— Но как можно не замечать очевидного? Считать обольстительницей жертву? Молоденькая неопытная девушка… сбегает от родителей-мещан… от перспективы быть всю жизнь домашней хозяйкой и кухаркой. Приезжает в Софию поступать в университет… Проваливается и попадает на удочку этого влюбленного дурака Баева. Не успевает прийти в себя, как снова оказывается в паутине лжи, которую плетет другой. И настолько ее опутывает, что, когда предлагаешь ей курсы медсестер, она отказывается, предпочитая лживые обещания Маринова.
Он продолжает в том же духе, в сердцах рубя фразы на куски и, размахивая костлявой рукой, швыряет их мне в лицо. Когда он исчерпался, примирительным тоном говорю:
— Ладно, ладно. Осмотр окончен. Можете одеваться.
И не дожидаясь нового взрыва, спешу покинуть кабинет.
На улице все та же стынь и хлябь. Это заставляет меня сесть в трамвай, хотя я их презираю. Когда шагаешь по улице пешком — и мысли шагают с тобой в ногу, а стоит попасть в толчею — и мыслям сразу делается тесно. Они заземляются. Стоишь и думаешь, например, что время обеденное, но это не означает, что ты скоро будешь обедать.
Выхожу у Судебной палаты, миную — уже транзитом — Торговый дом и перед самым закрытием врываюсь в сберегательную кассу. Зал пуст, если не считать служащих, торопливо покидающих свои окошечки на обед. Меня интересует одно-единственное окошко — где висит надпись «КАССА». За мраморной перегородкой — человек, уже знакомый мне по фотографии: крупный, тяжеловесный, со старчески дряблым и одутловатым лицом. Если судить по его выражению, то для такого человека наивысшее наслаждение — читать свежие некрологи.
Я подхожу и скромно жду, но кассир до того углубился в свои расчеты, что не обращает на меня внимания. Когда же он наконец поднимает голову, то не удостаивает меня даже взглядом.
— Касса закрыта, — рычит человек с круглыми щеками и поворачивается к окну, словно я сижу именно там, на подоконнике.
— Тем лучше, — соглашаюсь я.
— Вот какие мы, оказывается, остроумные, — дарит мне Баев мрачный взгляд. — Ждать не имеет смысла.
— В отношении кассы я понял. А как в отношении вас самого?
И прижимаю к стеклу удостоверение. Человек, надувающий шар, испытывает явное смущение, но безуспешно пытается его скрыть.
— Вы могли бы с этого начать, — рычит он тем же служебным тоном, смягчившимся лишь на самую малость. — Что вас интересует?
— Ваш сосед и приятель Маринов. Умер ведь человек-то.
— Умер?! — выкатывая глаза, переспрашивает Баев.
— Окончательно и бесповоротно. Единственным, что называется, возможным способом. Впрочем, вы уже знаете эту скорбную новость?
— Что вы? Впервые от вас слышу!
— Странно.
— Чего ж тут странного? Не понимаю…
— Странно, потому что вы, в сущности, первый, кто видел его мертвым.
Человек с круглыми щеками поднимается со своего места.
— Вопрос в том, не вы ли последний, кто видел его живым?
Кассир наклоняется ко мне. Его округленные глаза смотрят оторопело.
— Но, погодите… Я ничего не знаю…
— Бросьте, Баев. Ей-богу, эта роль вам просто не по плечу. Лучше скажите, что вы делали рано утром в комнате мертвеца?
— Рано утром?.. В комнате мертвеца?..
— Да. И не переспрашивайте, чтобы выиграть секунду-другую. Как двоечник в младшем классе. Вас видели, есть свидетели. Следовательно, вы должны отвечать.
Баеву нужно хорошенько взвесить ситуацию. Вздрогнув, надутые щеки приходят в движение:
— Я не был в комнате. Шел на работу и увидел, что двери зимнего сада и в комнату распахнуты. Я удивился, что Маринов пораскрывал их в такую погоду. Заглянул. Смотрю — спит. Я ушел. Вот, пожалуй, и все.
— А вам не показалось, что он отдыхает в неудобной позе?
Кассир доволен своим творчеством и это успокаивает его.
— На позу я не обратил внимания.
Не спуская с него глаз, я вытаскиваю сигарету и закуриваю.
— Вы, должно быть, не обратили внимания и на симпатии покойного к вашей жене?
Баев бросает на меня быстрый взгляд и тут же отводит глаза в сторону. На лице возникает гримаса, смутно напоминающая презрительную улыбку.
— Бабьи сплетни. Маринов был волокитой, это верно, но никогда не переступал границ… А симпатии он скорее питал к этой… к Жанне, студентке.
— Но, говорят, что и вашу жену он осыпал знаками внимания?
— Глупости. Мелкие подарки, не более.
— Например?
— Разве все упомнишь? Пара чулок… Комбинация…
— А вам не кажется, — дружелюбно замечаю я, — что это довольно интимные подарки? Если кто-то на вас наденет комбинацию, не исключено, что в один прекрасный день ему захочется ее снять…
— На меня никто не надевал комбинаций, — прерывает меня хмуро Баев.
— Охотно верю. Даже допускаю, что в комбинации вы выглядели бы так, что у каждого родилось бы желание не раздеть вас, а немедленно чем-нибудь прикрыть. Но речь идет о вашей жене.
— Оставьте мою жену в покое, — рассерженно рявкает кассир. — Вы теряете чувство меры.
— И мне так кажется, но бывают случаи, когда это необходимо. После той истории, например, которую вы мне сочинили: заглянул, прикрыл обе двери, чтобы Маринов не простыл, и тихонечко ушел. Или, кок сказал Юлий Цезарь, пришел, увидел… отправился на работу.
До Баева только сейчас доходит, что за сочинение ему поставили двойку. Всем телом он подается к стеклянному окошку.
— Я вам говорю сущую правду. Если вы хотите доказать, что я причастен к смерти Маринова…
— Погодите, — успокаиваю его я. — До этого мы еще не дошли. Впрочем, где вы были в момент смерти?
Кассир готов ответить. Но внезапно замечает уловку.
— Не знаю, что вы имеете в виду, — осторожничает Баев.
— Тогда скажите, где вы были вчера вечером?
— С приятелями… То есть с одним приятелем.
— Имя, фамилия и адрес лица?
— Иван Костов, улица Светлая, 4.
— Где работает?
— Пенсионер.
— Телефон?
— Телефона нет.
Опираясь обеими руками о перегородку, я склоняюсь к окошку. Темные глаза с желто-грязными белками оказываются передо мною.
— Как же вы тогда ему сообщите, что именно следует мне сказать? До улицы Светлой далековато. Или вы уже ему сообщили? Когда? Перед тем, как прийти на работу?
Эта пулеметная очередь вопросов — не для таких тугодумов, как Баев. Единственное, что он способен выдавить в ответ, это междометия, ничего не значащие слова и повторения.
— Я… Ведь я вам уже сказал… С приятелем… А что мне нужно сообщить ему?
Я не вслушиваюсь в его лепет. Не стараюсь уличить во лжи. Важно, чтобы сам он понял: от выдумки камня на камне не осталось.
* * *
Суп и баранина с капустой не обманывают моих ожиданий. Они покрылись зернистым жиром. Я закуриваю на закуску сигарету и поднимаюсь в кабинет. Щелкаю выключателем и печально смотрю на тусклую лампочку. Зимние сумерки за окном вот-вот перейдут в темноту. Дождь, поднатужившись, стучит в окно так же, как на рассвете. Все же с утра произошли кой-какие небольшие события, и это заставляет меня снять телефонную трубку.
Пока я звоню туда-сюда, мной овладевает то чувство уверенности, которое испытывает шофер, улавливая на слух, что мотор автомобиля работает вполне исправно. Машина пришла в движение, выдавая необходимые в таких случаях справки. Слышу знакомые голоса и обращаюсь по-свойски:
— …Да, да, и о прошлом, и о настоящем… Будущим не интересуемся… Какие тут шутки… И побыстрее, хорошо?
В свое время великие пионеры нашей профессии с голыми руками бросались в водоворот преступности. Интуиция. Единоборство. Ухо прижато к замочной скважине, в руке — пистолет. Не говоря уж о сокрушающих ударах прямо в челюсть противника. А сейчас — сплошная канцелярщина.
И эта подслеповатая лампочка со своими сорока свечами… Действительно, есть от чего завыть. Надо сейчас же пойти сказать, чтобы ее сменили…
Воодушевленный грядущими переменами, я выхожу из-за письменного стола и делаю шаг к двери. Но она распахивается раньше и на пороге вырастает лейтенант.
— Вас вызывает товарищ полковник.
— Иду. А как насчет цианистого калия?
— Распорядился. Завтра нам дадут список всех лиц, получивших его в прошлом году по специальному протоколу.
Направляясь к руководству, размышляю, что начальство вызывает не только для того, чтобы преподнести розы. Впрочем, однажды случилось и такое. Вхожу, а на письменном столе шефа — роскошный букет. Оказалось — вещественное доказательство. Убийца застенчиво прятал за цветами заряженный пистолет. Интересно, почему именно розы? Гладиолусы дешевле…
— Ну, что нового? — говорит начальник, указывая на кресло у письменного стола.
Вечный вопрос без значения. Нечто вроде приветствия. Ведь полковнику не хуже моего известны все наши новинки.
Все же я описываю в нескольких словах ситуацию. Останавливаюсь на некоторых версиях. Полковник внимательно, сосредоточенно слушает, словно впервые узнает от меня, как вообще ведется дознание. Я на его месте наверняка буркнул бы: «Покороче!» Но он слушает, и мне, как всегда, кажется, что он ищет слабые места в моих предположениях.
— В данном случае трудно не столько найти мотив, сколько понять, какой именно из их множества сыграл свою роковую роль. Пока у нас четыре потенциальных преступника, но к вечеру их может оказаться шесть. Врагов у Маринова хватало.
Полковник кивает и подвигает ко мне деревянную коробку с сигаретами. Сам он не курит, что не мешает ему вспоминать — пусть с опозданием — о потребностях курильщика.
— Похоже на тот случай повешения в Русе, когда инсценировали самоубийство, — задумчиво говорит полковник.
— Вот именно, — подтверждаю я, жадно глотая дым.
— Похоже, да все-таки не то, — смеется шеф, довольный, что удалось поймать меня на удочку.
— Разница всегда бывает, — отвечаю. — Даже между близнецами.
— Да, но допустим, что Маринова отравили. Тогда убийце ничего не стоило инсценировать самоубийство, спрятав вторую рюмку в карман. С другой стороны, давно известно, что самоубийца иногда вносит немалую путаницу в следствие, ставя, например, перед собой вторую рюмку. Минимальная возможность, но все-таки возможность…
— Не очень вероятная, по-моему.
— По-моему, тоже, — кивает шеф. — Но ты, конечно, отлично понимаешь, зачем я тебе все это говорю.
Рискуя показаться не вполне интеллигентным, почитаю за лучшее промолчать.
Шеф медленно поднимается из-за стола. Он высок, чуточку сутуловат и чуть старше, хотя на его воображаемых погонах на две звездочки больше. «На одну», — сказал бы другой, более суетный человек, так как в самое ближайшее время я ожидаю повышения. Но без зависти я говорю «две». Одна — за способность терпеливо слушать и вникать в обстоятельства дела, другая — за умение заниматься всеми историями одновременно.
Шеф делает несколько шагов, будто подыскивает подходящее слово. Это не похоже на него. Потом опирается на подоконник и смотрит на меня взглядом из запасника для внеслужебных разговоров.
— Видишь ли, в чем дело, браток. Когда люди долгие годы копаются в грязи, они становятся мнительными, подозрительными сверх меры — так сказать, профессиональная деформация. Вопрос этот не только морально-психологический — он имеет и деловую сторону. Мнительность сверх меры не только не полезна, как полагают некоторые, — она может подвести, подсказать неправильное решение.
Я молчу. Не то, чтобы не понимаю или не согласен с полковником, а просто прикидываю, насколько это замечание касается лично меня.
— Правда ведь? — спрашивает шеф, спокойно глядя на меня светлыми глазами.
— Правда, хоть я не в состоянии сейчас сообразить, в какой степени я деформирован.
Он улыбается.
— Прими это не как факт, а как возможность.
Затем его лицо снова обретает служебное выражение.
— Просто мне показалось, что в этой истории ты несколько преждевременно склонился к определенной версии. Конечно, следствие еще не закончилось, и я допускаю, что ты можешь оказаться прав. Но все же действуй осмотрительно.
Возвратившись в свой кабинет, я застаю там судебного медика, развалившегося за моим столом.
— А, благоволил наконец явиться, — кисло приветствую его, все еще под впечатлением разговора с полковником.
Паганини вскрытий зябко потирает руки, не обращая ни малейшего внимания на мое унылое лицо. У этого человека вообще талант не замечать ничего неприятного.
— Холодно у тебя, дорогой. Я пока ждал, окоченел. Может, выкурим по одной, согреемся?
Я вздыхаю и с видом великомученика бросаю на стол коробку сигарет — вторую за этот день.
— Твоим пациентам еще холодней, и никто не угощает их сигаретами. Ну, выкладывай, что нового?
Врач не торопится. Он бесцеремонно роется в пачке, ищет глазами спички, закуривает не спеша и только после третьей затяжки благоволит:
— Пока что ничего окончательного. Смерть, как я и думал, наступила где-то около полуночи. Анализ яда еще не закончен, но вот увидишь — я буду прав: цианистый калий, воспоминание детства. Кроме того, вскрытие показало систематическое злоупотребление спиртным.
— Это известно и без специальных исследований.
— И еще одно, что, вероятно, тоже известно инспектору, для которого не существует никаких тайн: рак легкого.
— Вот это уже что-то положительное.
— Настолько положительное, что может послужить заключительной главой истории, — торжественно заканчивает Паганини и разваливается в кресле.
— Ну что ж, раз ты говоришь… — смотрю я на него рассеянно.
— Не понимаю, чего тут еще думать. Человек узнал, что у него рак, и чтобы избавиться от болей, взял да и хлебнул цианистого калия. Такие случаи бывали.
— Но ты забываешь про вторую рюмку.
— Если она так тебя волнует, допей ее и поставь точку. Вторая рюмка… Может, перед этим к нему зашел приятель, и они выпили вдвоем.
— Человек, решивший покончить с жизнью, вряд ли станет распивать с приятелем, — говорю я не столько Паганини, сколько самому себе.
В это мгновение судебный медик, осененный идеей-молнией, приподнимается и победоносно произносит:
— Слушай. Все ясно — приятель его был врач. Они выпивали, и Маринов, задавая исподволь вопросы, узнал страшный диагноз. Подавленный известием, решает ускорить события.
— Ты доведешь меня до нищенской сумы с твоими версиями, — отбиваюсь я устало. — И сядешь на мое место.
— Очень мне нужно твое холодное место, — усмехается Паганини. — Дарю тебе эту версию.
— Ты мне покажи лучше акт вскрытия, а версию пока попридержи. Нет! Погоди!
Осененный в свою очередь, я хватаю Паганини за плечо.
— А откуда тебе, старому черту, известны все эти подробности? Уж не ты ли тот врач, который выпивал с Мариновым?
Между тем, говоря протокольно, наступил конец рабочего дня. Я покидаю кабинет, но это не означает, что мой рабочий день закончился. Я и те, что вроде меня, исключение: работаем все равно что сдельно. Пока убийца гуляет на свободе, об отдыхе нечего и думать.
Шагаю по улице под дождем, охваченный ностальгией по дому Маринова. В сумерках у подъезда едва не натолкнулся на Катю.
— А, товарищ начальник! — радостно восклицает женщина-водопад, словно мое появление — предел ее мечтаний. — А я вот в магазин собралась…
— Идите, идите, не беспокойтесь. Мне надо только поговорить с вашей племянницей, формальность…
— И мне тоже сердце подсказывало, что вы зайдете; я ей говорю — не уходи, может, тебя товарищ начальник будет спрашивать…
— Простите, что я вас перебиваю. Вы не помните, в котором часу вернулся вчера вечером товарищ Димов?
Глаза женщины заговорщически щурятся. Она наклоняется ко мне.
— Товарищ Димов был вчера в Ямболе. Так он нам сегодня объявил. Но пусть другим рассказывает сказки. Каждый, кто возвращается домой, проходит мимо моего окошечка, и я вижу его ноги, и вчера видела ноги Димова — поздненько он заявился.
— До или после полуночи, не помните?
— До. Точно помню, что до. Я уж потом, когда он прошел, встала попить и взглянула на часы — не было и полдвенадцатого…