3. Полный трындец, и гуси уже улетели
Когда Чонин просыпается, Сэхун позволяет себя поцеловать. Позволяет поцелую стать глубже и откровеннее, чтобы после сказать:
— Мне говорили, тебя зовут Чонин, а не Кай. И говорили, что ты… Кимбаку-бой.
Чонин ускользает, томно потягивается всем телом, медленно поворачивает голову и смотрит из-под густых ресниц на Сэхуна.
— Это что-то меняет? — наконец спрашивает он и проводит кончиком языка по нижней губе.
Сэхуну требуется время, чтобы перевести дух и собраться с мыслями. От Чонина разит сшибающей с ног эротичностью. Трудно противостоять и не поддаваться закономерным желаниям. А ещё Чонин продолжает смотреть на него из-под слегка опущенных ресниц. Продолжает смотреть так, словно хочет снова взять — и не раз. От желания отдаться прямо сейчас покалывает кончики пальцев на руках и ногах, сердце бьётся заметно быстрее, перехватывает дыхание, тело сковывает слабостью и негой…
— Ничего, — едва слышно отвечает Сэхун. — Почему бармен?
— Просто работа. Были проблемы с ногой, и я не мог танцевать. Хотелось заняться чем-нибудь и не сидеть в четырёх стенах. Я вообще часто работаю в разных местах. Это… интересно. Наблюдать за людьми.
— Бармен из тебя так себе, — бормочет Сэхун, собираясь с силами для нового вопроса. — Ты хочешь раздеть меня и связать?
Чонин продолжает смотреть, но молчит. Его взгляд выжигает душу Сэхуна дотла, будит страсть, превращает её в одержимость. О да, Чонин очень хочет раздеть его и связать. И слов не требуется, чтобы убедиться в этом.
— И ты… сделаешь это? — ещё тише спрашивает Сэхун.
Чонин садится на кровати, проводит ладонью по лицу и качает головой. Отрицательно.
— Это ни к чему, если ты не хочешь этого. Не все любят одинаковые вещи.
Сэхун помнит, что Чонин не любит, когда ему кусают губы. Слегка прикусить — нормально, но до лёгкой или сильной боли — нет. Так покусывать собственные губы может лишь он сам. Точно так же, как Сэхун не испытывает особого восторга, когда перед сексом его растягивает партнёр. Растягивать себя он любит сам.
— А если я хочу попробовать?
— Только из любопытства? — Чонин бросает на него короткий взгляд поверх плеча и вновь качает головой.
— Почему?
— Потому что дело в доверии. Нет смысла делать это, если ни один из нас не получит удовольствия. А удовольствия не будет. Без доверия.
Чонин скатывается с кровати и оставляет Сэхуна в одиночестве. Но Сэхун уже знает дорогу к ванной. Он робко заглядывает внутрь и смотрит на Чонина сквозь слегка запотевшее стекло тонкой перегородки.
— Я не думаю, что ты воспользуешься ситуацией…
— Этого недостаточно, — тут же отзывается Чонин. Его низкий и немного сонный голос волшебно сплетается с шумом льющейся сверху воды. — Испытывать уверенность, что конкретный человек не сделает тебе ничего плохого и неприятного, и не навредит тебе — это не то. Так всё равно положено — соблюдать правила безопасности. Совсем другое — готовность принять от конкретного человека всё. Что угодно. Даже если это кажется смертельно опасным. И знать, что тебе это понравится. Потому что ты знаешь, кто ты. И потому что ты по-настоящему свободен. И потому что веришь. Сэхун-и, тебе нужно знать, кто ты и где ты. Только тогда имеет смысл пробовать. Я не рабовладелец и связываю не для того, чтобы потешить своё эго. Я связываю для того, чтобы потрогать настоящую красоту, сделать её осязаемой. Чтобы прикоснуться и выразить восхищение. Чтобы это было моим здесь и сейчас. Чтобы придать форму тому, что я чувствую. Это как… дар. То, что я хочу подарить. Но если такие подарки кто-то не понимает или не готов принять… нет смысла их дарить.
— Ты поэтому не делаешь это за деньги?
Из-за окончательно запотевшей перегородки долетает тихий смешок.
— За подарки денег не берут. Да и как можно что-то подарить, если ты не знаешь человека и понятия не имеешь, какой он, и что у него внутри? Чтобы связать, надо знать человека очень хорошо. Видеть его сущность. Понимать характер. Знать, что именно ему понравится.
— Но меня ты ведь знаешь? — Сэхун задумчиво разглядывает полотенце на крючке и рассеянно думает, что уже позволял Чонину касаться себя. Позволял быть внутри. Доверял. Единственное, что вызывает у него сомнения — способность пережить прикосновения Чонина спокойно. А ещё Чонин наверняка знает о Сэхуне намного больше, чем Сэхун — о Чонине. Потому что Чонин всегда слушал его болтовню. И не только слушал. Чонин ещё умел и заботиться об удовольствии Сэхуна. По-настоящему.
— А тебя кто-нибудь связывал? Сам-то пробовал? — Любопытство безжалостно гложет в ожидании ответа.
— Я для этого не гожусь. Тело не выдержит. Смысл всего всё-таки не в том, чтобы истязать и ухудшать состояние модели.
Сэхун тихо слушает, как Чонин монотонно перечисляет свои травмы: спина, поясница, рука — запястье и нога — колено. С такими травмами, тем более, если их нельзя вылечить до конца, Чонину путь в модели заказан. Его тело в самом деле не выдержит ни временной фиксации, ни воздействия верёвок, ни долгой неподвижности. А если и выдержит, то последствия для Чонина будут печальными.
— И у меня нрав не подходит, — уже веселее добавляет Чонин. — Может, из-за танцев. Мне необходимо полностью контролировать тело и двигаться. Хранить неподвижность у меня не выходит. Только на совсем короткое время. И меня это злит. Никакого удовольствия и в помине… Но это хорошо — для мастера. Мастеру как раз надо много двигаться. Вокруг модели.
Полотенце стягивают с крючка. И Сэхун, затаив дыхание, смотрит, как Чонин сушит волосы пушистой тканью, а после оборачивает ею узкие бёдра. На груди и плечах блестят прозрачные капли, когда Чонин проскальзывает мимо. В гостиной Чонин наливает себе воды и небрежным жестом предлагает Сэхуну выбрать себе что-нибудь по вкусу в мини-баре. Но Сэхун ловит пальцами край полотенца и тянет Чонина к себе. Не отводит глаз от красиво очерченных губ и тихо просит:
— Раздень меня и свяжи. Мне нужно попробовать это. Я хочу.
Встречается взглядом с Чонином и с трудом сглатывает. У Чонина в глазах — буря и конец света, и попытки приручить дикого зверя.
— Не искушай меня. — Чонин кончиком пальца гладит его губы, тянется к ним, чтобы замереть в миллиметре от цели и едва слышно признаться: — Я слабее, чем ты думаешь. А ты лучше, чем полагаешь. Твоей красотой можно… убивать.
Это как нажатие на персональную кнопку Сэхуна с пометкой “перезагрузка”. С сумасшедшей скоростью из разума стирается всё: от финансовых отчётов, бесящего шефа, любимой, но такой нервотрёпной работы, неясных воспоминаний из детства до первых сильных эмоций, встреч с особенными людьми, первого секса… Абсолютно всё. Сэхун так крепко прижимает к себе Чонина, словно хочет сломать или впитать в себя без остатка. Ловит горячие и твёрдые губы собственными, обводит языком и задыхается от запаха Чонина в попытках сделать вдох поглубже и оставить себе даже его дыхание. Сэхун что угодно готов сделать, чтобы вот это яркое счастье осталось с ним навсегда.
Тёплые ладони на щеках немного отрезвляют, как и тяжёлый взгляд из-под тёмных ресниц.
— У тебя были травмы какие-нибудь? Осложнения?
Вопрос выбивает почву из-под ног. Сэхун глупо смотрит на Чонина и ничего не соображает. Просто тонет в огне, бушующем в искристых глазах.
— Руку. Ломал. Давно очень, — отвечает он без единой мысли в голове. — Левую.
Пальцы тут же скользят по его руке, ощупывают, но кажется, что ласкают. Задерживаются на предплечье ближе к локтю.
— Здесь?
Чонин не ошибается, и Сэхун может лишь кивнуть.
— Не страшно. Можно либо не связывать тебе руки в этом месте, либо привязывать к корпусу. Нагрузка будет минимальная, и состояние не ухудшится. Как видно, ты был непоседливым ребёнком, если не дал кости срастись лучше. Хотя перелом ровный, срослось неплохо. Но могло лучше.
Чонин снова прав. В сильные холода старый перелом иногда напоминает о себе, неприятно и тягуче ноет. Терпимо вполне, хотя и не особенно радостно.
Чонин выворачивается из объятий Сэхуна и увлекает за собой в ту самую комнату, где Сэхун недавно разглядывал альбомы. Торопливо стягивает со стеллажа большую картонную коробку, сбрасывая при этом пару мелочей, ставит коробку на пол и выпрямляется. Сэхун настороженно смотрит на него и отмечает странное напряжение. Чонин делает глубокий вдох и проводит ладонью по глазам, глухо бормочет:
— Надо успокоиться… Веду себя как мальчишка на первом свидании.
Сэхун невольно делает шаг к Чонину и мягко обнимает, касается губами резко очерченной скулы и улыбается.
— Я не собираюсь убегать, — шепчет на ухо, отводя пальцами влажные после душа пряди. — И не собираюсь передумать.
Ласковый и долгий поцелуй растворяет в себе убегающий день, но Сэхуну никуда не надо до понедельника. Он может себе позволить растворяться в поцелуях без остатка, обнимать Чонина и жить с этим уютным счастьем, пока счастье с ним и ещё не исчезло под гнётом реальности. Ему не хочется ещё раз расставаться, и он позволяет себе вести ладонями по горячему телу, наслаждаться каждым изгибом, вволю целовать и дышать Чонином. Он позволяет себе чувствовать и любить, хотя знает, что любить — больно.
Чонин всё-таки ускользает, подхватывает коробку и приводит Сэхуна в хорошо знакомую спальню. Там есть только кровать. И одежда Чонина на полу. Ещё есть тяжёлые занавеси на большом окне — задёрнутые наглухо. И пушистый ковёр под ногами. Идеальное место для сна или… любви.
— Скажи, если устанешь, или будет неприятно, — просит Чонин, открывая коробку и раскладывая на смятых простынях мотки тонкой и хорошо высушенной верёвки и аптечку.
— Устану?
— Ты же не думаешь, что это делается быстро? Часть удовольствия в самом процессе, а он часто долгий.
Сэхун тает от быстрой и открытой улыбки на смуглом лице и медово-низкого голоса.
— И вот прямо сразу так? Сейчас?
Чонин не отвечает, только подходит вплотную, долго смотрит, а потом отводит у Сэхуна волосы со лба. Пальцы спускаются на шею и скользят по плотной ткани пиджака на плечах. Сэхун может поклясться, что ощущает тепло Чонина даже сквозь одежду, и отстранённо радуется, что оделся. Правда, валяться в кровати в костюме было идеей так себе — всё помялось. Но Чонина это не смущает — он продолжает трогать одежду Сэхуна. Поддевает у ворота и медленно тянет, пока пиджак не сползает вниз.
— Я…
— Просто не шевелись, — шепчет Чонин. Его губы близко, поэтому не шевелиться невыносимо трудно. Сэхун дрожит просто от выдоха, что щекочет подбородок и шею. Чонин гладит кончиками пальцев галстук и смотрит из-под полуопущенных ресниц с нескрываемым озорством. Как проказливый мальчишка. Соблазнительный до безумия проказливый мальчишка. Запрет на движения при этом напоминает уже пытку.
— Чонин, а кимбаку… разве это не совсем то же самое, что шибари?
Сэхун прикрывает глаза от лёгкого прикосновения пальца к подбородку. Палец ползёт вниз и очерчивает кадык.
— Нет. Хотя сейчас часто подразумевают одно и то же. Ты поймёшь разницу. Шибари — это эстетика почти в чистом виде. Кимбаку — не совсем. Кимбаку — “связывать крепко”. Это не просто эстетика. Эстетика — одна из составляющих в кимбаку. И это не всё.
Слегка закусив нижнюю губу, Чонин распутывает пальцами узел галстука. Распутывает торопливо, но вот развязанный галстук тянет за конец с издевательской неспешностью. И даже сквозь плотный слой в виде воротника рубашки Сэхун остро чувствует, как медленно скользит по шее полоска ткани.
Чонин небрежно бросает снятый галстук себе за спину, кладёт ладони Сэхуну на грудь и с томностью ведёт вниз — до ремня на брюках. Пальцами сжимает тонкую белую ткань и тянет вверх, высвобождая полы рубашки. Без стеснения забирается руками под рубашку и оглаживает напряжённый в предвкушении живот, чтобы задрать рубашку и коснуться после сладко ноющих сосков, твёрдых и едва ощутимо пульсирующих из-за набирающего обороты возбуждения. Большие пальцы подушечками проходятся по чувствительным вершинкам, слегка нажимают, ещё и ногтями едва ощутимо царапают. И всё. Руки Чонина снова снаружи — поверх рубашки. Сэхун облизывает пересохшие губы, едва Чонин расстёгивает верхнюю пуговицу. Пока возится со второй, снова смотрит Сэхуну в лицо — прямо и испытывающе.
Сэхун не может дышать нормально под прямым взглядом Чонина. Ему происходящее вообще напоминает дикую фантазию, о которой даже в одиночестве думать стыдно. Он стоит тут неподвижно, умирает от ощущений, позволяя неспешно себя раздевать полуголому и сногсшибательно красивому парню, скромно “одетому” в одно лишь полотенце. И это цветочки, если учесть, что после раздевания Сэхуна свяжут.
Чонин слабо улыбается, покончив с третьей пуговицей. Раздвигает ткань и невесомо касается ногтями кожи на груди Сэхуна. Сэхун безнадёжно пытается вспомнить, сколько вообще пуговиц на его рубашке и сколько осталось расстегнуть, но сложение и вычитание прямо сейчас находятся за пределами его умственных возможностей. Паршивый из него финансист и математик, однако.
Чонин добирается до следующей пуговицы, обжигая дыханием обнажённую кожу. Сэхун мысленно умоляет его коснуться груди губами, но Чонин не подчиняется — только вдохи и выдохи. По коже. Только ногти и подушечки пальцев. Сэхун не двигается, и от этого дыхание Чонина ощущается так… Словно нечто большее, чем просто дыхание.
Наконец с пуговицами покончено, и Чонин сдвигает ткань в стороны, раскрывая Сэхуна перед собой, ощупывает складки на плечах, но снять рубашку не спешит. Оценивает руками, как глазами. И смотрит тоже. Откровенно любуется. И этот взгляд заставляет Сэхуна гордо расправить плечи. Это… так непередаваемо сладко, когда на тебя смотрят с неподдельным восхищением, любуются открыто, будто ты не просто человек, а шедевр мирового искусства, подлинник — единственный и неповторимый.
Сэхун испытывает возбуждение всего лишь от слегка приоткрытых полных губ, от восторженного блеска из-под густых ресниц, от невесомых касаний пальцами. И вздрагивает, потому что рубашка всё же скользит по коже, а смуглые пальцы ловко расстёгивают пуговицы на манжетах, чтобы перебраться затем на пояс брюк. Тихо клацает пряжка, и пуговица проскальзывает в петлю. Ладонь на миг прикасается к промежности, и касание сменяется вжиканьем молнии.
У Сэхуна пылают скулы, потому что скрыть возбуждение уже нечем. И спрятаться тоже некуда. А брюки ползут вниз по ногам вместе с бельём. И Чонин тоже опускается вниз. У Сэхуна в голове полный хаос, набитый догадками и предположениями — от невинных до непристойных, но Чонин всё равно обманывает его ожидания и превосходит их. Он прикасается к Сэхуну по-прежнему только дыханием и самыми кончиками пальцев. Но когда брюки сползают до лодыжек, Сэхун готов кончить по-настоящему. Просто от того, как Чонин смотрит и как прикасается. Просто от того, что Чонин раздел его собственными руками, превратив это… Слово “секс” кажется недостойным и бледным.
Поначалу Сэхун стесняется. Желание прикрыться кажется непреодолимым, но растворяется без остатка под взглядом Чонина. Чонин смотрит снизу вверх — всё так же восхищённо и с искренним желанием. И совершенно не смущается из-за вызывающе возбуждённого члена Сэхуна практически у него перед глазами. Он поднимается, ведя пальцами по ногам и бёдрам Сэхуна, замирает на миг, тянет носом, принюхиваясь по-волчьи, и прижимается к Сэхуну всем телом. Сэхун не представляет, чего стоит сдержаться и сохранить неподвижность. Внутри него гибнет целая эта грёбаная Вселенная, а Землю разрывает на части взрывом, разносит в дождь из молекул, теряющихся в безмолвном космосе. И Сэхун раньше даже представить не мог, что способен быть настолько чувственным. Что простые касания в состоянии пробудить в нём столько эмоций — настолько сильных эмоций. Сэхун окунается в них весь и не может пошевелиться уже не из-за запрета, а потому что, чёрт бы всё побрал, не может — и всё тут.
Чонин отступает на шаг, чтобы кончиком пальца тронуть низ живота и легонько провести у основания члена. Ничего особенного, сущая мелочь, но у Сэхуна окончательно перехватывает дыхание. Это невинное касание кажется настолько интимным, что походит на таинство.