— Подумаешь, специалисты!.. Сволочи! — вырвалось у меня с яростью. — И без них справились бы.
— Кто же знал, что они такие?.. — тихо проговорила Лена.
— Конечно, — добавил Никита. — С виду улыбаются, притворяются друзьями, а за спиной нож наготове.
Фургонов понуро молчал, в опущенной руке курилась забытая папироса, догорев, обожгла палец; он тряхнул кистью и поморщился. Было видно, как в немигающих глазах мучительно и напряженно металась как бы проснувшаяся мысль.
Вернувшись из кубовой и не понимая перемены в настроении товарищей, Иван взволнованно выпалил, с громом ставя чайник на стол:
— Ребята! Комендант у новичков двух голубей отобрал и выпустил их на волю! Ребята побежали ловить. Пойдем, посмотрим! — Новость Ивана не нашла отклика, и он, недовольно покосившись, проворчал: — Ну, чего разбрелись по углам? Убирайте со стола, попьем чаю да спать: завтра рано вставать…
Следующий день оставил в душе и в памяти еще более глубокую, неизгладимую борозду.
На дворе рыскал накаленный стужей ветер, по земле неслись длинные змеи сизой обжигающей поземки и тонко шипели. Подгоняемые ветром, мы в один миг добежали до мастерской. Павел Степанович пришел небритый, простуженный, ворчливый и сразу же разогнал нас по делам: одних послал на улицу складывать в штабели привезенные материалы, других заставил распиливать доски и заготовлять бруски, третьим поручил что-нибудь долбить или строгать.
Вскоре после обеденного перерыва в столярной появился Сергей Петрович. Он торопливо прошел между верстаками и скрылся в маленьком кабинете заведующего, плотно прикрыв за собой дверь. Как мы потом узнали, он только что проводил митинг в соседнем цехе, после которого завернул к нам.
Кто заметил на его мужественном лице тревогу, тот сразу понял, что случилось что-то большое и непоправимое. Неожиданно донесся голос заводского гудка; он волнисто струился, то затихая, то разрастаясь и наливаясь полной силой. Сергей Петрович с заведующим вышли из кабинета. Секретарь парткома снял фуражку и окинул напряженным взглядом мастерскую:
— Товарищи! Товарищи, прекратите работу!
Стук молотков и жужжание пил смолкли. Рабочие, обходя верстаки и шурша завитками стружек, медленно подступали к Дубровину. Звук гудка все еще не прерывался и, проникая в грудь, леденил сердце. Сергей Петрович поднялся на брусья, сложенные поленницей, и произнес срывающимся от волнения голосом:
— Товарищи! Коммунистическая партия и весь советский народ понесли тяжелую утрату: в Ленинграде врагами народа убит Сергей Миронович Киров!
Отчаянный вздох, похожий на тяжкий стон, вырвался словно из одной могучей груди и объял пространство. Кто-то медленно снял шапку, кто-то застегнул ворот рубахи, кто-то с лицом, затвердевшим в гневе и решимости, выпрямился и расправил плечи, как перед битвой. Глаза, устремленные на секретаря парткома, горели грозно, сердито.
Сергей Петрович говорил людям о Кирове, о его светлом жизненном пути, о беззаветном служении народу, о преданности Родине и партии, о могучем организаторском таланте Великого гражданина.
Потом выступали рабочие. Один оратор сменял другого. Все выступавшие настойчиво требовали суровой, беспощадной кары палачам, призывали к бдительности и сплоченности.
Мы, подростки, плотной кучкой стояли среди рабочих, жадно ловили речи старших и чувствовали, как ярость остро коснулась души, опалив ее своим жаром.
Мы видели, как на брусья вспрыгнул Павел Степанович. Некоторое время он стоял безмолвно, губы его дрожали, очки, то и дело спадавшие со лба на нос, он раздраженно сорвал.
Мне мгновенно вспомнилась его картина «Киров на охоте». Я представил мастера, сидящего в своей уютной квартирке, любовно воспроизводящего каждую черточку улыбающегося лица Кирова.
— И вот Сергея Мироновича нет с нами… — в горле перекатывался горький комок, мешая ему говорить. — Подлые бандиты отняли у нас Кирова. — И старый мастер громко вскрикнул, точно хлестнул по сердцу: — Смерть убийцам! Смерть за смерть, кровь за кровь!
Сколько раз слышал я потом и повторял сам эти страшные в своей огненной и справедливой силе слова, произносимые в малых и великих битвах моего народа с врагами родины, с врагами человечества!
Смерть за смерть, кровь за кровь!
7
Два дня мы работали над радиолой вместе с электриками и слесарями, подгоняли и укрепляли в футляре механизмы, аппаратуру. Шестого декабря радиола была выставлена в большом классе школы для обозрения. Водруженная на высокий, специально изготовленный постамент, строгая и сверкающая, она поражала и радовала взор изяществом линий, мягкостью тонов, тонкой художественной резьбой, яркой инкрустацией, и нам не верилось, что она сделана нашими руками. Точно на экране, отчетливо возникали очертания Кремля, Большого театра со вздыбленной четверкой над колоннами, вставала безмолвная и печальная фигура поэта и видневшиеся за ним силуэты двух мчащихся автомобилей…
Густой поток звуков медленно и мелодично лился из репродуктора радиолы. Музыка сладко качала и возносила куда-то высоко; на мгновение мимолетным видением промелькнули ярко освещенный салон парохода, мокрая темнота за широкими окнами, смеющееся лицо Серафимы Владимировны Казанцевой и внимательный взгляд Сергея Петровича, первый раз тогда встретившийся с моим взглядом…
Павел Степанович, помолодевший и торжественный, в выходном костюме и при галстуке, смущенно топтался возле нашего произведения, часто снимая кепку и вытирая красным платком лысину.
— Ну, что вы… это самое… выстроились, как на параде? — ворчал он, сдерживая усмешку. — Чего уставились на меня?
А мы действительно выстроились, как бы показывая ему себя.
Чуть склонив голову, Санька ловил нежные звуки скрипки, запоминал. Он все еще тянулся вверх, рос, большие темно-карие глаза, затененные длинными ресницами с загнутыми концами, лучились внутренним ласковым светом. При всей своей мягкости и застенчивости, он был упорен и настойчив; стихи писать не бросал, посещал музыкальный кружок во Дворце культуры. И если раньше мы скрывались от его «упражнений», то теперь сами просили его играть: он уже играл и Шопена и Чайковского. Он один умел организовать день так, что, по словам Ивана, некуда было клин вбить: успевал готовить уроки, работал над радиолой, играл, ходил на лыжах, и все чаще жаловался, что музыкальный кружок ничего ему не дает, что хорошо бы найти учителя музыки.
Иван располнел еще больше, щеки круглого, добродушного лица точно налились красным соком и покрылись легким серебристым пушком, губы он складывал бантиком и двигался грузно и косолапо. Из прочитанных книг выхватывал наиболее замысловатые слова, чаще всего нерусского происхождения и с чудовищной легкостью уснащал ими свою неторопливую, сильно окающую речь. Учеба давалась ему с огромным трудом, которого он не жалел.
Рядом с ним Болотин казался тоненьким, как тростинка; внутри него сидел колючий еж и по-прежнему не давал ему покоя; парень всех разыгрывал, передразнивал, и если удавалось удачно поддеть кого, то приседал и икающе хохотал, собрав в темное пятно все веснушки на носу.
Его дружка, Фургонова, трудно было узнать теперь. События последних дней точно накинули на него узду и укротили: он вел себя тише воды, ниже травы, сильно стеснялся своих больших рук, подбирал их в рукава и как-то виновато улыбался на похвалы мастера.
Наблюдая за нами и поглаживая лакированную крышку аппарата, Павел Степанович сказал с сожалением:
— Теперь, ребята, учить мне вас… это самое… нечему. Теперь вы сами мастера… Если такое осилили, то с рамами, столами и табуретками управитесь с закрытыми глазами. Никакого экзамена устраивать вам не буду, вы его сдали. Вашей работой я доволен, особенно Фургонова, Ракитина, да и остальных тоже… Работали с огнем, с душой, старались… А я ничего не держал от вас в секрете, все нес вам. Ну, вот… Теперь… это самое… наберу себе других учеников…
В класс влетели Никита с Леной, а за ними ворвались толпой ученики. Не успев как следует разглядеть наше сооружение, Никита уже командовал:
— Качнем Павла Степановича!
И, подброшенный десятком рук, мастер взлетел под потолок.
— Очки слетели! — молил он при каждом взмахе. — Не раздавите. Тише!
Мастера поставили на ноги, вручили ему очки; его шатало от встряски. Радиолу обступили полукольцом, девчата попросили завести какую-нибудь пластинку, и вот симфоническая музыка сменилась лирической песней.
В класс в сопровождении директора школы вошел Сергей Петрович. Осмотрев радиолу, он быстро повернулся к Павлу Степановичу. Глаза его блестели.
— Спасибо, Павел Степанович! — сказал он с волнением и протянул руку. — Откровенно признаться, не думал, что выйдет у вас так хорошо.
— Вот кому… это самое… спасибо, — кивнул мастер в нашу сторону, — они старались…
— Ну, они молодцы!
— Скоро ли будем посылать ее в Москву? — спросил Иван, подходя к Сергею Петровичу. — Надо поспешить. А то, знаете, опоздаем, и совсем не тот сюжет получится…
— Вот покажем ее здесь кое-кому в заводоуправлении и отправим по адресу, — успокоил нас Сергей Петрович. — Пишите теперь письмо.
Из школы радиола перекочевала в заводоуправление и два дня стояла в кабинете директора завода. Затем она была тщательно упакована и отправлена в Москву.
С отправкой радиолы в Москву прошло хлопотливое возбуждение, в душе, как после сильной летней грозы, наступила ничем не колеблемая тишина. Теперь за спиной только экзамены и — прощай, школа! Здравствуй, труд!
Вскоре от нас отделился Никита. Новый жилой дом был, наконец, отстроен. Степан Федорович Добров получил квартиру, и мать приказала Никите вернуться в семью. Обступив товарища, мы оглядывали его с безмолвной грустью. Иван в последний раз жалостливо протянул, почесывая ухо:
— Остался бы, Никита, два месяца каких-нибудь до окончания. Скажи матери — пардон! — и оставайся. Рухнет без тебя конгломерат энтузиастов.
— В самом деле, Никита, уговори мать, — поддержали мы неуверенно.
Лена возразила:
— Так она и согласилась!.. Она, небось, ждет не дождется заполучить его себе.
— Не горюйте, братцы, — засмеялся Никита. — Некуда мне от вас деться и в своем доме. Связаны. А веревочка крепка, не оборвешь…
Степан Федорович Добров через Никиту пригласил нас на новоселье.
В новой квартире с окнами на три стороны и высокими ослепительными потолками еще попахивало краской и невысохшей в углах известью. В одной громадной комнате, пустой, еще не обставленной, выкрашенной в светло-синий цвет, братишки Никиты, шестилетний Сережка и трехлетний Егор, что-то деятельно строили, повалив на пол стул и выдвинув откуда-то ящик. В другой комнате, темно-желтой, угловой, с балконом, собрались гости: два кузнеца, парторг цеха, Павел Степанович и только что вошедший Сергей Петрович. Кузнецы пришли с женами.
Хозяин, принарядившийся и важный, прятал в распушенных усах довольную улыбку, радушно встречал гостей, вопросительно и нетерпеливо поглядывая на жену, разрумянившуюся и помолодевшую, которая легко носила из кухни и ставила на стол угощения; ей помогала сестренка Никиты, десятилетняя черноглазая Машенька в белом аккуратном передничке.
— Вот, Степан, ты и дождался своего дня, — сказал Павел Степанович, с восхищением оглядывая квартиру. — Во сне, чай, не снились такие хоромы?..
— А мать у меня все не верила, что переедем когда-нибудь. Все потешалась надо мной.
Мать беззвучно засмеялась и вышла на кухню.
— А ведь было над чем потешаться, Степан, — заметил Сергей Петрович. Чисто выбритое лицо его выглядело свежим и добрым, белый лоб светился, на груди ярким пятном выделялся орден Красного Знамени, руки, переплетенные в пальцах, обхватили коленку: — Три года обещали дать квартиру, как тут не потешаться. Два с половиной года строить дом — это страшно долго.
— Видно, есть дела поважнее, — сказал Степан Федорович.
— Если бы на земле жили мы одни, — проговорил кузнец, сутуловатый человек с жесткими черными волосами и крупным носом на обожженном лице, — тогда бы и дома строились в десять раз быстрее, и вообще…
— Это верно: строй, да… это самое… оглядывайся, не забывайся. Так встает вопрос перед нами… Вон их сколько кругом, псов этих: Гитлер, Черчилль, банкиры разные… Сколько на них хлопот уходит: пушки лей, броню куй, моторы строй. Потому что русских слов они не разумеют, обязательно железом надо оглушить, чтоб образумились…
— Опять про войну завели! — простонала одна из женщин. — Только про войну и говорят…
— А как же, если нам штык показывают?
— Вот кого жалко, — сказал кузнец, кивнув на нас, кучкой сидящих в углу. — Им придется разговаривать с Черчиллем да с банкирами.
— Вы за нас не болейте, — подал голос Никита. — Мы поговорим… Мы им скажем все, что мы о них думаем. Дайте только еще обучиться…
— Уж вы поговорите! — насмешливо кашлянул Степан Федорович. — Вояки! Разве что за столом воевать храбро умеете. А ну, садитесь, чижики, вот сюда, к стене… Мать, довольно ходить, садись.
Мы сели за столом рядышком. Хозяин поставил перед нами пустые рюмки.
— Налить им или еще рановато баловаться вином? — с сомнением оглянулся он на мастера.
— Не робейте, дядя Степан, — подбодрил его Иван. — Сегодня нам непременно надо разговеться.
— Налей им кисленького, — согласился Павел Степанович, — они заслужили. Пусть выпьют за свой… это самое… успех.
Когда рюмки были наполнены, кусочки колбасы и холодца положены на тарелки и ломтики хлеба намазаны горчицей, Сергей Петрович встал и произнес, обращаясь к хозяйке и к хозяину:
— Поздравляю вас с новосельем, рад выпить за ваше счастье и благополучие в новом доме.
Все встали. Зазвенели рюмки и стаканы. Мы выпили с большим удовольствием.
Санька и Лена сидели рядышком, робко и трогательно ухаживали друг за другом, и нельзя было не радоваться, наблюдая их счастливые лица, мимолетные немые взгляды.
Вдруг Лена, почувствовав на себе мои взгляд и, как бы испугавшись чего-то, резко повернулась ко мне, как тогда, в школе на первом уроке, и долго, пристально посмотрела на меня своими большими серыми глазами; восторженно-ясное выражение в них сменилось укоризненной нежностью. Сердце мое больно и сладко сжалось, и я понял, что сильно, всем своим существом люблю ее…
Часа через три, когда вино было выпито и песни спеты, гости стали прощаться с хозяевами, и мы вызвались проводить Сергея Петровича до дома.
Темно-синее небо, круглая, добела накаленная луна, серебряное марево над землей, лес, седой от инея, звонкий и веселый скрип снега под ногами — такой была та свежая морозная ночь.
— Вот и закончен наш первый тур, — оживленно сказал Сергей Петрович, неторопливо шагая с нами по середине шоссе мимо леса. — Можно сказать, первый камень в фундамент жизни заложен. Придете домой, обязательно поговорите сами с собой наедине. Проверьте каждый шаг, что было сделано хорошо, что плохо. Плохое отбросьте, а хорошее копите, этим будете жить. — Он говорил с нами тихо, по-дружески серьезно. — Степан Федорович все удивляется, что много я с вами нянчусь… Но я, сам не знаю как, привык к вам…
— А мы, думаете, не привыкли? — хмыкнул Иван, заглядывая ему в лицо. — Еще как!
— Мы от вас теперь не отстанем, Сергей Петрович, — заверил его Санька.
Сергей Петрович засмеялся и прижал к себе Ивана и Лену, идущих рядом с ним:
— Что ж, не возражаю. Посмотрим, что из этого получится. Только я требовательный. Запомните это, пожалуйста… Одного из вас отправим в Москву, в консерваторию. Ты, Саня, готовься…
В голове у меня сладко кружилось, серебряные деревья чуть колыхались по сторонам, луна беззвучно и дразняще смеялась мне в лицо. Ног своих я не чувствовал. Слушая Сергея Петровича, я вспомнил, как учитель Тимофей Евстигнеевич перед самой смертью говорил нам о «плохих словах, которые мы должны были услышать». Ошибся учитель.
Никто никогда не сказал нам ни одного худого слова, с кем бы ни доводилось сталкиваться. Наоборот, нам отдавали только самое лучшее, сокровенное, из одного лишь желания сделать нас более содержательными, умными, честными.