Капитан сделал небольшую паузу и перешел к более близким примерам:
— Есть в нашем отделении дружные пары. Это хорошо, — никто не отнимает права на личную дружбу. А вот сплоченного коллектива у нас еще нет. Хотите знать, почему? Скажу без скидок «на деликатность»: потому, что Василий Лыков, например, изрядный эгоист. Заболел Савва Братушкин, положили мы его в госпиталь, а в отсутствие Саввы Лыков в спальне занял койку Братушкина — она ближе к печке; и когда Савва возвратился из госпиталя, комсомолец Лыков не пожелал освободить захваченное место.
— Я освобожу! — Василий втянул в плечи короткую шею, чувствуя себя неловко под осуждающими взглядами товарищей.
— Мне записывать в протокол, что Лыков освободит? — тихо спросил у Гаршева Снопков.
Семен Герасимович сделал вид, что не расслышал вопроса, и полез в карман пиджака за носовым платком.
— Я записываю обещание Лыкова, — решительно объявил Снопков.
Все рассмеялись. Снопков обиженно надулся, но все же записал.
— У вас потому еще нет необходимой сплоченности. — продолжал Боканов, что одни, как, например, Геннадий Пашков, любят давать оскорбительные клички и прозвища, называя их «дружеским обливанием», а другие совершенно неверно понимают товарищескую спайку. В прошлый вторник кто-то в зале разбил футбольным мячом оконное стекло. Спрашиваю: «Кто?» Все молчат. Вы скажете: как же товарища выдавать? А я отвечу: у разбившего стекло маловато мужества, и, вместо открытого признания своей вины, он трусливо прячется за спины товарищей, а те его укрывают…
— Я не прячусь, — поднялся с оскорбленным видом Братушкин. — Я уже отложил деньги на покупку стекла.
— В этом случае не деньги важны, — возразил Боканов, — а стремление из ложно понимаемого чувства товарищества выгородить виновного. Прямой комсомольский долг, если друг сбивается с пути, помочь ему, честно и прямо сказать: «Ты не прав!»
Володя Ковалев сидел у окна в своей излюбленной позе — немного боком, засунув левую руку глубоко в карман брюк. Он внимательно, не поднимая глаз, слушал Боканова, но ему мешал какой-то назойливый стук рядом. Володя, досадуя, повернул голову, посмотрел в окно и невольно улыбнулся. Его питомец воробей Гришка, привыкший в этот час получать свою порцию хлебных крошек, выражая недовольство задержкой обеда, долбил клювом раму.
— Подождешь, ишь разошелся, — прошептал Володя и повернулся к воробью спиной.
Боканов кончил говорить. И, как это часто бывает, в ходе собрания наступила заминка, — не потому, что не о чем было сказать или не хотелось, а просто никто не решался начать первым. Неловко было за председателя, что он вынужден переминаться с ноги на ногу и взывать:
— Кто желает получить слово? Ну, товарищи, кто хочет высказаться?
Каждый думал: пусть кто-нибудь первым выступит, и выжидающе поглядывал на соседа, подталкивая его локтем.
Снопков решительно положил на стол карандаш и встал, расправляя гимнастерку. Он умел выручать в критический момент, и все с облегчением вздохнули. Как всегда, Снопков говорил очень громко, со степенными, неторопливыми жестами, словно разматывал большую катушку.
— Мы должны жить одной семьей и не обижать друг друга. Я в боевой листок статью написал — справедливо критиковал Андрея Суркова. А он после этого перестал и смотреть в мою сторону. «Ты, — говорит, — поступил не по-товарищески». Спрашивается, разве это неправильно, если я честно написал, как думаю? У нас в стране все на дружбе построено, и комсомол учит товариществу. Без дружбы и в армии не будет сплоченности, а значит, и силы. Я кончил.
Он сел и торопливо припал к тетради — записать свое выступление. Теперь ему надо было только поспевать — желающих говорить оказалось много. Семен Герасимович слушал, слушал и тоже поднял руку.
— Высшая награда для учителя — ощущать свою близость с воспитанниками, знать, что ты их старший товарищ… на всю жизнь… Между нами должна быть настоящая дружба.
— Хороша дружба! — вскочил Пашков, словно его подбросило пружиной. — Вы, Семен Герасимович, вечером со мной задушевно беседовали, а наутро я вам домашнее задание подал, — ну, грязновато немного написано, но терпимо, а вы перечеркнули и написали «переделать». Всякая задушевность пропадет.
Тут зашумели все разом:
— Нечего сказать, понял задушевность!
— А ты бы хотел поблажку?
— Скидочку!
— Чего он выскакивает?
Кто-то сзади дернул Пашкова за гимнастерку, и он плюхнулся на свое место.
— Семен Герасимович, — Гербов повысил голос, — Пашков сейчас, не подумав, сказал. Мы знаем, дружба со старшими может быть крепкой. Когда я уезжал из части, сержант Иван Тихонович Погорелов обнял меня и говорит: «Помни, я твой друг…» Продолжайте, Семен Герасимович!
После Гаршева выступил Андрей Сурков. Он быстро взглянул на Володю и решительно сказал:
— По-моему, надо уметь для товарищей личным поступаться. Я в бюро состою. Дал поручение Ковалеву выпустить альбом вырезок «Фронт и тыл в Отечественной войне». Этот альбом необходим всей роте. А Владимир заявляет: «Делать не буду» — «Почему?» — «Мне этот вид работы не по сердцу». Разве ж, товарищи, мы должны делать только то, что «по сердцу»? А если это надо для всех?
— Я полагаю… — неторопливо поднялся Ковалев.
Но Гербов решительно прервал его, опершись кулаками о стол:
— Товарищ Ковалев, я не давал вам слова.
Володя сел и потер щеку точно таким жестом, как это делал Боканов.
Резолюция собрания была необычайной, ее предложил Снопков:
«1. Жить дружно. 2. Комсомолец, нарушивший товарищескую спайку, будет отвечать перед собранием».
Заключительное слово полковника Зорина оказалось самым коротким из всех выступлений.
Он вышел к столу, оглядел всех, словно удивляясь, и, казалось, из-под его нависших бровей вырвался веселый, теплый луч.
— Вы приняли очень хорошее решение! Но держитесь! Теперь его надо осуществить обязательно! Уверен, вы справитесь с этой задачей, как подобает советской молодежи.
И хотя как будто все было сказано, и Семен объявил собрание закрытым, Ковалев пожалел, что все так быстро кончилось. Он чувствовал: произошло что-то очень значительное, такое же, как тогда, в зале у рояля. Ему хотелось подойти к Пашкову и протянуть руку дружбы, сказать Сергею Павловичу хорошее, душевное слово, проводить до проходной Семена Герасимовича. Но он ничего этого не сделал. Только подумал, глядя в сад из окна: «Это я запомню навсегда».
Он не мог бы точно выразить, что именно «это», — наверное, председательствовавшего Семена, чудесного «Архимеда», резолюцию Павлика и тихий голос полковника Зорина.
Гришка терял последние силы за окном. Володя открыл окно и стал высыпать крошки, выворачивая карманы брюк.
2
На следующий день Боканов и Зорин были вместе в доме офицера на городском партийном активе. В перерыве, прохаживаясь по фойе, вспоминали комсомольское собрание.
— У вас скоро будет крепкая опора, — убежденно говорил Зорин, — только умело используйте ее.
— Семен Герасимович оказался расторопнее меня, — засмеялся Боканов. — В среду собрал комсомольцев и спрашивает: «Могу я на вас опереться? Вы ведь вожаки!» — «В чем опереться, товарищ преподаватель?» — «Контрольную класс должен написать на четыре и пять. Вы за собой всех остальных товарищей поведите».
Зорин довольно усмехнулся:
— Вот-вот… ими только руководи!
— Товарищ полковник, — словно убеждая, а не спрашивая, сказал Боканов, — но ведь руководить комсомольской организацией — это не значит превращать ее лишь в исполнителя твоих поручений. Пусть сами учатся выдвигать задачи и решать их! Конечно, посоветовать им, проконтролировать надо, но не лишать самостоятельности. Верно ведь?
— Верно! — живо отозвался Зорин и сделал такое движение, словно хотел обнять за плечи Боканова. — И я не устану повторять: надо отрешиться от штампа! Скажем, составление плана работы. Пусть комсорг Гербов спросит у комсомольцев: «Какие у вас пожелания?» — и постарается учесть их. Дел интересных уйма! Собрать деньги на постройку танков, подготовить пьесу и показать раненым в госпитале, особенно опекать малышей, поскольку у нас нет пионерской организации. Главное, Сергей Павлович, развить чувство ответственности за свои дела и пробудить инициативу. Поменьше словопрений, побольше организованности!
— Да, я хотел с вами посоветоваться, — немного поколебавшись, сказал Боканов. — У наших ребят слабо развито чувство личной ответственности за испорченное и утерянное. Недоглядели мы тут как-то… Гимнастерку порвал — экая беда: выдадут новую! Учебник изорвал — да ведь их сотни! Почему не гонять банку из-под консервов: собьешь ботинки — починят. Я борюсь с этой беспечностью, но так ли, как надо? Пашков сделал ножом щель в парте, — заставил его починить парту. Снопков в коридоре мячом разбил плафон, — я на его деньги, что были у меня на хранении, купил новый плафон. Лыков потерял в бане свитер. Я написал его матери письмо с просьбой прислать новый или оплатить утерянный. Брюки порвал — сам зашей и не думай, что тебе новые тотчас преподнесут.
— Правильно делаете, — одобрил Зорин, — а на комсомольском собрании говорили об этом?
— Н-нет…
— А надо, Сергей Павлович. Надо повести прямой разговор: до каких пор будет продолжаться эта безответственность? И, как взрослым, сказать: сейчас, когда весь народ напрягает силы для уничтожения врага, мы прежде всего должны думать о том, чтобы на нас поменьше тратилось народных средств. В общем, вы меня понимаете, Сергей Павлович: бережливость — дело всего коллектива, а не только ваше, и борьбе за бережливость следует придать политический характер!
«А он прав, — с уважением подумал Боканов. — Я все к штрафам свел». Ему захотелось поделиться с начальником политотдела еще одним сомнением, которое давно не давало покоя.
— Раз уж мы заговорили, товарищ полковник, о комсомоле, окажу откровенно: по-моему, мы стали принимать в комсомол чуть ли не всех, огульно. А ведь это событие — прием в комсомол — должно быть очень значительным! У нас же получается так: четырнадцать лет исполнилось, — ну, значит, «вовлечем»…
— Присмотрюсь, — ответил Зорин. — Возможно, мы и принижаем это дело. Возможно… А все же ребята у нас хорошие!
— Ну, еще бы! — воскликнул Боканов, — вчера с Пашковым разговаривал. «Почему редко в училищную газету пишете?» — спрашиваю. Побагровел от возмущения: «Мою статью забраковал редактор Ковалев, — приписывает мне подхалимаж». Больше ничего узнать не смог. Спрашиваю Ковалева: «В чем дело, Володя, почему ты не поместил заметку Пашкова?» — «Да посудите сами, товарищ капитан, он ее начинает словами „К нам приехала для инспекторской поверки московская комиссия, — поэтому мы должны подтянуться…“ Это что же получается: „потемкинская деревня“?»
— Редактор, пожалуй, прав, — засмеялся Зорин. — Мне нравится в Ковалеве то, что он имеет собственное мнение. В конце прошлого учебного года — вас тогда еще не было у нас — отделение заартачилось, отказалось писать контрольную по английскому языку: «Нас не предупредили!» Так Ковалев пошел против всех — и переборол всех! Я тогда еще подумал: надо им внушить, что быть хорошим товарищем, это не значит идти на поводу у коллектива: «Как решат все, а мне безразлично». Очень хорошо, когда говорят: «Я глубоко убежден, я думаю так», — и умеют противиться течению, если оно сносит в сторону. — Зорин помолчал, пригладил рукой волосы. — Не кажется ли вам, Сергей Павлович, — спросил он Боканова, — что Ковалев за последнее время стал сдержаннее?
— Да, пожалуй, — согласился капитан, — но до настоящей сдержанности еще далеко. Недавно заходит он вечером в отделение капитана Беседы книгу свою взять у Максима Гурыбы. Вошел в класс шумно, не заметил, что капитан у окна стоит. «Гура, — кричит Максиму, — ко мне!» Алексея Николаевича покоробила эта бесцеремонность. «Кто вам нужен? Почему горланите?» А Ковалев, вместо того чтобы извиниться, объяснить, что не заметил офицера, самолюбиво ответил: «Только не вы. И я не горланю, а говорю…» Алексей Николаевич с трудом сдержал себя: «Выйдите из класса. Вы позорите честь мундира!» Я заметил в тот вечер, когда произошел этот случай, что Володя чем-то очень расстроен. После ужина ходит один по коридору, бледный, покусывает губы. Спрашиваю у него: «Что-нибудь произошло?» — «Голова болит»… Ночью он плохо спал. Утром приходит к Беседе, — мне потом об этом Алексей Николаевич рассказал, — дождался его у дверей класса: «Товарищ капитан, разрешите в присутствии отделения извиниться перед вами за грубость?» Беседа помедлил с ответом: «Разрешаю… Но не потому, что мне нужно ваше извинение, — младшие суворовцы должны услышать, что вы осуждаете свой поступок».
Боканов и Зорин остановились около перил лестницы на площадке фойе.
— Сергей Павлович! Мы из них, знаешь, каких коммунистов воспитаем? — негромко произнес Зорин, и его большое, суровое лицо преобразилось. — Ленин о таких в двадцатом году говорил!..
Они помолчали, думая об одном и том же — о будущем. Потом Зорин, словно одергивая себя и не желая поддаться размягчающей мечтательности, добавил:
— Но для этого надо работать очень много и очень вдумчиво!
ГЛАВА XXI
1
Майор Тутукин быстрым, легким шагом спускался по лестнице училища. Труба только что возвестила окончание первого урока. Двери классов распахнулись, и коридоры наполнились топотом ног, детскими голосами, мельканием алых погон.
Увидев офицера, суворовцы останавливались на бегу, прижимали локти к туловищу и, поворачивая голову в сторону майора, звонко отбивали шаг по плитам гулкого коридора. Это они называли «рубить строевым» и считали особым военным шиком. Миновав офицера, ребята опять пускались в бег. Тутукин, отвечая на приветствия, думал удовлетворенно: «У Русанова нет такой четкости».
Один малыш поздно заметил майора и, растерявшись, невольно воскликнул:
— Ой, здравия желаю!
Тутукин неодобрительно посмотрел на него сквозь очки и прошел дальше, не ответив на приветствие. В зале своей роты Тутукин вошел в толпу почтительно расступившихся ребят. Он внимательно оглядел их и, хмурясь, проговорил:
— Я вижу, некоторые из вас уже успели сбить каблуки.
Те, кто чувствовал за собой вину, на всякий случай отступили в задний ряд.
— Вы посмотрите, — офицер сделал руками такое движение, словно раздвигал круг детей, — посмотрите, как аккуратно ношу я вещи. Этот китель мне сшили в армии два года назад, а он новехонький, не то, что гимнастерки у некоторых, — майор покосился на Авилкина.
Ребята оглядели китель Тутукина, плотно облегавший выпуклую, как у голубя, грудь командира роты, и, видно, остались довольны осмотром.
— Или, вот сапоги, — мне их выдали в армии тоже два года назад, а они целехоньки.
— Да еще как блестят! — восхищенно воскликнул Дадико, стоявший ближе других к майору.
— Да еще и блестят! — подтвердил майор.
Медленно, словно котята у мышиной норы, ребята стали ходить вокруг, выискивая хоть какой-нибудь изъян.
— Разрешите обратиться, товарищ майор, — сказал, наконец, Павлик Авилкин.
— Пожалуйста.
Указывая на очки майора с надломленным, но старательно перевязанным суровой ниткой ушком, Павлик спросил таким тоном, каким обычно произносят: «Ага, попался!»:
— А очки вам в каком году выдали?
Майор не успел ответить, потому что в это время к нему подошел старшина роты и, нарушив, к удивлению ребят, субординацию, прошептал что-то на ухо Тутукину. Командир роты побледнел и тихо спросил старшину:
— Когда?
— После завтрака, — ответил старшина, и они вместе пошли в ротную канцелярию.
Там старшина виновато сказал:
— Не ожидал от них этого, товарищ майор.
— Так Гурыба и Самсонов?
— Так точно, Гурыба и Самсонов! И куда они могли сбежать?
Тутукину почему-то припомнилась сцена, которую он видел в коридоре училища на днях. Максим стоял на плечах Самсонова и старательно вписывал запятую в плакат, хотя никакой нужды в запятой не было.
Офицер посмотрел в окно. На плацу училища суворовцы обучались верховой езде. Теперь Русанов наверняка будет объяснять этот побег порочностью педагогической системы командира пятой роты!
Тутукин хотел было вызвать капитана Беседу, у которого сегодня был выходной день, но раздумал и повернулся к старшине: