— Нужно, нужно. Всем что-нибудь нужно для счастья. Нужны тапочки, — дразнит Оля своего спутника.
Она знает, что у Мити самое обширное представление о счастье. Ей хорошо идти рядом с Митей, ей не хочется думать о Яше Казачке и Симпоте, ей хочется «завести» Митю, она любит, когда он резонерствует.
— Нужны географы, — говорит Митя.
— Нужно поспать.
И они переглядываются, потому что известно, что Ольга Кежун изрядная соня.
— Нужно ехать в пионерский лагерь… «Смирно, слушай мою команду!..» — провозглашает Митя. Он не «заводится», но игра увлекает его.
— Нужно помочь близкому человеку, — произносит Ольга, не глядя на Митю.
Митя не пропускает это признание мимо ушей.
— Нужно верить, — говорит он.
Ольга смеется; ей заранее нравится, что она скажет:
— Нужен «хук справа» по одной выдающейся скуле.
Это о Яше Казачке. Оля даже не догадывается, как Митя рассчитался с Симпотом.
— Нужно не бояться иногда, что тебя назовут горячей головой, — говорит он самому себе (вот уж этого Оле ни за что не понять — ее там не было).
Они давно позабыли о Белкине с его патетикой насчет борьбы за счастье, потому что счастливы — ну, нельзя быть счастливее, — и это «нужно, нужно, нужно», которое неиссякаемо в их разговоре в предутренний час, означает тысячи вещей. Все можно рассказать друг другу, ничего не назвав.
Так они выходят на плотину. У гигантского шлюза вдоль гофрированного железного забора прохаживается моряк с винтовкой в руке и с ленточками на затылке. Он скучает ночной караульной скукой и провожает их взглядом долго, до середины плотины. Они идут медленно, бок о бок, так что рукам тесно. «Вишь, как гуляют, точно в кино», — без зависти думает морячок и тоже шагает, будто в ногу с ними, по каменным плитам шлюзового моста.
Так, не прерывая молчания, они подходят к перилам в том месте, где внизу грохочет вода.
— Нужно все понимать, — повторяет Оля. — Помнишь, как Абдул Гамид спросил меня, поможет ли мне Бородин летом? Ты ведь подслушивал, стоял за дверью.
— Подслушивал, конечно.
— А ведь ты мне помог. Уже сейчас. Он думал, что ты будешь со мной заниматься, но мы почти не виделись. А если бы ты знал, как много я о тебе думала.
— В тетиной комнате?
— Всюду, часто. Я всю жизнь не хотела быть хорошей, то есть мне не нравятся такие хорошие, как наша пятерочница Ирина. А теперь я хочу быть хорошей. То есть похожей на тебя. У тебя бывает такое чувство? Мы стоим на пустой плотине, никого нет, а кажется, что среди людей. Ведь ее строили. Каждый камень кто-то принес и положил. Они смотрят на тебя, ждут, что же ты-то будешь делать в жизни. «Давай, давай дальше!..» А мама? А отец? Ах, бывают минуты… так хорошо, что ты человек.
Она говорила, не глядя на него, глядя вниз, за перила, где падавшая с огромной высоты вода имела черно-зеленый цвет с белым гребнем на середине. Отполированная до блеска, она была изогнута в падении и в то же время плотина, как сталь.
— Наши дальние странствия — это ведь не игра, — сказала Ольга, прямо взглянув в глаза Мити. — Мы когда-нибудь отправимся в настоящее дальнее странствие. И я хочу, чтобы тогда я сама могла все объяснить. Быть наравне с тобой.
Всем сердцем Митя чувствовал, что она хочет сказать еще что-то, чтобы он понял все, чего, боясь бедности слов, она не решалась даже начать высказывать. Как глупо было его сомнение: они нисколько не стали дальше друг от друга! Да впереди только и начинается самое главное!
Но сам-то он ничего не мог сказать и только охрипшим от волнения голосом вымолвил:
— Если бы ты знала, как хочется пить.
Смех и голоса заставили их обернуться. Наступил тот час, когда выпускники изо всех школ стайками расходились по городу. В Москве в такую ночь обычно идут на Красную площадь или к памятнику Пушкина. Здесь шли на плотину. Впереди, как всегда, Гринька Шелия; за ним девочки из Олиной школы, окруженные Митиными товарищами. Чьи-то голоса пели: «Ой, Днепре, Днепро, ты широк, могуч…» Гринька без устали острил, донеслось: «Женщинам — дорогу, мужчинам — тротуар», — и слышался иронический возглас Маши Зябликовой: «Скулы болят от смеха!»
Видимо, многие Митины товарищи заметили, что Оля Кежун ушла с вечера, а через некоторое время исчез и Митя Бородин. И трудно было им удержаться, чтобы не подтрунить:
— Вот вы где нашли друг друга!
— Оля! Без тебя Яша Казачок скучал, — сказала Ирина Ситникова.
— А ты — без Мити? — подхватил Гринька.
Все ребята знали, что Бородин давно нравится Ирине. Нисколько не смущаясь, она подбежала к Мите. Она не удивилась, увидев его с Олей: достаточно хорошо знала Митю, чтобы быть уверенной в том, что он разыщет Олю. Но ей нужно было что-то сказать Мите вроде благодарности за его рыцарство; она была в приподнятом настроении.
— Хотите, стихи буду читать? — сказала она и отмахнулась от тянувшей ее за рукав подруги. — Не приставай, Кардинал!
Машу Зябликову все звали Кардиналом: на ней и сейчас красная шелковая накидка, а волосы у нее пышные, с рыжеватым отливом.
Почти напевая, Ирина скороговоркой читала шевченковские стихи:
В такт стихам она мелко сеяла перед собой руками. Должно быть, эти движения наконец смутили ее; она остановилась, улыбнулась, глядя на Митю сквозь опущенные ресницы, застыдившись и себя, и своей песенки.
— Где же твое болеро, Ирина? — спросил Митя, сообразивший, что Ирина кое в чем сама виновата — в кокетстве с Казачком, — и беспощадно осудивший ее за это кокетство.
— Мое болеро? В чемодане. А чемодан на велосипеде… — вызывающе ответила Ирина.
— А везет его Казачок, — закончил Митя.
— Ты очень догадливый! — утаив обиду, крикнула Ирина и бросилась со смехом догонять компанию.
Вслед за всеми Митя и Оля прошли по плотине. Мостовые краны щитовых механизмов высились на фоне уже посветлевшего неба, а под щитами плотины грохотали водопады. Олю удивляла вода, будто она в первый раз ее видела. Та самая вода, которая станет такой сонной, ленивой в пяти километрах ниже плотины; там можно купаться в ней, можно плавать в ней на спине, можно зачерпнуть в ладонь, пить, мочить волосы, брызгаться. Здесь же плотнее расплавленного металла входила она в реку, свергаясь в нее и образуя как бы литую воронку, лишь окаймленную аккуратно завитой, изжелта-белой тучей бешеной пены и водяной пыли. Хотелось скорей отвести взгляд к спокойным красным огням маяков на выходе из шлюзового канала или еще дальше — к молочно-туманному Червонному острову, к просторам предутренних полей и лугов.
Сзади подъехал Яшка Казачок. Легко спрыгнул с велосипеда. Митя и Оля встретили его молча.
— Что ты такой деловитый, Митя? — спросил он ласковым голосом и засмеялся.
Бородин рассматривал его в упор, как бы с интересом. Казачок смеялся редко, а уж когда смеялся, выражение его сломанных и поднятых бровей и узеньких плутоватых глазок было такое, точно ему не смешно, а больно. Он стал рядом с Олей, облокотился о седло велосипеда и глядел назад, туда, откуда приехал.
— Память у тебя девичья, Митя: ты же у меня учился боксу, забыл? И ты же моих гостей нокаутируешь.
Бородин молчал. Он понимал, как обозлен преподаватель физкультуры. И то, что в Доме инженера Казачок расчетливо таился и не вступался за Симпота, а тут отводит душу с глазу на глаз, снова наполнило Митю ненавистью к этому неуязвимому человеку. «А ведь я могу дать ему хорошенько… с глазу на глаз».
— Ты часто бываешь на плотине?
Митя чувствовал, что вопрос неспроста, и принял вызов.
— Я люблю плотину, — отрывисто ответил он. — Ну, дальше…
— Понятно. Излюбленное место прогулок молодоженов.
Было заметно, что Казачок пьян, что желание драться борется в нем с привычной выдержкой и, кажется, побеждает. Митя не шелохнулся. Сжав кулак, он пробовал пальцами левой руки правый локтевой сгиб. Мускул немножко ослабел с тех пор, как пришлось отказаться от ежедневных тренировок. Он считал, что такой разговор между мужчинами при девушке не должен кончиться оскорбительным вызовом, он останется как бы незамеченным, а через три дня, через неделю люди встретятся нечаянно, совсем в другом месте, и будут драться, не ища повода.
Оля с подчеркнутым интересом изучала Иринин чемодан, привязанный к багажной сетке велосипеда.
— Это Иринины вещички? — спросила она.
— Что за вещички! Так, невесомо: два взгляда да улыбка, — пошутил Казачок. — Ты чаще бывай на плотине, Митя. Сколько щитов сейчас открыто?
— Не считал. А что?
— Одна девушка… с теплой улыбкой… сказала, что когда на плотине останется двенадцать открытых щитов, произойдет самое важное в ее жизни. Можешь ты объяснить мне эту загадку: когда это будет — в июле, в августе?
Митя, ошеломленный до слепоты, не отрывал от него взгляда. Так вот что вдобавок! Значит, подлец подслушивал их на веранде, а теперь подслушанное переиначивает как хочет.
— Поставь велосипед к стенке! — приказал Митя.
— Хау ду ю ду?.. — пропел Казачок.
Оля бросилась, стала между ними.
— Митя!
— Уходи отсюда, пока я тебя… — медленно произнес Бородин, держа Олю за руки.
— Вот какой ты гад, Митя! — ласково заглядывая ему в глаза через плечо девочки, сказал Казачок. — Сердишься? Я же с тобой по-товарищески делюсь.
Он повел велосипед, не оглядываясь, затем оседлал его, поехал все быстрее и быстрее. Выдержка, видно, взяла верх.
— Хау ду ю ду! — с ожесточением как будто выругалась Оля.
— Ой, ду-ду, дударик мой, ой, ду-ду… — почти как в рифму, вспомнил Митя и поглядел на свои руки. Большой палец правой руки побаливал после «разговора» с Симпотом.
А Оля смотрела вдаль, где велосипедист пытался объехать возвращающуюся компанию. Мальчики и девочки, конечно, видели, не могли не видеть всю эту сцену.
— Пойдем к ним, — сказала Оля.
И, взявшись за руки, они пошли навстречу товарищам.
Глава четвертая
ПОСЛЕ БАЛА
Давно рассвело, когда Митя прилег на тахте. Было это часа в четыре. Он зарылся в подушку лицом и ничего не слышал, а Оля еще умывалась. Но без четверти семь его точно подбросило: пора бежать на переговорную, в такой час можно застать отца на квартире. Пусть хоть по телефону поздравит с окончанием школы: наверно, обидно ему, что не смог приехать.
По утрам к отцу легче всего дозвониться. «Ты, говорит, буди, не стесняйся. Вот мы тебя и разбудим». Отойдя от окошка заказов, Митя вслушался в знакомый приятный гул голосов. Ранний час, кажется, не время для служебных переговоров, но все шесть кабин гудели об одном и том же — о полевых работах:
— …Я на своем стою: «Мы поперек вспашки бороновали, грамотные все ж таки».
— …Очень отзывчива на азотные удобрения, очень отзывчива!
— Просяной комарик! Слышь, как придет председатель, передай ему: просяной комарик всему причина.
— …Знаешь, нам с тобой фокинских не учить, где арбузы продавать подороже!
Представители районов дозванивались до своих близких или дальних колхозов и МТС, хвастали успехами, требовали инструкций. Телефонистка крикнула:
— Бородин! Будете говорить? Идите во вторую.
Митя вбежал в кабину. В трубке послышался голос отца:
— Поздравляю, Митя. Молодец! Думаешь, разбудил меня? Я ждал твоего звонка. Машина у крыльца дожидается, сейчас поперек всего района поедем. Зачем? Сенокос идет! Косы затачивать. Ну, а как вы там с Олей? — кричал отец. — Приезжайте ко мне денька на три.
— Папа! Не приедем! — кричал Митя. — На днях едем в лагерь… Ясное дело, вместе. Ты не смейся, пожалуйста. И тетю Машу в Симеиз провожаем… Тоже косим! Косим траву, папа, помнишь? — кричал Митя, вкладывая в отцовское шуточное определение все, что нельзя было высказать в трехминутном отрывочном разговоре.
— Ну хорошо, когда так… — донесся почти исчезнувший голос отца.
И сразу послышалась скороговорка телефонистки:
— Вторая, выходите из кабины, ваше время кончилось.
Митя повесил трубку, вышел. Уходить не хотелось. Он покружил в толпе ожидающих, как будто ему надо было дождаться еще какого-то разговора, потом отыскал темный угол с крашеной скамьей, где никого не было, сел там, оглядывая прокуренный зал. Над дверями кабин загорались и гасли красные лампочки, слышался голос дежурной, повелительно вызывавшей города и села; кто-то стремглав бежал в кабину. Мите было здесь хорошо. Совсем прошло ощущение, что не выспался, а зрение от недосыпу, как ни странно, стало зорче, острее. Он мог просидеть так все утро. Перед глазами, стоило на минуту дать волю памяти, возникал рельсовый путь, по которому он шагал с Олей, фонари на плотине, в ушах начинал звучать грохот водопадов, и слышался, как это было ночью, голос Оли. «Какая ты…» — удивлялся Митя, разглядывая ее лицо.
В зале ожидания, где люди быстро сменялись, где каждому нужен был не тот, кто рядом, с кем толкаешься тут, а кто-то невидимый, неизвестный всем остальным, Мите думалось о самых близких людях. Лица товарищей, получавших вчера аттестаты из рук Катериночкина, возникали одно за другим. И каждый вспоминался чем-то дельным, поступки вспоминались! Вот Олег Пивоваров. Он последние два года, с тех пор как отец слег в постель, работает корректором в областном издательстве и содержит себя и младшую сестренку. Игорь Шапиро до безумия боялся высоты, а научился прыгать спиной с вышки в воду. Эдик Мотылевич — пижон в сущности, стоит вспомнить хотя бы, как он влюбился в актрису. Но у Эдика полгода жил Боря Базаров, когда поссорился с отцом, упрямым майором, запретившим сыну даже мечтать о журналистской профессии. Эдик продал мотоцикл, отдал деньги матери и велел ей вести себя с Борькой так, чтобы тот не чувствовал, что он в чужом доме. А Боря, тот нашел в себе мужество критиковать после этого Эдика на бюро за отсутствие идейных интересов, и дружба их не кончилась, а, кажется, только укрепилась, хотя Эдику что-то записали. Конечно, если вспомнить, можно было бы и плохое найти за Олегом, Игорем или Борькой. Но об этом не хотелось вспоминать и думать. Почему? Он не мог ответить на этот вопрос. Он не знал, что это потому, что Оля существует в его жизни, а думал, что это просто легко и хорошо ему сейчас — само по себе. Ему нечего было желать, как вчера на веранде, а только хотелось смотреть на эту жизнь, осененную радугой, и радоваться.
«Работают, — думал Митя, оглядывая представителей районов, толпившихся у кабин. — А во имя чего, ради какой цели?» Вспомнилась речь Катериночкина, вспомнилась девушка, крошившая кисельные порошки на кухне: добилась же своего — учится на алюминиевом заводе! Ради чего совершаются все вообще поступки? Ради чего спозаранку люди шумят в телефонных кабинах, и отец едет по району «косы затачивать», и неизвестный Еремей Ильич придумал, как кирпич возить иначе, чем возили тысячу лет? Ради чего они с Олей отправятся на два месяца в лагерь? Так никогда еще не было. Он понимал, что вдруг наступила какая-то небывалая ясность мысли.
Как здорово, что он догадался ночью вызвать Олю, повел ее на плотину! Как хочется скорее в лагерь, работать вместе! Лучше у них не было, чем те две недели на зимней даче и те полчаса, когда Оля, забыв себя, носила Сибиллю на руках. Да, и у Сибилли зуб перестал болеть! Вот это и был Олин поступок, да еще с каким удивительным результатом.
«Ради чего волнуются эти люди? — спрашивал он себя, по-новому оглядывая всех этих толпившихся у телефонных кабин колхозных бригадиров, председателей, агрономов. — Ради чего боронуют поперек вспашки, беспокоятся об азотных удобрениях, воюют с каким-то просяным комариком?»
Он пребывал в том состоянии, которое порой находит на человека, когда под его взглядом даже мертвые вещи оживают. Толстая телефонная книга, раскрытая на шкафу за перегородкой, когда он всмотрелся в нее, стала казаться длиннокрылой парящей птицей, вроде альбатроса или чайки. А если так, не пойти ли ему поспать по-хорошему? Оля и тетя не проснутся до девяти — это ясно.
Он вернулся домой, бросился на тахту и уснул.
И когда встала Оля, Митя спал. Оля прошла босая по комнатам.
— Марья Сергеевна, не объясните ли, почему так долго спит этот сурок?
— Отсыпается. — Марья Сергеевна сделала строгое лицо. — Восстанавливает силы. Ты посмотри на его руку.