положиться опасно: подведет.
Шея Болотина удивленно вытянулась, веснушки разбежались по лицу; сдерживая слезы обиды, он спросил:
— Почему же я не добьюсь, Сергей Петрович? Все могут, даже Фургонов может, а я не могу. Почему?..
Черные глаза секретаря ласково лучились, пальцы левой руки были заложены за широкий ремень, а правая, тронув усы, плавно протянулась в сторону обиженного, как бы погладила его по голове:
— Ты не обижайся, я ведь к примеру сказал, слышал, как ты над пятым разрядом смеялся, и сказал…
— А вы не слышали, что Фургонов вообще ничего не признает: какой разряд получать, ему безразлично!
Фургонов дернул его за пиджак и панически зашептал:
— Замолчи, слышишь?!
— Вот вы решили послать подарок товарищу Сталину, — как всем известное, произнес Сергей Петрович, мгновенно вызвав десяток горячих, нетерпеливых возгласов:
— Кто решил?
— Какой подарок? Мы ничего не знаем!
Сергей Петрович непонимающе повернулся к Никите:
— Разве вы не обсуждали этот вопрос?
— Мы ждали вас.
— Ну, все равно. — Сергей Петрович поднял руку, прося тишины и внимания. — Вот ваши товарищи — Ракитин, Добров, Кочевой, Маслов — внесли предложение изготовить собственными силами радиолу и послать ее в подарок товарищу Сталину ко дню его рождения…
В ту памятную ночь на сеновале, высказывая Никите свои мысли, я никак не мог ожидать, что они глубоко всколыхнут душу ребят. В зале стоял сплошной гул, все повскакали и хлынули к столу. Никите долго пришлось объяснять все от начала до конца; со всех сторон сыпались вопросы, советы, предложения…
Сергей Петрович незаметно вышел из красного уголка, предоставив нам самим решать вопрос до конца.
После полуторачасовых споров была избрана комиссия по выработке проекта радиолы, который она обязана была сдать через три дня для утверждения на собрании.
Среди общего возбуждения учащихся один Фургонов сидел оцепенело и, казалось, безучастно, устремив взгляд куда-то в угол, под пианино. Первый раз я увидел его лицо таким строгим и печальным. Никита, подойдя, что-то спросил у него, и он, не меняя положения и не переводя взгляда, сказал:
— Погоди, дай подумать…
Чугунов заставил ребят расставить стулья, и Фургонов сейчас же ушел из зала.
4
Комната наша превратилась в штаб, в ней всегда было полно народу: у Никиты, как секретаря комсомольской организации, и у меня, как бригадира, ребята разрешали разнообразные «насущные» вопросы.
Одна Лена не заходила к нам, а узнавала все через Никиту и Саньку. Как и раньше, Санька робел в ее обществе и, не в силах скрыть своих чувств к ней, делал все невпопад.
Часто они спускались в красный уголок: Лена садилась за пианино, а Санька хмурился и играл на скрипке. Чугунов, ссылаясь на поздний час, выпроваживал всех из помещения, пододвигал кресло, кожаное сиденье которого было зашито суровыми нитками, грузно утверждался в нем и, сложив конёчком руки перед собой, замирал, точно засыпал. Лена пугала его, внезапно извлекая из инструмента оглушительные аккорды. Комендант вздрагивал и сонно стонал:
— Ну как тебе не стыдно, Лена?!
…Как-то раз, умываясь под краном, Санька спросил меня смущенно:
— Зачем ты поссорился с Леной?
— Я с ней не ссорился, — сказал я, тщательно вытирая лицо вафельным полотенцем. — Мы договорились писать друг другу. Она написала мне шесть писем… А я ей — одно. Она обиделась.
Санька с недоверием покосился на меня.
— А почему только одно?
— Почему, почему… — проворчал я. — Времени не было. Чтобы сказать ей, что ты любишь ее, достаточно и одного письма.
Но в душе я глубоко раскаивался, что так написал: мне жаль было тех писем, которые у меня отобрала Лена. Что в них было написано, какие слова, какие выражены чувства, какие мечты? Эти вопросы не давали мне покоя. Ну почему я не прочитал все письма сразу, а хотел дождаться вечера, тишины…
Санька быстро нагнулся над раковиной и подставил голову под сильно бьющую струю.
Лена не разговаривала со мной после встречи в кубовой, во время уроков никогда не поворачивалась к нам, как раньше, при встречах в коридоре или на улице демонстративно проходила мимо, гордо и прямо держа голову и стараясь не глядеть на меня.
Но Лена была слишком горячей и общительной девушкой и демонстрировать равнодушие ко мне ей, должно быть, надоело. Особенно сейчас, когда мы все были увлечены таким интересным делом Явившись однажды утром в класс она стремительно направилась ко мне и сказала без тени смущения:
— Я хотела сердиться на тебя долго, всю жизнь! Но ты ведь правду сказал мне в письме… А на правду разве можно сердиться? Как были друзьями, так и останемся. — И она порывисто протянула мне руку. — Мне без вас так скучно, Дима, просто ужас! Я ведь не очень люблю девочек-то… Подвинься, я посижу с тобой. Я уже сколотила группу электриков-радиолюбителей. Шесть человек. Мы встречались с инженером, он сказал, мы можем обращаться к нему за помощью в любую минуту. Расскажи, что с проектом? Еще не готов?
Каждый считал своим долгом задать нам этот вопрос. Казалось, школа только этим и жила… Ученики торопили нас, членов комиссии, а мы, в свою очередь, тормошили Болотина, не знавшего ни минуты покоя. Он, как маятник, мотался по комнате, глаза горели, руки беспокойно выписывали в воздухе стремительные зигзаги: он творил.
Наблюдая за своим другом, Фургонов ухмылялся:
— Сядь, отдохни, сердешный…
Тот замирал на месте, упрямо уставившись в одну точку, затем, словно поймав что-то, нырял к столу, крупными штрихами вычерчивал линии и узоры. Схватив листок, он врывался к нам с воинственным возгласом:
— Вышло! Взгляните! — Но, видя равнодушное выражение наших лиц, огорченно вздыхал: — Опять не то?
— Ваша не пляшет, товарищ Болотин, — констатировал Иван с сожалением. — Беги, думай еще.
Наконец Болотин принес эскиз, который нам сразу понравился. Верхняя часть и крышка футляра радиолы украшались резьбой и богато инкрустировались, а внизу, на месте репродуктора, полукругом шла резная решетка.
Никита три раза ударил черенком ножа по трубе парового отопления. Сверху сейчас же спустилась Лена. Не отводя пристального взгляда от рисунка, она прошептала с искренним восхищением:
— Хорошо! Просто прелесть!..
— Давайте обсудим, что изобразим на передней и боковых стенках, — предложил Никита.
Прижав к груди руки, Лена подсказала мечтательно:
— Надо что-нибудь красивое, романтическое…
Когда думаешь о чем-нибудь долго, горячо и настойчиво, то думы, как бы сгущаясь, тяжело оседают в голове, переполняя ее, и тогда невольно ищешь отдушину, чтобы излить их… Целый год мы жили мечтой о Москве… Поездка не осуществилась. Но думать о ней не перестали, и видения ее еще отчетливее и заманчивее вставали перед глазами…
— Надо изобразить Москву, нашу мечту, — сказал я убежденно.
— Правильно! — подхватил Болотин.
— Эх, куда хватил!.. — возмущенно воскликнул Иван. — Ты, Ракитин, вечно мудришь! Сталин и без тебя видит Москву каждый день.
— Что же ты предлагаешь? — строго спросил Никита.