— Дедушка… а где это мы?
— А сам не догадываешься?
Знакомое слово вертелось на языке лейтенанта. Но это слово — в современной Германии тоже было запрещено, оно считалось нетолерантным и отдающим реваншизмом.
— Это что… Валгалла?!
Оберст-лейтенант лукаво подмигнул правнуку.
— Похоже, ты понравился Труди, она тебя не отпускает. Думаю, ты не будешь терять время даром, ага?
— Но это же… все неправда.
— Что — неправда?
— Этого же нет!!!
Оберст-лейтенант покачал головой.
— Смотрю, жидовская пропаганда на тебя плохо подействовала. Пошли, нечего здесь сидеть. Времени не так много.
Они неспешно подошли к опущенному мосту, ступили на него. Лейтенант топнул ногой — и мост отозвался глухим, сочным звуком, каким и должно отзываться дерево.
Чудеса.
— Простите, фройляйн Труди, а где…
— Не трудись — бросил прадед, идя впереди — она не умеет говорить. Но я бы не сказал, что это недостаток женщины, скорее это достоинство. Признаюсь, твоя прабабушка была ужасно говорливой, хотя я все равно всегда скучал по ней. И потому не посещал никогда полевых борделей.
Они прошли во двор замка, замощенный грубо обтесанными бетонными плитами. Кое-где, через стыки пробивались мох и невысокая трава…
За спиной, с шумом и ворчанием заработал какой-то старый, массивный механизм. Лейтенант оглянулся — герольды поднимали мост.
Внутри — было все так, как и в старинных замках. Здания было сложены из того же камня, что и стены, стекол не было, вместо них — что-то похожее на бойницы. Ни техники, ни лошадей, ни экскурсантов не было, только эти девицы и еще несколько человек, прогуливавшихся по двору — на двоих была форма СС! Прадед поприветствовал их, вскинув руку вверх в нацистском салюте — и они ответили ему.
Все это походило на костюмированное представление, устроенное сумасшедшим, которому захотелось в тюрьму. Вот только оно, почему-то не кончалось…
— Пошли. Нам сюда. Перекусим… — сказал прадед.
Они зашли в квадрантное, не меньше двух этажей здание, отодвинув в сторону массивную, дубовую дверь — она была такой тяжелой, что взрослый мужчина мог открыть ее с трудом. За дверью — оказалось что-то вроде места для осмотра и чистки оружия — длинные столы и на них чего только не было. В основном — оружие второй мировой войны, в том числе и такое, какого лейтенант никогда не видел.
— Положи оружие сюда — велел прадед — оно никуда не денется. Как настанет твой через — возьмешь.
— Мой черед?
— Потом объясню. Делай, что тебе говорят.
Лейтенант оставил и пулемет, и китайский автомат. Помещение было освещено плохо, масляными лампами и факелами.
— Надо что-то придумать с освещением — ворчливо сказал прадед — этим уже ты займешься. Надоело. Скоро я буду видеть не хуже летучей мыши. Пошли.
Какое-то время — не меньше десяти минут — они шли по каким-то коридорам, освещенным лампами и факелами. Подрагивающий красноватый свет плясал на стенах, высвечивая шероховатую поверхность и грубые стыки плит.
Потом — они пришли в какой-то зал — тот тоже освещался масляными лампами, но потолок тонул во мраке: высота зала была не меньше десяти метров. Через весь зал — шел грубый, сколоченный и толстенных досок стол на котором, на грубых подставках (видимо у них тут это вместо тарелок) было разложено еще дымящееся, поджаренное на костре мясо с зеленью. Стояли и бутылки, старомодные, темного стекла…
— Проголодался? Ха-ха… — сказал прадед — садись и ешь. Потом поговорим…
С одной стороны стола — сидели его подчиненные, глотая слюни — они не осмелились есть без командира. С другой стороны — сидели… господи, сплошные вермахтовцы и ССовцы. Из них — лейтенант узнал похожего на медведя здоровяка с обезображенным шрамом лицом. Оберштурмбанфюрер СС Отто Скорцени, один из самых опасных диверсантов в истории. Еще одного он не знал, но догадался, кто это — по Рыцарскому кресту с дубовыми листьями, мечами и бриллиантами — эта награда была вручена только одному человеку за всю историю рейха. Оберст люфтваффе Ганс Ульрих Рудель, уничтоживший больше двух тысяч советских транспортных средств и танков, потопивший линкор Марат.
Лейтенант испугался. Он понял, что это сон, и он вот-вот проснется. И если кто-то узнает, что ему снилось такое… его просто вышвырнут из Бундесвера. А может — направят к психиатру.
Рудель заметил взгляд лейтенанта и одобрительно кивнул ему. Лейтенант смущенно отвел глаза, садясь рядом со своими солдатами.
Мясо пахло одурительно, оно было настоящим — не то, что продается в супермаркетах, замороженное, от напичканной антибиотиками коровы. Лейтенант отрезал грубым ножом кусочек, наколол его двузубой вилкой и опасливо отправил в рот. Настоящее мясо, сочное — сок аж брызжет.
Увидев, что с лейтенантом все в порядке — на мясо накинулись и его солдаты…
Насытившись: пища была простой и вкусной: мясо, зелень, краюхи грубого хлеба и молодое, легкое, красное вино — они переместились в соседний зал, точно такой же, только стола не было. Осмелев, его солдаты, сбившись в группу, рассказывали офицерам третьего рейха все, что происходило в Германии, говорили громко — и лейтенанту не нравилось то, что они говорили. За такие разговоры в казарме — тоже могли вышибить из Бундесвера… да даже и за меньшее. Вермахтовцы качали головами и громко возмущались, никого не опасаясь. Особенный взрыв возмущения вызвало то, что Der pederaste не только не преследуются гестапо, но и допущены к общественной жизни, более того — преподают в школах вместо того, чтобы сидеть в концентрационных лагерях. Сообщение о том, что они сейчас воюют в Афганистане с моджахедами и китайцами вызвало гомерический хохот, хотя, по мнению лейтенанта — смешного в этом ничего не было.
— Так ты… получается, живой? — спросил лейтенант у своего прадеда — ты же погиб в Берлине в мае сорок пятого. Тебя похоронили…
— Погиб, погиб… — проворчал прадед — чертовы русские. И я и Ганс попали в этого ублюдка, но он даже с двумя пулями в груди, считай, мертвый, развернул пулемет. Никогда бы не поверил, если бы не увидел собственными глазами.
— СССР больше нет, ты знаешь?
— Знаю… Если честно, меня это не слишком то радует. Они чертовы сукины дети, но так не должно было быть. Хотя… из-за этого много русских отсюда выбралось, нам даже поговорить не с кем сейчас. Видишь, как мои товарищи рады твоим солдатам? Травить байки про старое надоело, хочется послушать чего-то новое…
— Тут и русские есть?
— А как же. Есть, конечно. Тут недалеко. Правда, им проще. Как в Афганистане началось — так там почти вся старая гвардия — сменилась. Ты ведь тоже из Афганистана?
— Да.
Прадед покачал головой.
— Что же это за страна то такая. Бессмертные, не иначе. Ладно, разберемся…
— Плохая страна. Там все нас ненавидят. Готовы убить. Даже дети. Ублюдок берет пояс, кладет туда взрывчатку, пару килограммов гвоздей, детонатор, обвязывает этим себя и идет к посту.
— Зачем идет? — подозрительно спросил прадед.
— Чтобы подорваться. Он прикидывается мирным, а потом подрывается.
— А что у вас — нет снайперов?
— Как нет, есть. Но мы не имеем право открывать огонь до тех пор, пока эти ублюдки не стали стрелять в нас. Есть правила применения оружия, за их несоблюдение можно попасть в тюрьму. А что делать, если враждебным действием — становится подрыв пояса шахида, а?
Оберст-лейтенант оглушительно захохотал.
— Ганс, ты слышал — крикнул он на весь зал — им нельзя стрелять, пока эти недочеловеки не станут стрелять в них. Нет, ты это слышал?
Один из офицеров — махнул рукой и вернулся к разговору.
— Ганс тоже любит поговорить, это у него не отнять.
— Нельзя говорить такие слова — решился лейтенант.
— Какие?
— Недочеловек, например. Это оскорбительно и не имеет отношения к реальности.
— А как же я должен называть этих ваших… — сказал прадед — знаешь, когда фюреру донесли, что красные на фронте, как только их подбивают, идут на таран и погибают сами при этом, и предложили готовить так и наших пилотов — знаешь, что ответил фюрер? Что такая смерть — это не подлинная храбрость, это удел недочеловека. У каждого воина Рейха до самого конца есть выбор, и какое решение он примет — это только его решение. Но готовиться разменивать жизнь одного солдата Рейха даже на сотню недочеловеков — нет, такого не будет, пока он фюрер. А ты мне говоришь какую-то ерунду, недостойную твоего подвига…
Лейтенант приготовился было возразить — но тут увидел идущего к ним человека. Человек был в старой, выцветшей простой гимнастерке, он шел к ним и смотрел на них. Ростом он был выше деда и форма его — явно не было немецкой.
— Дедушка…
Оберст-лейтенант обернулся и увидел идущего к ним человека.
— Чертов сукин сын… Пронюхал все таки. Подожди… я сейчас.
Они отошли в сторону, к колонне, заговорили — по отголоскам лейтенант понял, что по-немецки. Говорили недолго, пару раз неизвестный посмотрел в его сторону, вроде как с уважением. Закончилось все тем, что они обнялись — и человек пошел к большой группе ССовцев, вермахтовцев и его солдат. От нее отделился еще один человек в форме гауптмана верхмахта, они отошли и тоже стали о чем-то разговаривать.
Вернулся прадед.
— Кто это? — спросил его лейтенант — он ведь не немец?
— Да… не немец — проворчал дед — тот еще сукин сын, сварливый как баба. Капитан Тимофей Прошляков, полковая разведка Третья ударная армия. Это он меня подстрелил из танкового пулемета, уже с двумя пулями в груди. Третей — Ганс его успокоил. Только здесь очутился, смотрю — и он тут как тут. А потом и Ганс прибыл. Он тут специально оставался — пока здесь находился я, отказывался уходить, хотя мог бы. Думаю, теперь ему недолго тут оставаться…
— Прибыл? Оставался? Дед, как все тут устроено? Я не понимаю, о чем ты говоришь.
— Не понимаешь? Ладно, время пока есть. Те, кто совершил подвиг и погиб — или просто достойны оказаться здесь — после смерти оказываются здесь. Но места тут не так уж и много, это кажется, что много… на самом деле мы тут много чего достроили своими руками, делать то было нечего. А так как места немного — здесь есть что-то вроде… замены на линии фронта, не знаю, есть у вас такое или нет.
— Тур — понимающе кивнул лейтенант.
— Как?!
— Тур. Четыре месяца айнзац, потом три года отдыха.
— Хорошо воюете… — сказал прадед — в мое время две недели отпуска за большое счастье было. Вот так вот — вы, к примеру, прибыли, двенадцать человек, так?
— Тринадцать. С нами чех был… Франтишек, кажется…
— Это не в счет, чехи — не к нам, у них там свое. Вот вы двенадцать человек сюда прибыли, так?
— Так.
— Значит, двенадцать человек из нас должны отправиться назад — сегодня же, как только протрубят герольды. Кто — это мы сами между собой решаем. Пойдут самые опытные, мы так решили. Если такое началось… — прадед не договорил.
— И что… здесь и афганцы есть?
— Не видел. Может, где-то и есть, только не видел. Русских видел, поляков. Англичан, американцев, французов. Этих твоих недочеловеков — не видел. Может и есть где, но врать не буду — не видел.
— А кто решает… кому сюда…
— Не знаю. Тут один ефрейтор — три раза побывал, отчаянный парень. Снайпер, как и я. Правда, он мне не ровня, я на рожон никогда не лез, не подставлялся. Да и за три раза — у него счет меньше, чем у меня за один.
— А как отсюда… выбраться?
Прадед усмехнулся.
— Назад хочешь?
— Ну… да, наверное — неуверенно сказал лейтенант.
— Вот как сюда кто еще придет — может, и уйдешь. Если большая беда началась, значит, пополнение тут будет. Тут ведь как — у русских, к примеру, личный состав по три — четыре раза сменился, пока мы тут сидели — куковали. Нехорошо получается. А как обратно идти… Тот ефрейтор рассказал — валькирии выводят тебя на дорогу, странную какую-то. Идешь по ней, идешь — а потом выходишь куда-то. Это уже там. Труди раз тебя нашла — она тебя на дорогу и отведет. Когда время твое настанет.
— Так что же получается… если в нации много героев, то и те, кто геройски погиб — не засиживаются здесь, а возвращаются обратно, так? Так что ли?
Прадед сурово усмехнулся.
— А ты думал — как?
Герольды протрубили, когда по прикидкам лейтенанта прошло часа три. Все это время — он разговаривал с прадедом, рассказывал, что произошло с Германией и с миром. Прадед сурово хмурился, но ничего не говорил, и не ругался. Лейтенант не хотел бы оказаться в шкуре тех политиков, которые будут править Германией — если прадед и в самом деле вернется. Оберст-лейтенанта Крайса сбили еще в самом начале войны, над Польшей. Он тогда был хвостовым стрелком на Юнкерсе-52, первым по меткости стрелком из авиапулемета в выпуске. Потом — переквалифицировался в снайпера, но остался в Люфтваффе, был приписан к штабу Геринга, входил в особую группу «метеорологов» — дальней разведки Люфтваффе. Заядлый охотник и стрелок еще до войны, он начал вести свой счет в сорок втором, в Сталинграде — они действовали с внешней стороны окружения, дезорганизовывали тыл красных, вели разведку, выбивали командный состав — и просто убивали, как можно больше убивали. Потом он — воевал под Ленинградом, с егерями охотился на партизан в Белоруссии, прикрывал отступление группы армий Центр, нередко оказываясь в оперативном тылу Красной армии и неизменно выбираясь оттуда. Рыцарский крест получил за то, что наткнувшись в тылу советской армии на крупную группу окруженцев, в том числе одного генерала — возглавил их и вывел к своим без потерь. Закончил свою карьеру снайпера в Берлине сорок пятого, но официально его счет не велся уже с Зееловских высот. А ведь что на высотах, что в самом Берлине — для снайперов было настоящее раздолье…
Прадед все же сказал ему свой счет — до самой встречи с капитаном Тимофеем Прошляковым он его вел, но нигде не записывал. Все-таки — в Бундесвере кое-кто помнил про легендарного германского снайпера, относившегося к полевым частям Люфтваффе — хотя некоторые даже не верили в его существование, считали, что это выдумка Геринга. Но это была не выдумка — и счет был больше, чем было указано в любом официальном справочнике. Намного больше, чем это можно было себе представить…
Прощание состоялось во дворе, на противоположной стороне замка — там, оказывается, был еще один мост. Светили факелы, трубили герольды. Два коротких строя солдат — стояли друг напротив друга. Те, кто уходил — и те, кто оставался. Удивительно — но у оберста Руделя снова было две ноги. Или — может, он просто так научился управляться со своей деревяшкой?
— Равняйсь! Смирно! Равнение на — штандарт! — проревел Скорцени, являвшийся тут правофланговым из-за своего роста.
Знаменосец — передал штандарт Скорцени, тот сделал несколько шагов вперед и остановился — ровно на середине площадки, разделявшей два строя. Лейтенант понял, что должен выйти вперед.
Знамя было тяжелым…
ЧАСТЬ ВТОРАЯ
* * *
Судан. Порт-Судан
22 июля 2015 года
…Отдельные мусульмане могут быть носителями исключительных человеческих качеств. Тысячи из них становятся отважными и преданными солдатами Королевы: все они готовы с честью умереть за нее. Однако, религия, которую они исповедуют, оказывает парализующее воздействие на их социальное развитие. На земле не существует силы более реакционной, чем эта. Ислам — это воинственная и прозелитская вера, которая еще очень далека от заката. Она уже распространилась вплоть до Центральной Африки, оставляя бесстрашных воинов Ислама, везде, где бы не ступила ее нога; и если бы Христианство не было защищено прогрессом Науки, той самой Науки, с которой оно когда-то тщетно боролось, современная европейская цивилизация могла бы пасть, как пала в свое время цивилизация древнего Рима…
(Уинстон Черчилль).
Алла-а-а-аху Акбар Алла-а-а-а-а…
Протяжный напев азанчи, усиленный мощными динамиками — плыл над водой, прерываемый лишь свистками буксиров да гулом портовых локомотивов. Контейнерный терминал Порт-Судана — как всегда не простаивал.
Невысокий, крепкий, словно свитый из стальных тросов человек с острым носом, проницательными, темными глазами и аккуратными офицерскими усиками, подернутыми сединой — поднялся на третью палубу яхты Паладин-3, порт приписки Портсмут, длина — сто пятьдесят футов. Подозрительно огляделся по сторонам — он всегда так оглядывался, когда приходил куда-то, и от того в обществе многим становилось не по себе. Ничего подозрительного — справа, в паре кабельтовых два буксира тащат танкер класса Суэц-Макс… рискованно, конечно — но это дело капитана, если решил заходить в марину сейчас, значит, уверен, что проскочит. Слева — видны вышки нефтяного терминала Порт-Судан, дальше — портовые краны. Но их путь лежал чуть дальше, в марину… или то, что здесь этим словом называлось. Была видна «первая линия», приморская недвижимость, белые двух, трех и пятиэтажные дома, выстроенные в средиземноморском и арабском стилях. Интересно, сколько здесь стоит «первая линия»…