Боканов назвал дивизию и ее командира.
— Да ну? — воскликнул Полуэктов. — Так ведь в ней артиллерией командовал мой товарищ по академии, полковник Петренко, Александр Федорович!
— Так точно, товарищ гвардии генерал, только… — Боканов замялся.
— Что? — встревоженно спросил генерал.
— Полковник Петренко за два дня до моего отъезда был легко ранен осколком снаряда.
— Легко? — недоверчиво спросил Полуэктов.
— Легко, — успокаивая, повторил Боканов, — в руку, чуть повыше локтя. Полковник как раз ко мне на КП пришел: «Скоро, — говорит, — поедешь к суворовцам воевать», а в это время недалеко снаряд разорвался. В общем удачно отделались!
— Ну-ну, — задумчиво произнес Полуэктов, и глаза его затуманились воспоминанием. — Хороший человек Саша, чистой души. Много в нем смелости и страстности…
Боканову странным показалось услышать имя «Саша» и такой отзыв о душевных качествах сурового, неразговорчивого начальника артиллерии, которого они в полку хотя и уважали, но считали черствоватым.
Полуэктов снова внимательно посмотрел на капитана:
— Пединститут когда окончили?
— В тридцать шестом… потом четыре года в школе химию преподавал.
— Ну-ну… У нас тут работы край непочатый.
— Работы не боюсь! — вырвалось у Боканова. — А вот боюсь… справлюсь ли? Долго был оторван от детей. Мне временами кажется, — он виновато посмотрел на генерала, — что мозг словно какой-то коркой покрылся, что химию позабыл, педагогику никогда не изучал, — только и умею делать артиллерийские вычисления шага угломера и коэффициента удаления.
— Это сначала всем так кажется, кто с фронта приезжает, улыбнулся Зорин, — а потом откуда только все берется! Из заповедных уголков памяти выплывает. Я вам даже больше того скажу: прежние знания становятся как-то осмысленнее. Ненужное испаряется, а главное приобретает новый смысл. Как у вас в химии этот процесс извлечения называется?
— Экстрагирование.
— Справитесь! — уверенно подтвердил генерал и потянулся за портсигаром. — Правда, нехорошо, Степан Иванович, — он повернулся к полковнику, — что не в начале года воспитателя меняем, но мера эта необходима. Да, кстати, вы уже где-нибудь обосновались?
— Нет еще.
— Зайдите к моему помощнику по хозяйственной части. Он о вас позаботится.
— Благодарю вас. Я хотел бы просить, товарищ генерал…
— Пожалуйста!
— …дать мне хотя бы неделю осмотреться.
— Денек дам, — улыбнулся генерал, — а больше не могу. Нельзя! — он с сожалением развел руками. — Никак нельзя!
— Устроитесь, зайдите ко мне, — попросил полковник Зорин, — поговорим о работе.
3
Днем позже капитан Боканов шел тихими коридорами училища рядом с командиром первой роты подполковником Русановым и бритоголовым, слегка сутулящимся начальником учебного отдела полковником Ломжиным и, сердясь на себя, думал: «Ну чего трусишь? Такие же мальчишки, какие были у тебя несколько лет назад, только на этих — форма».
Был вечерний час, названный в расписаниях училища «самоподготовкой», — час приготовления домашних уроков.
При входе офицеров в класс кряжистый, широкогрудый суворовец, сидевший на первой парте, крикнул ломающимся баском, словно что-то неожиданно нашел:
— Встать! Смир-рно! — Отбивая шаг, он остановился недалеко от начальника учебного отдела и расправил плечи. — Товарищ полковник, первое отделение первой роты в количестве двадцати пяти человек на самоподготовке. Отсутствующих нет. Старший суворовец Лыков Василий.
— Здравствуйте, товарищи суворовцы! — поздоровался полковник Ломжин.
— Здравия желаем, товарищ полковник! — отрывисто и громко раздалось в ответ, и рьяность этого ответа неприятно удивила Боканова. Снова шевельнулась мысль о муштре, о «солдатиках».
Потом, когда Боканов глубже вошел во внутренний мир училища и суворовцев, он убедился в необоснованности своих опасений. Он узнал, что ребятам доставляет удовольствие браво и оглушительно отвечать на приветствие, что привычкой становятся требования строя и команд и что все это легко и охотно перенимается суворовцами у офицеров. Жизнь училища с вечерними поверками, часовым у знамени, маршем под оркестр, с бесчисленным множеством других чисто военных особенностей становилась их жизнью. А бравость ответа, прямой взгляд, белоснежный подворотничок и красивая походка украшали, по их справедливому мнению, человека.
— Садитесь, — разрешил полковник. — У вас будет новый офицер-воспитатель, гвардии капитан Боканов Сергей Павлович. Прошу любить и жаловать! — и, доброжелательно кивнув головой капитану, он вышел вместе с командиром роты.
Боканов остался с отделением. Он внимательно оглядел всех, словно одним взглядом хотел вобрать их в себя, сразу узнать и запомнить. Ребята показались ему на первый взгляд совершенно одинаковыми: в одинаковых суконных черных гимнастерках, с одинаково блестящими пуговицами. У всех одинаково стриженные под машинку головы, одинаково задорные лица, — здоровые, чистые, розовые, будто суворовцы только что приняли горячий душ.
Они сидели по двое, положив руки на крышки парт, всем видом показывая благопристойность. Но мальчишеские настороженные глаза отметили мгновенно все: «Погоны зеленые, фронтовые, — это хорошо… Краешек гвардейского значка облупился, — сразу видно, давно получил… На выцветшей гимнастерке темные круги — следы от орденов… трех. А на планке колодок меньше, видно, не успел еще достать… Первая колодка алая с белой полоской посередине — это ясно какая, а вторая — сиреневая с одной красной полоской посередине — не Александра ли Невского? Лицо серьезное, неулыбчивое — видно, строгий, но не „вредный“. Ну, посмотрим, посмотрим…»
Молчание и взаимное разглядывание длилось, пожалуй, слишком долго. Боканов решительно шагнул к первой парте и негромким, твердым голосом сказал:
— Думаю, жить мы будем дружно. Не сомневаюсь, что наше отделение станет ведущим в училище и по учебе, и по дисциплине. Чтобы с первых шагов не возникало недоразумений, хочу напомнить вам: честность, исполнительность, дружба — вот законы нашей жизни. Мы должны свято оберегать традиции Советской Армии с ее дисциплиной и закаленностью.
В словах нового воспитателя все почувствовали силу и уверенность и про себя решили, что его требования, кажется, придется выполнять.
— Когда через три года, — продолжал Боканов, — в актовом зале генерал вручит вам аттестат зрелости, а имена лучших будут занесены на Доску почета, мы снова соберемся, на прощанье, в этом классе и скажем: мы дружно жили и неплохо работали! Советский народ возлагает на вас большие надежды. Вам доверит он защищать нашу великую державу!
В классе стояла такая тишина, что было слышно, как в стекла окон бились ледяные крупинки.
— Я думаю, мы поработаем как следует? — спросил капитан. Он впервые улыбнулся открытой, доброй улыбкой, и ребята решили, что, нет, он не «заядлый». Так называли они несимпатичных и придирчивых. Над задней партой поднялась рука.
— Пожалуйста, — разрешил капитан.
— Суворовец Пашков Геннадий! — встал подросток с такими синими глазами, что, казалось, синева их, перелившись за края век, чуть заметно проступила на коже, словно тень от густых ресниц. — Товарищ гвардии капитан, а орден Красного Знамени вы за что получили?
Боканов не ждал такого вопроса и ответил не сразу.
— За бой у Днепра… Еще в сорок первом году, — медленно начал он. — Тяжелый был бой. Наш пехотный полк отбивал танковые атаки… одну за другой. Когда, казалось, выхода нет, остается только дороже отдать жизнь, из-за рощицы появились машины лейтенанта Чумака, моего друга… До армии он был шахтером. Чумак привел свои танки на выручку. Вдруг головная машина командира наткнулась на что-то… встала на полном ходу на дыбы… окуталась дымом и пламенем, накренилась набок. Из люка выпрыгнул Володя… лейтенант Чумак. Лицо в крови, светлые волосы почернели. Он подхватил винтовку у падающего бойца и бросился вперед. Рядом с ним разорвалась мина. Чумак упал, потом с трудом приподнялся на одно колено, шатаясь, встал во весь рост и закричал: «За мной! За Родину!», и, пробежав еще немного, снова упал…
Боканов помолчал, переживая бой, на минуту забыв о том, где он. Коротко закончил:
— После боя мы похоронили лейтенанта в рощице…
И опять Боканова поразила тишина в классе.
— В том бою вы орден получили? — тихо спросил кто-то.
— Да. Мы били фашистские танки прямой наводкой.
4
Квартиру Боканов нашел себе довольно быстро и, что особенно его устраивало, в пяти минутах ходьбы от училища. Поселяться в общежитии одному до приезда семьи не хотелось. Он снял комнату у старика-пенсионера, жившего с дочкой и двумя маленькими внучками в небольшом доме.
На следующий день Боканов проснулся рано. Распахнул ставни, открыл форточку — и морозный воздух ворвался в комнату. С непокрытой головой, в белом свитере, плотно облегающем сильное тело, Боканов вышел на крыльцо.
Из-за реки огненным диском вставало солнце. Искрился снег, свисающий с крыш, как гребни застывших волн.
Со станции доносилось усталое попыхивание паровоза.
И все это — солнечные блики в стеклах домов, серебристые переливы снега, негромкие звуки мирного провинциального утра — показалось Боканову чем-то неправдоподобным, когда он вспомнил, что война продолжает идти своей суровой дорогой. Он представил дивизион в походе, родные лица командиров батарей, смышленого конопатенького ординарца Костю Черкашина, пожилого, рассудительного телефониста Андрона Шаблина и с грустью подумал: «Как они там? Жаль, что без меня заканчивают войну… Доведется ли встретиться?»
Издалека, со стороны училища, донесся призывный звук трубы.
ГЛАВА II
1
Как не хочется ранним зимним утром сбрасывать теплое одеяло и, окунаясь в охлажденный за ночь воздух спальни, спрыгивать с постели.
А труба неумолимо настаивает:
— Подъе-ем! Подъе-ем!
Илюша плотнее натягивает на голову одеяло. Свернуться бы калачиком, не слышать противного голоса старшины, скрипуче повторяющего вместе с трубой:
— Подъе-ем!
Ну, хотя бы дал до десяти просчитать, хотя бы не заметил под одеялом и прошел мимо!..
— Подъе-ем!
Одиннадцатилетний Илюша Кошелев легко привык к режиму училища. Ему нравилось повторять приказания офицеров, громко отдавать рапорт в дни дежурств, прощаясь с учителем, весело скандировать:
— Сча-стливого пути, товарищ преподаватель!
Но сразу вскакивать утром по зову трубы и бежать на зарядку было самым тяжелым испытанием. Когда голос старшины раздался прямо над головой, Илюша жестом отчаяния отбросил одеяло и сел на койке, протирая глаза.
Маленький, круглолицый, с оттопыренными ушами (мамы такие уши называют «лопушками»), он очень походил на степного тушканчика, вынырнувшего на зорьке из норы.
— Суворовец Кошелев, — строго сказал старшина, — вы задерживаете всю роту.
— Я сейчас! — Илюша виновато заморгал и окончательно проснулся.
Со двора доносились звуки марша, — оркестр торопил выходить на прогулку.
Мороз пощипывал лицо, и дежурный по училищу подполковник Русанов разрешил опустить наушники. На дворе еще темно. Свет электрических фонарей с трудом разгоняет предутреннюю мглу. Оркестр заиграл что-то веселое, и черные фигуры на плацу закружились в беге, высоко подбрасывая колени.
Зарядка стряхнула с Кошелева остаток сонливости. Он вместе с товарищами возвратился в спальню, заправил по-армейски койку и осмотрел ее, отступив немного назад. Видно, что-то ему не понравилось: он заново взбил подушку и осторожно пригладил края одеяла.
В коридорах пахло свежевымытыми полами, сырой глиной затопленных печей и, едва ощутимо, сапожной мазью.
В черных брюках с алыми лампасами, в белой нательной рубашке из тонкой байки, Кошелев пробежал в туалетную комнату — чистить ботинки.
Здесь, в стороне от подставки для чистки ботинок, Павлик Авилкин и Максим Гурыба натирали мелом пуговицы гимнастерок, Максим — прямо на себе, а Павлик, сняв гимнастерку, продевал ее пуговицы в дощечку, в которой была сделана прорезь, формой похожая на ключ. В круглое отверстие Авилкин проталкивал пуговицы, проводил их по тонкому каналу прорези и, собрав вместе, натирал мелом, поплевывая на жестяную щетку. Дощечка предохраняла гимнастерку от мела.
— Здорово, Кошель!
— Трудишься, Авилка?
— Видал, как блестят?
Пуговицы так и сияли, но Авилкин все тер их, пока они не стали теплыми.
Илюша навел глянец на ботинки, дружески ткнул Максима щеткой под ребро, получил сам щелчок по затылку и, пританцовывая, побежал в умывальную.
Там он снял рубашку, проворно схватил с общей длинной полки свою мыльницу, зубную щетку, жестяную коробку с порошком и протиснулся между товарищами к умывальнику с медными сосульками. Обвязав полотенце вокруг пояса, Илюша стал ожесточенно подбрасывать ладонью вверх сосульку, по которой стекала в пригоршни холодная вода.
Он фыркал, тоненько повизгивал и, растирая тело, выгибался, стараясь забросить ладонь подальше, к лопаткам.
Окончив умывание, Илюша Кошелев надел гимнастерку с алыми погонами, туго перехватил ее ремнем с большой бляхой, похожей на матросскую (только на этой была пятиконечная звезда), и заспешил в ротную комнату отдыха — там уже строились.
Светало, когда ребята младшей роты вошли в столовую и остановились у столов, выжидающе поглядывая на дверь. Ага, вот, наконец, и воспитанники первой роты заняли свои места. Круглолицый офицер выдержал небольшую паузу и скомандовал:
— Садись!
Малыши шумно задвигали стульями и, рассевшись за столом, начали озабоченно подтыкать салфетки за воротники.
— Какой у нас первый урок? — спросил Максим Гурыба у Илюши Кошелева, грея руки о чашку с какао и нетерпеливо сдувая пенку.
— А ты что, забыл? История… майор Веденкин.
— У-у-у!.. — тревожно протянул Максим. — Засыплюсь, если вызовет.
Из столовой первыми уходили старшие. Младшие стоя провожали их. Так заведено было с самого начала.
2
Майор Веденкин, как всегда, стремительно вошел в класс. Заметив на полу около доски кусочки мела, коротко приказал:
— Приведите класс в порядок, — и, повернувшись, опять скрылся за дверью.
Возвратившись через полминуты, он принял рапорт дежурного и, открыв журнал, стал перелистывать его худыми, тонкими пальцами.
Свой предмет Веденкин любил фанатично. На уроках рассказывал обо всем так, словно сам прибивал щит на врата Царьграда и успел рассмотреть при этом форму гвоздей, сам преследовал Мамая и захватил его шатер на Красном холме… Он так описывал ребятам великую битву за Сталинград, что они как бы воочию видели горящие фашистские танки, бесконечные вереницы пленных гитлеровских солдат, слышали торжествующий возглас наших наступающих частей: «За Родину! Вперед!» Маленькие сердца загорались гордостью и ликованием.
От взгляда майора ничто не ускользало в классе. Посмотрит внимательно — и рука суворовца сама тянется застегнуть пуговицу на рукаве, нахмурится — значит, надо убрать учебник с парты, а если выйдешь отвечать с грязными руками, обязательно отправит вымыть их.
Историк покорил ребят со второго урока, когда уверенно объявил:
— Ну-с, я уже знаю фамилии всех вас.
Секрет был прост. Веденкин в блокноте, с помощью воспитателя этого отделения капитана Беседы, составил план класса: начертил ряды парт и надписал, кто с кем сидит. Когда ему надо было вызвать кого-нибудь, майор незаметно заглядывал в план и безошибочно называл фамилию. Через несколько уроков он запомнил фамилию каждого. Класс же был потрясен тем, что историк «с одного раза узнал всех».
Немного позже Веденкин сказал:
— Я умею по глазам определять, кто не подготовил задание. Признавайтесь лучше сейчас же сами!
Это было уже слишком! Ребята недоверчиво заулыбались, хитро переглянулись: «Ну и майор, нашел чудаков — признаваться!»
— Не верите? — спросил Веденкин. — Я вам докажу… Суворовец Авилкин Павел!
Авилкин обреченно поднялся с парты. Лицо его побледнело, и от этого волосы казались рыжее обычного, почти красными.