Ты, моя девочка, не единственная, кто знает что-то о чистом и светлом. У меня, между прочим, тоже есть воспоминания на эту тему, только связанные не с Хемингуэем, а с летним дансингом на берегу. Это был каш последний вечер. Мы сидели на террасе ресторана, а внизу рокотало море. Мы подождали, пока подойдет официант, потом подождали, пока он принесет вино, и все молчали, хотя ждать уже было нечего.
— Ты наговорила мне кучу вещей, — замечаю я наконец. — В том числе, должно быть, много правильного. Но не ответила на мой вопрос.
Она с укором смотрит на меня.
— Ответила…
Да, поцеловала… Но в ответе, не сформулированном в словах, всегда есть какая-то недоговоренность. По крайней мере для инспектора.
— Значит, вопрос решен? — настаиваю я.
— Ты сам должен его решить. И не сразу. Ты поймешь, когда. Так часто все начинается хорошо, а кончается очень плохо. Поэтому просто боишься всего, что начинается хорошо.
— Фатализм и суеверие, — бросаю я. — Религиозные предрассудки. Роль судьбы в древнегреческой трагедии.
Она улыбается. Улыбка получается немножко грустной.
— Давай лучше потанцуем.
Все-таки танцуем — горькая чаша не минует меня. Мелодия та же, море все так же шумит где-то в темноте.
И я переминаюсь с ноги на ногу. К счастью, я вскоре забываю, что делаю, и смотрю, смотрю в поднятые на меня глаза.
— Значит, в один прекрасный день я выхожу у вас на станции и застаю тебя готовой, да?
— Готовой? Как? В смысле туалетов?
— Психологически. И нечего размышлять о вещах, которые начинаются хорошо, а кончаются плохо, ясно?
Она смотрит поверх моего плеча, я на нее, и мы танцуем в желто-зеленом свете дансинга.
Потом, когда мы расстаемся, я, начисто оглупев, говорю:
— Оставь мне что-нибудь на память. Фотографию, — прошу я. — Ту, что у тебя в сумочке.
— Милиции, — вздыхает она, — все известно.
И протягивает карточку.
Карточка и мелодия — это совсем не мало для того, чтобы удержать воспоминания. Мне — достаточно.
Восемь с минутами. Поднимаю трубку и набираю номер.
— Что? Все еще не приходил? Ну и дисциплина… Ах, болен… Хорошо, что вы хотя бы догадались мне об этом сообщить.
Ну, раз судебные медики стали болеть, значит, мы явно изнежились…
В дверь стучат. Входит лейтенант, Протягивает папку с материалами.
— А сведения о цианистом калии?
— Пока еще не приносили.
Лейтенант смотрит на меня — ждет, вероятно, какой-нибудь шутки, но мне сейчас вовсе не до экспромтов. Он, поняв это, выходит.
Рассматриваю фотографии. Покойник во всех ракурсах. Много здесь недостает из жизни. Но Жанна фигурирует в папке. Держу в руках фотографию, сделанную, вероятно, год назад. Совсем молодое и чистое лицо. Ни помады, ни модной прически. Миловидна, не вызывающа. Юная девушка… судьба которой может быть исковеркана из-за мертвого подлеца. Ну, что ты скажешь, инспектор? А что говорил старик? «Пиши-ка самоубийство». И правильно — пиши самоубийство. И, что называется, дело с концом. От этого никто не пострадает. Кроме принципа. Но то принцип, а то — живой человек…
Я встаю и принимаюсь измерять шагами расстояние от стены до стены. И мысли шагают со мною рядом. В дверь опять кто-то стучит. Входит старшина. Наконец-то!
— Вот список лиц, которым за последние три года отпускался цианистый калий.
Нетерпеливо перелистываю его. Если я рассчитывал увидеть имя Колева, значит, я ошибся. И вообще-то должен радоваться. Доктор мне симпатичен. Характерец, правда, ого-го, но и у меня не лучше. Только вся версия — к чертям. Нету одного-единственного имени в списке — и все рушится. Милая девочка, не знаю, понимаешь ли ты меня.
Потом взгляд мой непроизвольно задерживается на чьей-то фамилии. Не на той, что я искал, а совсем другой. Посидев с минуту в раздумье, я вскакиваю, засовывая список в карман, и, на ходу сорвав с вешалки плащ, вылетаю на улицу. В первую очередь надо навестить одного больного приятеля.
Остановившись перед закопченным фасадом дома, в котором проживает мой Паганини, я начинаю подниматься по лестнице в тайной надежде, что судебный медик расположился не под самой крышей. И не угадываю. Светило вскрытий живет на самой верхотуре. Мне открывает пожилая женщина. Я следую за ней по коридору, ожидая увидеть мрачную мансарду с заплесневелыми, пыльными книгами и анатомическими изображениями людей с содранной кожей.
И опять не угадываю. Меня больше всего потрясает буйство растительности. Бегонии, фикусы, лимоны и прочие овощи в разнокалиберных горшках, переплетаясь, образуют пышные джунгли, которые тянутся чуть не до потолка. В глубине этих джунглей вместо тигра безобидно развалился на кушетке под тремя шерстяными одеялами, с толстым компрессом вокруг шеи мой Паганини вскрытий. Слегка приподнявшись на локтях, он страдальчески улыбается.
— Что это, сон? — восклицаю в изумлении. — Или я ошибся адресом? Хотя почему… Трупы и цветы… Все нормально. Совсем как на кладбище… Ну, старик, что это с тобой стряслось?
— Ничего. Обыкновенный грипп, — отвечает он сиплым голосом. — А ты спешишь произвести осмотр?
— Обыкновенный грипп, — говорю я назидательно, — люди переносят на ногах. И на работе.
— С тридцатью девятью градусами?
— Градусы куда важней в напитках. А нам пока еще рановато выпивать. Ну, да черт с тобой. Я хочу знать, что ты установил.
— Установил почти то же самое, что я тебе уже сказал. Цианистый калий — лошадиная доза.
— И все?
— Установил и наличие люминала. Бог его знает откуда. Может, он глотал разные порошки?
— Какое количество?
— Незначительное… В отличие от цианистого калия. Вообще моя версия подтверждается.
— Да? А что это была за версия? — неторопливо закуриваю я.
Паганини грустными глазами следит за тем, как я выпускаю изо рта плотную струйку дыма.
— Ах, да, вспоминаю. Вы с Мариновым выпивали, ты сообщил ему, что у него рак, и в утешение угостил цианистым калием…
Судебный медик сопит, возясь в своих разноцветных одеялах, но не думаю, чтоб он злился. Его ничто не в состоянии разозлить.
— Раз у тебя не хватает интеллекта придумать что-нибудь поумней, пиши! — буркает он. — Вообще пиши, что хочешь, дорогой. Только не превращай мой невинный грипп в агонию.
Он снова бросает завистливый взгляд на струйку дыма, которую я пускаю, и указывает мне на низкий столик, где среди разных пузырьков с лекарствами возвышается бутылка коньяка.
— Пей в счет аванса за сигареты, которыми ты будешь меня угощать.
Но мне некогда распивать. Предстоят еще два визита, которые решат все. Махнув виртуозу на прощанье рукой, я торопливо выхожу на площадку. Нетерпение подгоняет меня к поликлинике. И вот я снова среди беременных женщин. Пробившись к двери, я жду, когда выйдет очередная пациентка, и просовываю голову в кабинет.
— Мне нужен Колев…
— Доктор Колев со вчерашнего дня в отпуске…
Быстрее к дому. Не хватает, чтобы он куда-нибудь смотался… Отпуск в декабре! Случается и такое…
Обиталище мертвеца. Справляюсь о Жанне. Послушно сидит в комнате. Поумнела, значит, наконец, хоть и с некоторым опозданием. Затем стучусь к доктору и вхожу. Комната такая же, как у Славова, только нет той чистоты и уюта. Две полки с медицинской литературой, неубранная кровать, на столе — разбросанные рукописи, а за столом — сам Колев. Он отрывается от работы и кивает мне.
— А, это вы… Заходите.
— Так-то вы отдыхаете? — спрашиваю я, показывая на рукописи.
— Вот именно.
Лицо Колева не выражает благодарности за то, что я сочувствую ему.
Всякий раз при виде медицинских книг я испытываю легкую грусть. Первая любовь не забывается. Колев замечает завистливые взгляды, которые я бросаю на толстые тома. На лице его появляется улыбка, внезапно смягчающая его резкие черты.
— Это не судебная медицина.
— Судебная — не судебная, все равно ока всегда интересна. У меня друг, так он просто мечтал о медицине, как некоторые мечтают о большой любви…
— И что же?
Я небрежно машу рукой.
— Не состоялось… Но это уже совсем другая история. Вернемся к нашей. Я вот смотрю — работаете. Научный труд, по всей вероятности. И немало сделано. И все это пойдет прахом?
— Ваше участие меня трогает, но я вас не понимаю.
— Все рухнет, говорю.
— Почему?
— Из-за того, что вы совершили глупость. Из-за того, что продали Маринову цианистый калий. Да, сколько вам, между прочим, заплатили за это?
Лицо Колева снова приобретает привычно хмурое выражение.
— Ничего я не продавал.
— Слушайте, доктор, — говорю, — бывают случаи, когда упорство приносит желанные результаты. В научной работе, например. Но сейчас оно абсолютно бессмысленно. Вот это видите?
Я вытаскиваю из карманов выписки из протоколов.
— Не понимаю, — упирается врач.
— А если я покажу вам здесь имя Евтимовой, вашей родственницы, биолога, поймете?
Он отрицательно качает головой.
— Ничего не понимаю.
— Очень жаль, — повожу я плечами. — Стало быть, я ошибся. Стало быть, шерше ля фам. Тогда придется задержать Евтимову.
— Вы шутите? — вскакивает Колев. — Что общего может иметь Евтимова с… с…
И почему это все думают, что я вечно шучу? Лицо, что ли, у меня такое?
— С отравлением Маринова, хотите вы сказать? Что ж, могу объяснить. Я только что был у Евтимовой, показал ей эти бумаги. Она, как видно, толковый человек. И вообще я установил, что с женщинами мне бывает легче столковаться. Она призналась, что взяла цианистый калий для каких-то своих опытов, а остаток отдала Маринову, когда он попросил об этом.
— Чушь! Она не была даже знакома с Мариновым.
— И мне так казалось. Но Евтимова утверждает, что была знакома с Мариновым и, причем, через вас. Значит, все совпадает. Тем более, что сами вы отрицаете свою вину.
Я закуриваю и делаю вид, что собираюсь уходить.
— Но вы не можете… Не имеете права… Она не знает, что говорит… Воображает, что спасает меня таким образом…
— Не воображает, — прерываю я. — Действительно спасает.
— Перестаньте. Евтимова не виновата.
— В таком случае виноваты вы. Другой возможности нет. И давайте не терять времени: сколько вам заплатил Маринов?
Колев, как загипнотизированный, встает со стула и приближается ко мне с белым от гнева лицом.
— Слушайте, инспектор, вы до того привыкли иметь дело со всякими мошенниками, что забываете: на этом свете есть и другие люди. Ничего мне не платил ваш Маринов. Да я бы ничего у него и не взял. Если на то пошло, я сам ему заплатил. Заплатил ядом, чтобы ваш Маринов отправился ко всем чертям.
Как вам понравится — «мой Маринов». Словно я его родил и воспитал! Народ пошел — сплошные неврастеники.
— Ничего я не понимаю, — вздыхаю я. — Но обещаю понять при условии, что вы качнете сначала.
Врач проводит худощавой рукой по волосам и пытается успокоиться. Я ускоряю этот процесс, протягиваю ему сигарету. Доктор жадно затягивается.
— Маринов жаловался в последнее время на боли в желудке. Я сводил его к своему коллеге. Установили рак.
— Когда обнаруживают рак, пациенту об этом не сообщают. Есть ведь такой принцип.
— А я еще позавчера вам сказал, что в известных случаях плюю на принципы. Из-за принципов мы порой забываем о людях…
— Без сентенций! — призываю я. — И — ближе к теме!
— Маринов догадывался, мне кажется, и все время приставал с расспросами. И в то же время продолжал свои художества. Стал преследовать Жанну. Однажды я просто не выдержал: «Ты что же, — говорю, — до могилы будешь безобразничать? Не видишь, что одной ногой в гробу?» Позже Маринов попросил у меня яду. Евтимова дала мне цианистый калий, думая, что это нужно мне для опытов.
— Вы наплевали не только на принцип, но и на свою профессию. Больные раком живут годами…
По лицу Колева пробегает гневная дрожь. Бросив в угол окурок, он приближается ко мне.
— Ничего вы, значит, не поняли. Это был мерзавец… Махровый мерзавец, разлагавший все вокруг себя. И когда я нашел для него яд, то даже обрадовался… В конечном счете ведь я не стал бы совать ему силой бутылку в рот. Он сам решил свою судьбу. А мертвый мерзавец, я полагаю, всегда приятнее живого.
— Мертвый мерзавец… И живая девушка… — бормочу я себе под нос.
— Какая девушка? — удивляется Колев.
— Такая… в платье.
— Да мы с вами говорим на разных языках!
— Ничего подобного, — возражаю. — Мы отлично понимаем друг друга. Должен признаться — вы с самого начала были мне симпатичны. Только меня, к сожалению, никогда не назначат председателем суда. Разделение власти, понимаете? Судебная, исполнительная и т. д. Возьмите с собой чистое белье. А о сигаретах не беспокойтесь.
* * *
И вот я опять на фоне тех же знакомых декораций — пустые письменные столы, окно, в которое хлещет дождь, подслеповатая желтая лампочка. История кончается тем, чем началась, — обычный прием ленивых авторов. Ничего, как видите, не изменилось, за исключением небольшой подробности. Меня не ждет новое расследование, не ждет свидание с мертвецом. Впереди несколько свободных дней, и я сумею, наконец, сделать кое-какие неотложные дела. В том числе съездить в провинцию по поводу одной личной истории. Приближается Новый год.
Бодро сдвинув шляпу на затылок, я подхожу к окну. Сквозь косые полосы дождя смутно вырисовываются голые деревья, мост, улица. Прохожие с зонтиками останавливаются возле витрин, заходят в магазины, делают покупки. Мне тоже надо кое-что купить. Пора уже подумать о смене плаща-ветерана, которому стукнет скоро десять лет.
Дверь за моей спиной открывается. В комнату входит старшина.
— Вас вызывает начальник.
Надо полагать, не для того, чтобы преподнести розы.
Так и есть. Начальник, разумеется, доволен быстрым окончанием расследования. Дело только в том, что произошел новый случай… И так как другие инспекторы заняты… Остается поехать мне.
Я опять стою у окна и жду телефонного звонке. Потом спущусь по лестнице, сяду в машину и надвину шляпу на лоб, чтобы отключиться на несколько минут и подумать об одном деле. Близятся праздники. Вот тогда я и займусь своей личной историей. На какие дни приходятся они? Только бы не на четверг. Так или иначе, до праздников остается целых две недели. А пока надо думать о ближайшем свидании с мертвецом.
За спиной звонит телефон.
— Готово? Сейчас спускаюсь.
Сорвав с вешалки плащ, я на ходу натягиваю его. Машина урчит внизу. Начинается новое расследование. Не знаю, понимаете ли вы меня.
Рабочий день мой кончается поздно. Случаи, надо признаться, не из легких. Пока что сплошной туман. Я иду по улице под дождем и пытаюсь, насколько это возможно, что-то разглядеть в тумане. Шагаю, засунув руки в карманы своего старого плаща, и мысли шагают со мною рядом.
Свет… Тень… Опять свет… Опять тень… Мы, как фотографы, неразлучны с темнотой. Павел и Виргиния… Инспектор и ночь… Проходишь через разные человеческие истории и тащишь на плечах этот принцип. Через самые разные человеческие истории… Кроме своей собственной… Тень… Свет… На дансинге было светло. Поблизости шумело море. А еще ближе стояла девушка. Так близко, что какой-нибудь вульгарный тип сказал бы, что она у меня в руках.
Путь лежит мимо обиталища Маринова. Но мне это теперь ничего не говорит. Дом этот зачислен уже в графу призраков, оставшихся, как старые ненужные вещи, где-то в чулане воспоминаний. Медленно прохожу я мимо двери и ржавой железной ограды. Передо мной появляется пара. Юноша и девушка в обнимку под зонтом. Приходится обняться — зонтик маленький (надеюсь, вы улавливаете связь?) Девушка — Жанна. Юноша — не Том. Только поравнявшись, они узнают меня.
— Инспектор, — шепчет Славов.
— Спокойной ночи, инспектор! — слышу я голос Жанны.
Не оборачиваясь и не замедляя шага, приветственно взмахиваю рукой. «Спокойной ночи!» — говорю я про себя. Нет смысла кричать на улице.