Хаким терпеливо ожидал приятеля.
Через несколько минут они покинули кишлак.
Небо постепенно теряло свои краски, сгущалось, как бы поднималось выше, но звезд еще не было.
Узун-кулок шел первым. Они пересекали кладбище, лежавшее на дороге. Под ногами рушились глиняные холмики могил, поросшие колючкой.
И вдруг Узун-кулок сделал такой невероятный прыжок и так закричал, что Хаким замер на месте и затрясся от страха. От могилы, на которую только что ступил Узун-кулок, быстро отползала метровая змея толщиной в руку, светло-серой окраски, с темными пятнами на спине и боках.
– Гюрза… – в ужасе прошептал Хаким, следя широко открытыми глазами за гадиной. Она, извиваясь и шипя, стремилась к расщелине в могиле и через мгновение скрылась в ней. – Гюрза, – повторил Хаким.
Узун-кулок продолжал пронзительно кричать. Вначале он прыгал на одной ноге, ухватившись рукой за другую, затем стал кататься по земле, корчась от боли.
– Горит… горит!.. Ай-яй-яй!.. – кричал он.
«Гюрза – это верная смерть», – подумал Хаким.
Как человек самый грамотный в отряде, когда-то бывший прислужником в мечети, затем долгое время писарем курбаши, он кое-что прочитал за свою пятидесятилетнюю жизнь и знал, что после укуса гюрзы – этой самой страшной из змей Азии – человека можно спасти. Но для этого нужно многое. Прежде всего следует высосать кровь из ранки, затем перетянуть жгутом место повыше укуса, чтобы заражение не распространялось, потом вспрыснуть какую-то сыворотку и, наконец, напоить больного крепким горячим чаем.
Но где же взять сыворотку и чай? Да и стоит ли вообще предпринимать что-либо для спасения Узун-кулока? Заслуживает ли этот живодер того, чтобы ради него рисковать собственной жизнью? Нет, не заслуживает. Он очень плохой человек. Его боялись и ненавидели все добрые мусульмане. В Хиве им даже пугали детей. Не моргнув глазом, он мог бросить человека в костер, снять с человека кожу. Кличку Длинное ухо он тоже получил не напрасно. Он разнюхивал и выведывал, натравливал курбаши на джигитов, сплетничал. Он был мастер клеветы и мог запутать в сетях ложных наветов совершенно невинного человека. Его мог терпеть и держать около себя только Ахмедбек. А помощник бека – Саитбай, хотя и сам живодер из живодеров, Узун-кулока не выносил. За что же спасать его? Кому нужен он? Уж не лучше ли предоставить аллаху распорядиться его судьбой в этот злосчастный час? Да, так, пожалуй, будет лучше.
Хаким подошел к Узун-кулоку и опустился возле него на корточки.
Узун-кулок сидел на земле, обхватив руками ногу, и, покачиваясь взад и вперед, стонал. Чуть повыше лодыжки на правой ноге его виднелась маленькая, едва приметная ранка. Нога успела уже распухнуть и посинеть.
– Больно? – сочувственно осведомился Хаким.
– Ты… Ты виноват… Ты настаивал на том, чтобы идти… Из-за тебя… О-о-о!.. Пропал… пропал я… – прокричал Узун-кулок и на всякий случай подвинул к себе мешок с добром. – Ты что сидишь сложа руки?.. Спасай меня!.. Какой ты друг? Соси кровь из раны! Слышишь? Соси!
– Поздно! – ответил ему Хаким. – Уже поздно. Теперь надо отрезать ногу, – и он вытащил из-под халата длинный нож.
– Нет, нет! – закричал Узун-кулок. – Не надо резать. Нога мне нужна… Что я буду делать без ноги?
– Твое дело, – невозмутимо произнес Хаким. – Я говорю правильно. Лучше жить с одной ногой, чем совсем не жить. Моему деду отрезали ногу, когда ему было тридцать лет. Он рассек ступню кетменем и получил заражение крови. С одной ногой он прожил сто девять лет и пережил шестерых жен. Он имел четырнадцать сыновей, трех дочерей, восемьдесят девять внуков и двадцать три правнука. Один из внуков – я. Понял?
– Ты змей! Ты хуже гюрзы! Ты издеваешься надо мной. Аллах накажет тебя! – прокричал Узун-кулок, и на лице его выступил обильный пот.
– Я и не думал смеяться, – возразил Хаким. – Тебе это кажется. Если хочешь жить, давай я отрежу тебе ногу. Не всю. Всю не надо. Вот так, чуть повыше коленки. Смотри, какой у меня острый нож, – он провел лезвием по своему ногтю, и на ногте осталась белая полоска. – Этим ножом я всегда брил бороду Саитбаю. Ты же знаешь. А борода у Саитбая жесткая и крепкая, как проволока. Я быстро все сделаю. Закуси себе палец, закрой глаза, а я буду резать.
Узун-кулок перестал качаться, дыхание его стало тяжелым, прерывистым. Передохнув немного, он уставился глазами в одну точку, страшно заскрежетал зубами и решительно бросил:
– Режь! Мне все равно. Мне холодно. Сердце останавливается.
Но стоило только Хакиму прикоснуться рукой к его ноге, чтобы поднять повыше штанину, как Узун-кулок изловчился и здоровой ногой так пнул его в грудь, что Хаким отлетел шагов на десять.
– Вот тебе, шакал! – прохрипел Узун-кулок. – Ты жаждешь моей смерти?
Хаким поднялся, отряхнулся от пыли и без всякой обиды в голосе сказал:
– Я знал, что ты не согласишься. Ты трус. Ты был мастер другим отрезать ноги, руки, головы, копаться в их внутренностях. А когда дело коснулось тебя, ты оказался бабой. Жалкой старой бабой. Ну и подыхай! Я еще не встречал человека, который бы выжил после укуса гюрзы.
Глаза Узун-кулока готовы были вылезти из орбит. Из плотно сжатого рта тоненькой змеистой струйкой сочилась кровь. Его начало тошнить. Он попытался подняться, встал было на ноги, но тут же всхлипнул, рухнул на землю и, взглянув на Хакима отсутствующим мутным взглядом, стал бормотать что-то совсем непонятное.
«Бредит или притворяется? – спрашивал самого себя Хаким, вслушиваясь в отрывочные слова и фразы и пытаясь уловить в них какой-нибудь смысл. – Наверное, бредит».
Он приблизился к Узун-кулоку и взял его руку повыше кисти. Нет, жара никакого. Наоборот, рука холодна, так и должно быть. Хаким приложил руку ко лбу. Он был также холоден и влажен. Самые верные признаки укуса гюрзы.
Но вот Узун-кулок пришел в себя. Он сел. Неясное бормотание прекратилось.
– Дай нож! – крикнул он.
Хаким нерешительно смотрел на него.
– Слышишь? Дай нож! – требовал Узун-кулок. – Я сам отрежу себе ногу. Это моя нога.
Хаким пожал плечами, достал нож, но, зная коварство Узун-кулока, попятился назад и бросил нож на песок.
Узун-кулок быстро схватил нож за рукоятку, взмахнул рукой и метнул его в Хакима. Бросок был силен, но не точен. Хаким даже не двинулся с места и не уклонился. Нож пролетел мимо.
Хаким поднял его, спрятал и с усмешкой сказал:
– Бешеная собака, тебе, видно, скучно одному отправляться на тот свет, хочешь прихватить меня? Нет, я еще поживу. Не знаю, долго ли, но поживу. А ты ступай! Там тебя встретят твои жертвы.
Он отошел в сторонку, сел, подобрал под себя ноги и стал наблюдать.
Узун-кулок все чаще и чаще терял сознание, обмороки чередовались с кровотечением из горла.
Глубокой ночью, когда в песках лаяли и плакали на все голоса шакалы, Узун-кулок покинул грешную землю.
Хаким постоял немного возле, отыскивая доброе слово, приличествующее этому печальному случаю, но так и не нашел ничего подходящего.
– Живодером был покойник, – вздохнув, решил он окончательно.
Захватив мешки с едой, свой и Узун-кулока, Хаким зашагал на восход солнца и через сутки с небольшим вышел на хорошо накатанную дорогу.
Внешний вид Хакима был весьма печален. Вылинявшая и грязная чалма его походила на тряпку. Из разодранного халата клочьями вылезала вата. Сапоги из красной кожи обтрепались.
В разгар дня, когда солнце достигло зенита и кругом стояло пекло, Хаким заметил вдали двух скачущих всадников. Но никаких опасений в душе Хакима это событие не вызвало. За минувшие сутки он смог преодолеть в себе тот внутренний разлад, который мучил его несколько лет кряду. Душевную пустоту теперь сменило твердое окончательное решение. Это решение Хаким начал претворять в жизнь с той минуты, когда в тугаях над басмачами запели первые пули особоотрядцев. Теперь это решение окрепло. Хаким шел в Бухару.
У него там жена, два сына, дочь, маленький сад. Возможно, что есть уже внуки. Может быть, советская власть простит ему прегрешения? Ведь он за свою жизнь никого не убил. Он много видел, много слышал, много писал, но это еще не так страшно. Советская власть многих помиловала…
Когда всадники приблизились на расстояние, с которого можно было разглядеть их лица, Хаким остановился и застыл на дороге. Что угодно, но такой встречи он не ожидал. К нему скакали Бахрам и сын Ахмедбека.
– Хаким-ака! – удивленно воскликнул Бахрам. – Ты как сюда попал?
Всадники подъехали и остановились.
– Салям алейкум! – проговорил вместо ответа Хаким и начал мять свою куцую рыжеватую бороденку. Он еще не сообразил, как надо отвечать, как поведать этим двоим обо всем случившемся.
Ему помог в этом Бахрам.
– Где отряд? – быстро спросил он, приковав к Хакиму внимательный и пристальный взгляд.
– Отряда нет, Бахрам-ака… Беда, большая беда…
– Как? – откинулся в седле Бахрам.
– Отряда нет, – повторил Хаким. – Отряд попал в засаду, и все полегли… Уцелели только двое: я и Узун-кулок.
Всадники глядели на него с оторопелым видом.
– А Ахмедбек где? – крикнул после паузы Наруз Ахмед.
– О! Ахмед теперь в раю, среди гурий. Ему срубил голову старый Умар Максумов. Тот самый Умар, который когда-то в Бухаре был известен как знатный резчик, а потом сидел в эмирском клоповнике.
Наруз Ахмед сжал губы, чтобы стоном не выдать своего состояния.
– Когда это случилось? – спросил Бахрам.
– Трое суток назад, на рассвете, в тугаях, недалеко от колодца Неиссякаемого.
Наруз Ахмед молчал, и глаза его были страшны.
– А где же Узун-кулок? – спохватился Бахрам.
– Он тоже взят аллахом на небо, только двумя сутками позже. По дороге он наступил на гюрзу, и она принесла ему смерть.
Наруз Ахмед молчал. Он тешил себя надеждой, что этот оборванец не знает его…
– Куда ты бредешь? – строго спросил Бахрам.
Хаким замялся, озираясь по сторонам.
– В Бухару.
– Зачем?
– Видишь ли, Бахрам-ака… Отряда нет, коня нет… Аллах отвернулся от нас. Быть может, ему неугодны наши дела? Кто знает?
Сказав это, Хаким испугался и с опаской взглянул на руку Бахрама, лежавшую на эфесе шашки. Но рука оставалась спокойной.
Хаким нерешительно продолжал:
– В Бухаре мой дом… Давно там не был… Все по пескам и по чужбинам таскаюсь. Уже стар я, чуть-чуть передохну, отдышусь. Может, нового коня достану…
Наруз Ахмед не мог больше вынести болтовни этого оборванца: он приподнялся на стременах, взмахнул камчой, готовый опустить ее на голову Хакима, но его руку перехватил Бахрам.
– Не стоит. Не горячись! – сказал он. – Он нам еще пригодится. Ступай… Хаким!
Глаза Наруза Ахмеда гневно блеснули.
Всадники с места подняли коней в галоп и вскоре превратились в маленькие точки. Потом они вовсе исчезли в раскаленном, дрожащем мареве.
Пораженный и озадаченный великодушием Бахрама, верного телохранителя Ахмедбека, Хаким помял свою бороду, покачал головой и отправился своей дорогой.
– Кажется, – проговорил он вслух, – я отделался очень дешево.
7
К столетнему карагачу с пышной, раскидистой, точно шатер, кроной подъехали и остановились двое всадников. Они были в милицейской форме, при пистолетах, со шпорами на ногах.
Один из них легко спрыгнул с коня, отдал повод другому и коротко бросил:
– Пойду. Жди здесь!
– Да будет легок твой путь, – вполголоса проговорил оставшийся.
В кишлаке давно ютилась ночь. Высокое небо было густо усыпано звездами. С гор тянуло прохладным, освежающим ветерком.
Позванивая шпорами, человек миновал несколько домов и зашел в первую попавшуюся открытую калитку.
Во дворе стояла такая же тишина, как и на улице. Человек постоял несколько минут в нерешительности, выжидая, что вот-вот на него набросится с лаем собака, но этого не случилось. Он обогнул угол дома, юркнул в настежь открытую дверь и, остановившись перед второй, запертой, постучал.
– Кто там? – раздался женский голос.
– Милиция. Откройте!
За дверью послышался шорох, шепот, глухие шаги, и наконец дверь скрипнула. Показалась пожилая заспанная женщина с лампой в руке. Она уступила было дорогу гостю, но тот предупредил:
– Заходить не буду. Некогда. Как в кишлаке?
– Что как? – с недоумением переспросила женщина и, приподняв лампу до уровня головы, всмотрелась в незнакомое лицо.
– Тихо, спокойно?
– Да… да… А что?
– Ничего. Басмачи не заглядывали?
– Что вы… что вы… Аллах милует… Да и чего они сюда заглядывать будут. Мы ведь у города под боком. По дороге все время машины бегают.
– И не слышно о них ничего?
– Говорят разное, а где правда, трудно разобрать…
– Это хорошо, что не заглядывают, а заглянут – жалеть после будут. А где остановился обоз с ранеными аскерами?
– У нас.
– Я знаю, что у вас. Я спрашиваю, где? Ночью тут ноги сломать можно.
– А вы идите по этой же улице и как увидите арбы, вот там и раненые. Их уложили в алухане.
– Рахмат, спасибо! Попробую найти, – и человек ушел.
Он вновь побрел по пыли, и только тонкий перезвон его шпор нарушал плотную ночную тишину.
Дойдя до середины кишлака, он увидел арбы с поднятыми оглоблями, стоявшие вдоль дувала.
Человек зашел во двор.
В алухане – доме, где мужчины кишлака коротают за мирными беседами долгие зимние сумерки, сейчас расположили раненых особоотрядцев. Их было одиннадцать человек. Они лежали на коврах, одеялах, подушках, принесенных окрестными жителями.
До кишлака раненых сопровождали четыре вооруженных бойца. Не исключалась возможность встречи с басмачами. Теперь, когда эта угроза миновала, сопровождавшие вернулись в отряд и с ранеными остался один Умар Максумов, тоже легко раненный в левое предплечье.
Человек вошел в дом, приоткрыл дверь и заглянул в просторную комнату, освещенную керосиновой лампой.
Раненые стонали, охали, разговаривали во сне и поругивались.
Молодой узбек с забинтованной головой сидел, привалившись к стене спиной, и курил. Он уставился на человека черными глазами и молчал.
– Салям! – коротко приветствовал его вошедший.
– Салям! – вяло и равнодушно ответил раненый.
– Где начальник?
– Рядом в комнате.
– Рахмат! – и дверь закрылась.
Человек оказался в темных сенях. Он чиркнул спичкой и осмотрелся. Перед ним была узкая резная дверь, ведущая в соседнее помещение. Он погасил спичку и бесшумно потянул дверь на себя.
В малюсенькой комнатушке с голыми, обшарпанными стенами стояла тишина. На окне коптил чирог – самодельный светильник. У стены на разостланной кошме, широко раскинув руки, спал чеканщик Умар Максумов.
Он спал впервые за восемь дней: то некогда было поспать, а то побаливала рана. Его широкая волосатая грудь, выпирающая из-под розовой сорочки, мерно вздымалась и опускалась.
Возле него на полу лежали кавалерийский карабин и клинок в ножнах. Ножны, казалось, чуть излучали золотистое сияние, по их полотну струился голубой бирюзовый ручеек.
Вошедший постоял несколько секунд не двигаясь, всматриваясь в саблю. Затем, тихо ступая, приблизился и, не производя никакого шума, поднял клинок и надел на себя. Костяной дракон эфеса блеснул рубиновым огоньком, Медуза горгона с перекрестья взглянула пустым взглядом в глаза пришельца. Он наклонился и поднял карабин.
Человек постоял короткое мгновение, сдерживая дыхание и не сводя глаз с Максумова. Потом вытащил из-за голенища нож с толстой рукояткой и длинным лезвием и взмахнул им.
Убийца мгновенно обеими руками зажал рот своей жертве, чтобы та, не дай бог, не вскрикнула. Но этого и не требовалось. Умар даже не застонал. Он лишь вздрогнул всем телом и замер.
Человек стер пот со лба и дунул на чирог. Огонек погас.
…Кишлак по-прежнему спал, залитый тишиной и мраком. Человек шагал по улице спокойно, а сердце его скакало галопом.
Это был Наруз Ахмед. Пять суток он и Бахрам, переодетые в милицейскую форму, носились по кишлакам в поисках особого отряда ОГПУ, в составе которого был Умар Максумов, но напасть на след отряда им так и не удалось. И вот сегодня в сумерках на дороге, обгоняя обоз с ранеными, Наруз Ахмед и Бахрам совершенно случайно услышали имя резчика. Кто-то из раненых на задней арбе дважды назвал его.