Связно о себе Янковская не рассказывала никогда, в жизни ее было много тайн, о которых она предпочитала ничего не говорить, многого не договаривала, но постепенно, от случая к случаю, от фразы к фразе, я представлял себе ее жизнь. Жизнь авантюристки!
Впрочем, это жизнеописание, воссозданное мною по ее рассказам, вызывало у меня некоторые сомнения.
Люди, подобные Янковской, умеют представляться кем угодно! С равным успехом она могла оказаться обруселой англичанкой, ополяченной француженкой или латвийской шведкой.
В тот день, когда события, участником которых мне довелось быть, стали разворачиваться со стремительной быстротой, как в каком–нибудь приключенческом романе, Янковская напомнила мне о моих волосах:
— Вы опять начинаете темнеть, — заметила она. — А вам не следует забывать о своей наружности.
Пришлось, как обычно, прибегнуть к испытанному средству многих неотразимых блондинок.
Когда я высох и порыжел, она пригласила меня поехать к Гренеру. Выполняя указания Пронина, я никогда не отказывался от таких посещений. У Гренера собиралось лучшее немецкое общество тогдашней Риги. На этот раз было не очень много народа. Кто–то играл в карты, кто–то закусывал, сам Гренер то музицировал, то ухаживал за Янковской.
Время проходило спокойно и даже безмятежно. Все держались так, точно такая жизнь будет продолжаться вечно.
Я стоял у рояля, перелистывал ноты и прислушивался к разговорам.
Вдруг в гостиной появился эсэсовский офицер.
Он подошел к хозяину дома и негромко что–то ему сказал. Гренер побледнел, я это сразу заметил. Он вообще был бледный, желтоватый, его лицо отсвечивало старческой желтизной и, несмотря на это, он заметно побледнел.
Он как–то судорожно дернулся, приблизился к Янковской, взял за руку, отвел на середину комнаты и что–то прошептал… Мне показалось, что я разобрал слово «шеф».
Потом Гренер подошел к авиационному генералу, сидевшему за картами, прошептал что–то ему.
Тот немедленно поднялся и, не прощаясь, ничего не объясняя своим партнерам, тотчас пошел из комнаты.
Гренер развел руками и улыбнулся гостям:
— Извините, господа, но меня срочно вызывают к тяжелобольному…
Он всех выпроводил очень скоро.
Мы остались втроем — он, Янковская, я.
Он вежливо обратился к Янковской:
— Вы поедете со мной?
Она утвердительно наклонила голову.
— Я только переоденусь, — сказал он и пошел журавлиным своим шагом прочь из комнаты; через две минуты он появился в синем штатском пальто.
— Что случилось? — спросил я Янковскую, воспользовавшись минутным отсутствием Гренера.
— Хозяин! — серьезно сказала она. — Прилетел хозяин!
ГЛАВА XI. Голос из тьмы
От Гренера я вернулся домой один, Янковская куда–то уехала вместе с ним. Она появилась у меня на следующий день уже к вечеру. Вошла, поздоровалась, уселась в столовой, выпила даже чашку кофе, внешне вела себя, как всегда, но мысли ее витали где–то далеко. Против обыкновения она была на этот раз неразговорчива. Спустя час или два, скорее для того, чтобы нарушить ее сосредоточенное молчание, чем ради самого вопроса, я поинтересовался, собирается ли она к Гренеру; от меня она часто направлялась прямо к нему. Как бы проснувшись, она ответила, что профессора сегодня не застать ни дома, ни на работе.
— Сегодня он на приеме… — Она недоговорила, прошла в гостиную, закрыла двери, прилегла на диван и закурила папиросу.
Вид у нее был усталый.
— Я переночую здесь, — просительно сказала она. — Не беспокойтесь, я не собираюсь вас совращать…
Она курила торопливо, жадно, захлебываясь дымом.
— Если хотите, я отвезу вас домой, — предложил я.
— Не стоит, мне пришлось бы подняться слишком рано. Да, Август, пришло время и для вас. Тот, кто вчера прилетел, хочет вас видеть, он велел привезти вас завтра к шести часам утра.
— А кто вчера прилетел? — спросил я. — Кто это такой?
— Хозяин, — повторила она свое вчерашнее определение.
Я, конечно, догадывался, что значит это слово, но все же не угадал, кто это мог быть. Скорее всего, думал я, это кто–нибудь из руководителей немецкой тайной полиции; я даже допускал, что это могли быть Гиммлер или Кальтенбруннер.
— А нельзя яснее? — спросил я.
Она было замялась, но потом — мне ведь все равно предстояла встреча с этим человеком — сказала:
— Это один из видных деятелей заокеанской державы, который может там почти все.
— Как, сюда явился президент? — иронически отозвался я. — Или государственный секретарь?
— Нет, — сказала Янковская. — Это один из руководителей разведывательного управления.
— И, по–вашему, он так могуществен?
— Да, — сказала Янковская. — Волнами и молниями он, может быть, и не повелевает, но нет на земле человека, которого не могла бы подчинить его воля.
— Однако! — воскликнул я. — Вы здорово его поэтизируете!
— Я убедилась в его силе, — просто сказала она. — Впрочем, я выразилась неправильно. Это сама сила.
— И с этой могущественной личностью мне предстоит завтра встретиться? — спросил я.
— Да, — сказала Янковская. — Идите отдохните, я разбужу вас. Вам предстоит нелегкий разговор.
— Еще один вопрос, если это, конечно, не секрет, — сказал я. — Каким образом эта могущественная личность очутилась в Риге?
— Он прилетел из Норвегии, — сказала Янковская. — А в Норвегию прилетел из Англии. А до Англии был, кажется, в Испании… Он совершает инспекционную поездку по Европе.
— Как же его зовут, если только это можно сказать?
Янковская замялась.
— Впрочем, поскольку он сам вами интересуется… Генерал Тейлор.
— И его так свободно везде пропускают? — спросил я. — И немцы и англичане?
— А почему бы им его не пропускать? — насмешливо возразила Янковская. — Господина Чезаре Барреса, крупного южноамериканского промышленника, убежденного нейтралиста, готового торговать со всеми, кто только этого пожелает?
— Но позвольте, вы сказали, его зовут Тейлор? — перебил я свою собеседницу.
— Да, для меня, для Гренера и даже для вас он Тейлор, но официально он негоциант Баррес, озабоченный лишь сбытом своих говяжьих консервов. В нем прекрасно сочетаются промышленник и генерал. Официально господин Баррес интересуется латвийской молочной промышленностью: заокеанские промышленники уже сейчас думают о захвате европейского рынка…
— А неофициально?
— А неофициально тоже беспокоится о рынках, только, конечно, генерал Тейлор действует несколько иными методами, нежели сеньор Баррес…
— Все–таки он рискует, ваш генерал, — заметил я. — Вряд ли его визит не привлечет внимания гестаповцев!
— Не будьте наивны, — упрекнула меня Янковская. — Был бы соблюден декорум! Одних обманывают, другие делают вид, что обманываются… У заокеанской державы везде свои люди. Не воображаете же вы, что шпионов рекрутируют только среди официантов и балерин? Министры и ученые считают за честь служить этой державе.
— Но ведь не все же продаются! — возразил я.
— Конечно, не все, — согласилась Янковская. — Но тех, кто не продается, обезвреживают те, кто продался.
— А зачем он пожаловал в Ригу? — поинтересовался я.
— Я уже сказала вам, сеньор Баррес интересуется молочной промышленностью.
— А на самом деле?
— На самом деле? Чтобы повидаться с вами! — насмешливо ответила Янковская. — А кроме… Неужели вы думаете, что я знаю что–либо о его делах и замыслах?..
Она вздохнула и пожелала мне спокойной ночи.
Об этом разговоре следовало незамедлительно поставить в известность Железнова, но, как назло, он отсутствовал, и я понятия не имел, где его искать.
В пять часов Янковская подняла меня на ноги.
Она сама довезла меня до улицы Кришьяна Барона и указала на большой серый дом.
— Минут пять нам придется подождать, — предупредила она. — Мистер Тейлор требует от своих сотрудников точности.
Ровно в шесть мы вошли в подъезд серого дома, поднялись на третий этаж и позвонили в одну из квартир… Впрочем, я запомнил ее номер — в квартиру № 5. Дверь нам открыл человек в полувоенной форме, и я сразу подумал, что это офицер, хотя на нем не было никаких знаков различия. Он небрежно кивнул Янковской и вопросительно посмотрел на меня.
— Август Берзинь, — назвала меня Янковская.
— Входите, — сказал человек во френче, ввел нас в респектабельную гостиную, на минуту скрылся, вернулся обратно и, приоткрывая следующую дверь, жестом предложил нам пройти дальше.
Мы очутились во мраке, но я тут же убедился, что это не так: на столе под темным абажуром горела маленькая лампочка вроде ночника, свет от нее падал только на стол, на котором она стояла.
— Садитесь, — услышал я хрипловатый голос. — Садитесь у стола.
Я подошел к столу, увидел низкое кресло, сел и точно утонул в нем, такое оно было мягкое. Я стал напряженно вглядываться в том направлении, откуда раздавался голос.
Где–то я читал или слыхал, что имя руководителя Интеллидженс сервис известно в Англии только трем лицам — королю, премьер–министру и министру внутренних дел, — что принимает он своих сотрудников в темной комнате и для большинства людей является как бы невидимкой; вы можете находиться с ним где–нибудь бок о бок и не знать, что рядом с вами глава секретной службы Великобритании.
Мне вспомнилась сейчас эта легенда; возможно, подумал я, что деятели заокеанской разведки действительно заимствовали эту манеру у своих британских коллег.
Освоившись с темнотой или, вернее, с сумраком, царившим в комнате я, насколько мог, рассмотрел своего собеседника. Напротив сидел человек среднего или, вернее, ниже среднего роста, очень плотный, даже полный; он был в темном костюме, лицо его смутно белело, в полусвете оно казалось даже прозрачным. К концу разговора, когда я привык к темноте и рассмотрел лицо этого человека лучше, оно оказалось столь невыразительным, что я не смог бы его описать.
— Я хочу с вами познакомиться, — произнес таинственный незнакомец. — Вас зовут…
— Август Берзинь, — поспешил я назваться.
— Оставьте это, — остановил меня незнакомец.
Я усмехнулся.
— В таком случае, к вашим услугам Дэвис Блейк.
Незнакомец посмотрел в сторону Янковской.
— Вы знаете этого человека? — спросил он ее.
Я тоже обернулся в ее сторону; она села где–то у самой двери, но, едва этот человек к ней обратился, тотчас встала и почтительно вытянулась перед ним.
— Так точно, — по–солдатски отрапортовала она. — Господин Август Берзинь, он же капитан Блейк, он же майор Макаров…
Незнакомец отвел от нее свой взгляд и вновь повернулся ко мне.
— Так вот… — В его голосе звучало легкое раздражение. — Меня зовут Клеменс Тейлор, для вас это должно быть достаточно. Для меня не существует тайн, и я не могу терять времени.
— Госпожа Янковская советовала мне забыть, что я Макаров, — объяснил я. — Она настойчиво внушала мне, что я теперь только Дэвис Блейк, и никто больше.
— Госпожа Янковская — только госпожа Янковская, — холодно произнес Тейлор…
На одно мгновение он опять посмотрел в ее сторону. Должно быть, она понимала этого человека с одного взгляда.
— Я могу быть свободна, генерал? — почему–то шепотом спросила она.
Он ничего не ответил, и лишь по легкому шелесту открывшейся и тут же закрывшейся двери я понял, что Янковская выскользнула из комнаты.
— Госпожа Янковская — способный агент, но, как у многих женщин, эмоциональная сторона преобладает у нее над рациональным мышлением, — снисходительно заметил Тейлор. — Она хотела поставить вас в ложное положение, а это никогда не приводит к добру. Вы Макаров и должны оставаться Макаровым.
— Вы, что же, советуете мне вернуться к своим и снова стать майором Макаровым? — спросил я.
— Да, — вполне определенно сказал Тейлор. — Только идиот Эдингер способен принять вас за англичанина, вы с таким же успехом можете сойти за египетского фараона. Ваша ценность в том и заключается, что вы Макаров.
— Я рад это слышать, мистер Тейлор, — отозвался я.
Но он тут же меня огорошил.
— Но вернетесь вы в Россию уже в качестве нашего агента. С этого дня вы будете работать на нас.
Он говорил об этом так, точно сообщал о решении, которое я и не подумаю оспаривать.
— Я понимаю вас, — ответил я, делая вид, будто не понял его. — Мы все союзники и делаем одно дело, и у нас одна цель — разгромить фашизм.
— Замолчите, — нетерпеливо перебил меня Тейлор. — На нас — это значит на нас, и фашизм тут ни при чем. Вы станете агентом нашей разведывательной службы и свяжете отныне свою судьбу с нами, а не с Россией.
— Позвольте, но как может генерал союзной страны… — в моем голосе звучало негодование, хотя мне уже вполне стала ясна истинная сущность моего собеседника, —…делать такое предложение русскому офицеру?
— Бросьте, мы с вами не на банкете, майор! — оборвал меня Тейлор. — Вероятно, вы изучали историю? Это на банкетах говорят красивые слова, а мы с вами находимся на кухне, где именно и готовятся блюда, которые подаются на стол народам. В конце концов, каждому в мире дело только до себя. — Он зевнул. — Попробуем быть трезвыми, майор, — продолжал он. — Мы знаем цену людям. Штабной офицер, майор, коммунист — это неплохое сочетание. Вы многое можете сделать. Мы заключим с вами как бы контракт: переведем на ваш текущий счет пятьдесят тысяч долларов и, кроме того, будем еженедельно выплачивать двести долларов, не считая вознаграждения за каждое выполненное поручение. Я не говорю о таких вещах, как какая–нибудь часть мобилизационного плана. За такие вещи мы не пожалеем ничего. В случае каких–либо политических перемен мы обеспечим вас своей поддержкой, и вы сможете занять у себя в стране видный пост. Впрочем, при желании вы сможете достигнуть этого поста и не дожидаясь политических перемен. Если за десять лет ничего не изменится, во что я мало верю, и вы почувствуете, что устали, мы поможем вам уехать из России…
Тейлор качнулся в мою сторону.
— Вас устраивает это?
— Нет, — сказал я. — У меня все–таки есть совесть.
Я, конечно, понимал, что тут бесполезно говорить о таких предметах, как совесть. Но мне казалось, что следует поторговаться и порисоваться, и именно в плоскости моральных категорий. Это всегда производит впечатление. Кроме того, надо было оттянуть время; этот генерал свалился на меня, как снег на голову, и мне показалось очень важным как можно скорее поставить в известность о его появлении Пронина.
— Вы перестали бы меня уважать, если бы я согласился на ваше предложение, — продекламировал я. — Конечно, я играю роль Блейка, к этому меня принудили обстоятельства. Но я не утратил веру в красоту, благородство и порядочность человека. Купить меня вам не удастся, я предпочту умереть, но предателем я не стану…
И вдруг Тейлор засмеялся тоненьким добродушным смехом, как смеются над тем, что, безусловно, подлежит осмеянию.
— Все это мне известно, — сказал он. — Патриотизм, благородство, честь! Все эти ценности котируются у интеллигентных людей, но есть нечто, перед чем блекнут и честь, и благородство, и любовь просто, и любовь к отечеству. Есть сила, выше которой нет ничего на свете…
Я отрицательно покачал головой.
— Не качайте головой, не изображайте из себя ребенка, — назидательно сказал Тейлор. — Я не открываю истин, об этом хорошо писал еще Бальзак. Деньги — вот единственная сила, которой ничто не противостоит в нашем мире.
— Вы полагаете, времена Бальзака еще не прошли? — спросил я не без иронии.
— И никогда не пройдут, — уверенно произнес Тейлор и еще раз с явным удовольствием повторил: — Деньги, деньги и деньги! Ничто не может сравниться с могуществом золота. Я трезвый человек и не люблю бездоказательных суждений. Мы хотим и будем главенствовать в мире, потому что мы богаче всех. Слабость русских в том и заключается, что они воображают, будто миром движут какие–то идеи. Абсолютная чепуха! Миром движут деньги, а тот, у кого денег больше, тот и является хозяином жизни.