Вот и кончился еще один день – маленькая жизнь.
Белинда сидела на поваленном бревне, давно приспособленным под лавочку, и натирала Тхары.
– Чисть! – приказал плосколицый, когда неожиданно возник на ее пути и наградил ношей в виде трех бубнов и одной тряпицы. – Шорк-шорк. Чтобы блеск.
«Чтобы блеск».
Белинда едва ли знала, сколько кругов нужно совершить податливым куском ткани, чтобы добиться блеска старой и желтой поверхности, но чистила прилежно. Ей все равно некуда торопиться – время течет, она течет вместе с ним. Она живет и не спешит, потому что уже поняла: чему коснуться ее в жизни, то коснется, а чему пройти мимо, то пройдет, какие усилия к тому, чтобы задержать, ни прилагай. И все из того, что коснется или не коснется, станет ей уроком.
И в этом есть правильность.
Шорк-шорк.
Чуть выпуклые тарелки украшал орнамент и письмена, но их Лин прочитать не могла. Да и не хотела. Ей нравилось сидеть здесь, совершать монотонные движения, вдыхать вечер и спокойно прогорать вместе с фиолетовыми и синими всполохами на небе. Монастырь за ее спиной будто плыл сквозь невидимые пространства, ощущался ей незыблемым и в то же время эфемерным, прозрачным.
Шорк-шорк.
Когда явился вдруг плосколицый манол и уселся справа на бревно, Белинда лишь взглянула на него, вытянула руку с бубном и полюбовалась проделанной работой – первый Тхар блестел.
– Так хватит?
Она не думала, что ей ответят. Человек, имени которого она до сих пор не знала, хоть ей однажды называли его во время церемонии приема Лин в ученики (в тот день она от волнения позабыла все имена, включая свое собственное), что-то крякнул и закурил. Дым от его трубки пах необычно – несколько навязчиво, но приятно. Аромат казался ей сложным, как абрис далекого и незнакомого города на горизонте, – множество домов, зданий, слоев, и все это мерцает. Удивительный дым. Трубка, впрочем, тоже необычная – длинная, изогнутая.
Манол делал вид, что Лин не существует. Курил, молчал, как будто медитировал.
Она принялась осторожно натирать тряпицей второй гонг.
Где он их взял? Наверное, снял с трех ворот по периметру.
– А как вы их слышите? С такого далекого расстояния? – вдруг спросила она, позабыв, что с ней разговаривают. И неожиданно поняла, что уже знает ответ: все гонги соединены с плосколицым не видимыми ей связями-нитями. И угрюмому манолу не обязательно слышать их звук, чтобы уловить вибрацию – при касании латунной поверхности вибрирует окружающее его пространство.
Поняла, и сама удивилась – откуда? И почему таких простых вещей она не могла понять раньше?
И, значит, она совершенно напрасно когда-то колотила по Тхару камнем: если бы ей не желали открыть, это бы не помогло. И звук здесь ни при чем.
Ничего, исправит свою ошибку теперь – начистит все святыни так, что станут лучше новых.
– Хех, – усмехнулся манол. Будто почуял, что ответ ей больше не требуется, затянулся и вновь ушел в прострацию.
А Белинда задалась вопросом: а нужно ли, пока чистишь, восстанавливать эти самые связи с монахом? Которые вибрируют? И сама себе ответила: нет, она не знает, как. И потому, пусть восстанавливает сам. Ее дело – натереть.
Неслышно и мягко, будто большой пушистый зверь, подкрались и улеглись сверху сумерки; ярче разгорелись по периметру стены факелы. Плыл в воздухе запах чадящих урн. Но для того, чтобы сидеть рядом и заниматься своими делами, им хватало света. Сосед все тянул из трубки воздух – шипел и потрескивал табак.
«Надо спросить Рим или Мастера Шицу, как его зовут – местного Привратника».
Она взялась за третий гонг, когда ей вдруг протянули трубку.
И Лин не стала ни о чем спрашивать – приняла изогнутый рог с горячей чашей, коснулась деревянного наконечника губами, затянулась и вся пропиталась странным горячим многослойным дымом – навязчивым, но приятным.
И тут же поплыла голова.
Прежде чем отправиться в келью, пришлось посидеть на крыше, прочистить сознание, подышать – манол однозначно курил что-то очень крепкое и совершенно иное, нежели Рим или Мастер Шицу.
«Траву, что ли?»
Она дышала медленно, подолгу задерживала внутри чистый ночной воздух и созерцала темные холмы, которые вынырнувшая луна сделала синевато-зелеными и таинственными. Дремал на их загривках пушистый лес; белый диск купался в ложе из кружевных облаков.
Не в первый уже раз за долгое время Белинда задумалась о том, почему же больше не посещает ее Мира? Ведь не зря отправила в Тин-До, наверняка чего от нее – Лин – хотела?
Да и Рим после говорила про миссию.
«Где же ты, Богиня Любви? Почему не придешь, не расскажешь, в чем был заключен великий смысл? Ведь я здесь, не уехала по четырем направлениям, проявила терпение, научилась стоять за себя, но не мстить. Дальше что? Что дальше?»
В неведомые дали тянулся до линии горизонта и за него холмистый ландшафт, скатывался по пологим бокам прозрачный лунный свет. Вдалеке белой ребристой дорогой виднелось вольно гуляющее в стороны русло реки.
Продышавшись, Белинда отправилась спать.
Тихо посапывала Рим, распластавшись на матрасе верхнего этажа койки, похожей на вагонную. Свесилась в пространство чужая мягкая и безвольная рука – чтобы улечься и не задеть ее, Лин пришлось пригнуться.
Скрипнули доски. Подушка, как всегда, пахла сыростью.
Белинда прикрыла веки и поняла, что под ними все еще плывет.
Мысленно ругая себя за то, что так беспечно курнула дурман, она провалилась в тягучий, похожий на засосавший ее омут сон.
И снилось ей странное.
(Roberto Cacciapaglia – Il Salto Dell'Angelo)
Все, что принадлежало ей в физическом мире, там и осталось – спящее на кровати тело.
Однако Лин теперь висела вниз головой. Другая она – легкая, как перышко, прозрачная, совершенно невесомая. Двинь пальцем, и полетишь в сторону; двинь рукой, и перевернешься – невероятная подвижность.
Она смотрела на ночное небо – невероятно яркие в этот момент звезды-алмазы. Внизу под ней храм, сверху бескрайний ночной купол. И мириады кристаллических огней в вышине. Она наблюдала за всем этим, зная, что спит.
Да, она спала и в то же время находилась здесь, ежесекундно ожидая, что сейчас ее разум встрепенется, поддастся панике, и странная невесомость рухнет – Лин откроет глаза в келье и поймет, что видела, возможно, самый короткий и самый необычный в своей жизни сон.
Но разум висел вместе с ней неподвижно – ни дуновения, ни мысли. И она, чрезвычайно удивленная и чуть-чуть напуганная, продолжала висеть вниз головой. Неудобно, чудаковато, но… по-своему здорово. Здесь и сейчас стало возможно больше, нежели в обычной жизни.
Лин пошевелила пальцем, а, может быть, сознанием. И ее новое почти неощутимое ей самой тело легко совершило проворот, и вместе с ним провернулись по спирали звезды, выровнялся горизонт, монастырь переместился под ноги, а луна на законное место в вышине.
Мир просторный и вязкий; ночь хрустальная, подвластная ей.
Вперед Белинда двинулась робко. Куда – сама не знала; направления слились. Кругом лишь гребни холмов и звон истончившейся реальности, а в голове немой восторг – здесь, во сне, она может летать, она умеет,… она потренируется, она хотя бы успеет насладиться этим ощущением, прежде чем вернется «назад».
И забилась радостью мысль о том, что не зря медитировала, сидела в тишине, знала, что однажды случится чудо. И случилось. Пусть короткое и маленькое.
Пьянила невесомость и новая контролируемая мощь, вливался внутрь эйфорией тот факт, что рамки сознания, наконец, расширились, что она… была права: Тин-До – волшебное место, и вот он… под ней со всеми крышами и башнями, отсвечивающими при луне стенами и темными оконными проемами. Вот плоские луга, вон стена, вон…
И тут она заметила свет. Вдалеке, на самой верхушке соседнего холма, там, где редел лес.
Заметила – и зачем-то, не задавая лишних вопросов, устремилась к нему.
Каким-то образом прошла сквозь плотную стену дома и зависла в углу, под самым потолком.
«Вот она, вот она, вот!..»
Мира.
Лин боялась выдохнуть.
Светящаяся женщина вышивала, и вышивка ее оживала под пальцами – колыхались на белом полотне тканые цветы, играли красками нити, ныряла в натянутую пяльцами поверхность полотна и выныривала обратно тонкая игла.
Белинда нашла дом Богини Любви. А также черного Мора, дремавшего в соседнем кресле – неприятного и отталкивающего даже здесь, в ином восприятии.
Хозяева сидели к ней вполоборота и гостью, кажется, не видели.
«А здесь здорово – обои поют, спит на плите чайник, колышется снаружи серебряным покрывалом за стеной сад», – все это Белинда не думала, но ощущала.
Значит, вот где они живут, значит, существует это место… их пристанище.
Наверное, ей нужно было уходить – все-таки чужое место и пространство, – но Лин не могла себя заставить. Когда еще в жизни она увидит во сне подобное? Лучше повисит, напитается невероятной атмосферой, послушает, как переливается звоном маленьких колокольчиков воздух. И проснется. Потом. А пока здесь, еще чуть-чуть…
– Тебе не кажется, что у нас гости? – вдруг проскрежетал сонным голосом тот, кого Белинда воспринимала сгустком подвижного гудрона.
– Да, гости, – спокойно и легко кивнула его соседка.
Мор крякнул.
– Пришла, надо же. Ты говорила – я не верил.
Сознание Лин дернулось – говорили однозначно про нее.
– Еще не пришла. Но придет.
– Висит, вон…
«Он сейчас обернется!»
Мысль о том, что мужик в черном пиджаке сейчас обернется и взглянет прямо на нее, почему-то оказалась настолько пугающей, что Белинда в мгновение ока вывалилась обратно сквозь стену.
И вновь оказалась в ночи.
Под яркими алмазными фонарями, на свободе, она успокоилась и присмотрелась к окрестности: точно, Тин-До напротив, не так далеко, как ей поначалу показалось.
И полетела к громаде монастыря.
Над плотным и густым лесом – тем самым, в котором обитали Духи.
* * *
Бурам еще не постучал в дверь, за единственным окном темень, а Рим отчего-то проснулась, повернулась на бок; заскрипели шаткие деревянные балки.
– Че, не спишь, что ли? – уловила каким-то образом.
– Не сплю, – Белинда лежала, глядя широко распахнутыми глазами прямо перед собой.
– А чего?
– Я видела ее, – выдохнула Лин.
– Кого?
– Миру.
– Где? – Уриманна еще толком не проснулась, но интерес в ее тоне проскользнул.
– Во сне.
– А-а-а, это не считается…
«Считается. Я видела ее дом – настоящий дом».
Белинда была уверена в том, что этот дом в самом деле там стоит – на вершине соседнего холма.
Интересно, знал ли Мастер Шицу?
– Слышь, Рим, а как зовут мужика, который следит за Тхарами?
– Не знаю. Бадма, что ли… Не помню точно, – послышался зевок. – А тебе зачем?
– А курит он что?
– А я почем знаю. У тебя табак, что ли, кончился?
– Не кончился. Просто дым у него интересный,… пахучий.
– Ты спи, а? Вставать скоро.
– Сплю.
Но Белинда не спала. Она думала о том, что Бадма (или не Бадма?) случайно, либо намеренно позволил ей курнуть чего-то такого, отчего ее сознание впервые вышло в астрал.
Вышло. И отыскало дорогу к Мире.
«Я дойду туда, – думала она решительно. – Через черноту, через лес с Духами, но дойду…»
Стоило прикрыть глаза, постучал Бурам.
* * *
Сейчас.
(Chris Spheeris – Pavane)
Суть вещей Белинда постигала непрерывно: вникала в нее тем глубже, чем дольше наблюдала за миром. Когда сидела дома в тишине, когда ходила в магазин за продуктами, когда гуляла, когда возвращалась с работы с деньгами или пустыми карманами. С пустой головой, с полной мыслей, с эмоциями или без них.
И чем больше наблюдала, тем сильнее убеждалась в том, что осознала ранее: все в природе циклично, а противоположности тяготеют друг к другу. День притягивает ночь, ночь – день, холодное жаждет горячего, горячее холодного. Голодный – быть сытым, сытый – голодным, ибо все стремится к уравновешенности. И потому той же самой уравновешенности всегда будет искать женщина, тяготея к мужчине.
Только где его взять – мужчину?
Ее дом с каждым днем казался ей все более пустым, притихшим, «однобоким». И все потому, что в нем была она, но никогда не было его. И мир не бурлил, не вспенивался, не остывал, чтобы спустя какое-то время вспениться вновь, расцвести, стать полновесным. Ее мир старел в одиночку и, кажется, начал забывать о том, что существуют другие состояния.
Чтобы не прокиснуть окончательно, Лин с трудом и с моральным боем выталкивала себя из дома: гуляла по общественным местам, дважды заворачивала в музеи, один раз даже в театр, но быстро поняла, что ищет не там.
Потому что мужчина, который ей нужен, – даже если он окажется неспособным постигать суть вещей, как она, – должен иметь схожее с ней увлечение. Увлечение боевыми искусствами. Иначе не о чем говорить, нечем вместе заниматься. И пусть в остальном они будут разными.
И тогда она принялась посещать боевые клубы – сидела, зажатая плотной орущей толпой, смотрела туда, где на ринге не особенно умело колошматили друг друга молодые, но уже агрессивные парни, и вновь приходила к мысли: не то, не там, не так… Какое-то время продолжала перетаптываться снаружи подвальных помещений вместе с нервными, курящими и пустоголовыми, несмотря на часто достойный внешний вид, мужиками, – после сдалась. Поняла: чем больше желает притянуть, тем сильнее отталкивает приход в жизнь кого-то нужного. Обкрадывает сама себя.
И, значит, остается Джон – человек с ярко-выраженной мужской (пусть и чужеродной) энергией, чьим присутствием она может наслаждаться.
Хоть от этого присутствия затягивалась на сердце петля…
* * *
Три следующих дня в плане работы стояло затишье, а на четвертый прислал необычное сообщение Бонни:
«Жду в офисе в три. Машина за тобой приедет».
И ни тебе указания сложности задания, ничего – куце, сухо и необычно.
Не надумывая лишнего, Белинда в половину третьего уже шагнула на скрипучее крыльцо, заперла за собой дверь и подняла лицо к небу – посмотреть на облака, подышать осенней прохладой.
* * *
Их клиент оказался человеком для «Кордона» необычным – немолодым мужчиной, с седой, коротко стриженой бородой. Интеллигентом. Одет неброско, но ладно – в выглаженную голубую рубаху и брюки со стрелками; коричневая курточка висела у двери.
Остальные уже расселись за столом; она вошла в кабинет последней. Упала туда, куда указал шеф, и, кажущаяся себе глистом из-за того, что облачилась в тесную черную водолазку и такие же узкие черные штаны, принялась слушать.
– Меня зовут Иан. Иан Роштайн. Здравствуйте! – дядька зачем-то кивнул ей – видимо, с другими уже поздоровался. – И я у вас по такому вот странному вопросу…
Он умолк. Потеребил старомодный платок на шее, потер запястье под ремешком часов, несколько раз моргнул, отчего Белинде на ум пришло слово «кроткий». Весь Иан был аккуратным, тихим и довольно «кротким». Говорил тихо и ненавязчиво, длинных фраз старался не строить.
– Я – филателист. Собираю марки. У меня довольно большая и в целом редкая коллекция, состоящая из множества наборов. Конечно, для большинства моя довольно безобидная забава не представляет интереса, но для некоторых… Как выяснилось…
– Дорогие у вас марки? – Бонни привык задавать вопросы в лоб.
– Да, – на этот раз Иан потер шею под платком, – есть очень дорогие. И из-за них я, собственно, здесь.
Оказалось, что днем мистер Роштайн преподает в университете Нордейла науку под названием «Прогнозирование социальных объектов и связей», а по вечерам часто встречается с соратниками по увлечению – другими филателистами. Все спокойно, чинно. Но недавно Иан, несмотря на то, что в средствах стеснен не был, поддался на уговор друга и выставил ценный набор Туллийских марок на аукцион. И с той минуты покой кончился. Коллекция была замечена и даже оценена по достоинству. Но, несмотря на желание Роштайна обменять свои марки на другие – не менее редкие с острова Лайяте, – а не продать, как того хотели многие, – на его телефон начали поступать звонки. Ценники озвучивались от смешных до баснословных, но мужчина был непреклонен: (не менялся –) «Нет, желаю обменять, а не продать».