Боканов и Беседа сняли шинели, осмотрелись. Обстановка большой комнаты была скромной. Чувствовалась пустота еще мало обжитого места. На одной стене одиноко висело круглое зеркало, половину другой занимала карта Европы с флажками на булавках и разноцветными шнурками. В книжном шкафу не все полки были заполнены книгами.
Веденкин, оглянувшись на дверь в спальню, сказал шепотом:
— На покупку буфета деньги отложил… Но это сюрприз и огласке не подлежит!
Вещи, утраченные за время войны, приобретались не сразу. Татьяна Михайловна уложила Надю и теперь хлопотала у стола, молча переживая, что блюдца разномастные и нет хлебницы. Вспомнила, как накрывала стол до войны, и расстроилась еще больше.
— Ничего, Танюша, — словно прочитав ее мысли, весело сказал Веденкин, — все наживем!
Она благодарно улыбнулась.
В комнате была та безупречная чистота, которую вносит любовная хозяйственность женщины белоснежным кусочком марли, скрывающей одежду в углу, занавеской на окне, кокетливой дорожкой на комоде.
Офицеры подошли к карте и, передвигая флажки, стали оживленно обсуждать Висло-Одерскую операцию и план окружения Берлина. Все сходились на том, что дни фашистов сочтены.
Когда Татьяна Михайловна разлила по чашкам чай, разговор, как это всегда бывает между людьми одной профессии, к тому же увлеченными ею, перешел на темы, близкие каждому из присутствующих.
— Я ехал сюда, — сказал Боканов, — и думал: вот бы написали книгу «Наука воспитывать»… И суворовским языком изложили основы этой науки.
— Недоброй памяти гражданин Стрепух сказал бы: «Ей нету», — насмешливо прищурил глаза Беседа.
Стрепуха с месяц назад по просьбе суда офицерской чести демобилизовали из армии.
— Захотели иметь педагогический решебник? — Веденкин иронически посмотрел на Боканова и отбросил рукой со лба прядь светлых волос.
— Нет, почему же, не решебник, но нечто похожее на справочник воспитателя. Конечно, каждый наш суворовец — этот маленький человек — ставит перед нами неповторимую задачу. И для решения ее нужны не только знание законов воспитания, — а они есть, есть эти законы! — но и какой-то врожденный такт, тончайшая интуиция, а главное, вера в этого человека и уважение к нему. Но при всем этом существует тысячу раз повторенный и оправдавший себя опыт. Надо дать выборки из него.
— Это правильно, — подхватил Беседа, — и потом ни в коем случае нельзя сводить дело к муштре! Ведь мальчишки ж они, а не «фрунтовые» солдаты! Ну, требуй, но и меру знай. Вот мои ротный — ярится, жмет, возмущается: «Не пойму: военное дело здесь главный предмет или нет?» А яснее-ясного, что главный предмет и здесь — русский язык… да арифметика. И потом, — он обратился к Татьяне Михайловне, которая не забывала и бутерброды делать, и сахарницу пододвинуть, — поменьше нудных нравоучений, помилосердствуйте! — Алексей Николаевич умоляюще потряс руками над головой, развеселив всех.
— Можно нам, Танюша, курить? — спросил Веденкин у жены.
— Курите, что с вами делать!
— Как видите, меня держат в этом доме в ежовых рукавицах, — с притворным вздохом сказал Виктор Николаевич, протягивая коробку с папиросами Беседе.
— Благодарю вас, я — трубочку.
При всей разнице характеров Боканов, Веденкин и Беседа сдружились быстро. Их роднило одинаковое отношение к труду воспитателя, постоянная неудовлетворенность достигнутым, стремление подойти к решению вопроса о воспитании с какой-то новой стороны. У каждого из них были свои увлеченья, свои маленькие слабости. Веденкин втайне от всех писал методику преподавания истории. Беседа дома в свободные часы обучался игре на аккордеоне по самоучителю. Боканов с присущим ему упорством изучал английский язык и, подхлестывая себя, уже купил у букиниста книгу «Домби и сын» в подлиннике.
Каждый из них имел своего «конька», который помогал ему въезжать на крутую педагогическую горку. У Беседы этим «коньком» было умение мастерить планеры, какие-то перекидные мосты необычайной конструкции, самоходные орудия величиной со спичечную коробку. В отделении Алексея Николаевича вечно что-то сооружали: пилили, измеряли, сверлили, склеивали.
Веденкин славился осведомленностью в событиях на фронте и в международном положении. Он всегда знал свежие новости, помнил имена командующих фронтами и армиями, президентов и премьер-министров чуть ли не всех стран. В конце урока он часто оставлял несколько минут для ответов на вопросы, и его так и засыпали ими.
Боканов, великолепный стрелок, организовал в роте кружок «снайперов». Высшей наградой за удачную стрельбу ребята считали разрешение почистить и собрать личное оружие капитана.
Конечно, у каждого офицера было множество и других навыков и способностей, но эти оказались именно той «липучкой», на которую особенно охотно летели ребята в часы отдыха.
— Мы часто сводим свою роль, — закуривая папиросу, говорил Боканов, — к фиксации дурных поступков, в лучшем случае — боремся с ними. А ведь надо прививать — именно прививать! — лучшие качества и предупреждать дурное. Вы согласитесь со мной, Виктор Николаевич, — обратился он к Веденкину, — что нет такого ребенка, у которого совсем бы отсутствовали положительные черты характера, потенциально благородные качества. У одного их больше, у другого меньше, но они есть у каждого. И моя задача, как воспитателя, в том и состоит, чтобы выявить в ребенке главное и, опираясь на это главное, развивать остальные качества или воспитывать новые. Плохих детей нет! Я и этом твердо убежден. Есть дети, испорченные воспитанием или средой. И только в очень редких случаях эта испорченность непоправима. Обнаружить доброе начало, убедить самого ребенка: «Ты хороший, я в тебе не ошибусь» — не всегда легко, но это ключ к воспитанию. У одного главное — мальчишеская гордость, у другого — нежные сыновние чувства, у третьего — бесстрашие, подчас проявляемое в виде ухарства. Вот подумать…
Снова раздался звонок. Открыть пошла Татьяна Михайловна. К всеобщему удовольствию, на пороге комнаты появился Семен Герасимович. Протерев запотевшие стекла пенсне и насадив его на нос, он радостно удивился:
— Сергей Павлович, Алексей Николаевич! А я, знаете, шел мимо, дай, думаю, на огонек загляну… — Гаршев, пожав руки, сел за стол, и общий разговор возобновился.
— Вот подумать, — Боканов возвратился к своей мысли, прерванной приходом Гаршева, — раз в полгода все мы, воспитатели и преподаватели, пишем характеристики на суворовцев. Скажем, на Владимира Ковалева написали характеристики десять обучающих его преподавателей. В их оценке, конечно, много общего, но в каждой характеристике есть и хоть одна черточка, замеченная только данным учителем. Почему? Да потому, что Ковалев, как личность, предстал какой-то одной стороной Семену Герасимовичу, — Гаршев поддакнул, и совершенно иной вам, Виктор Николаевич. Семен Герасимович говорит — грубиян, а вы говорите — симпатичный юноша. И вы оба правы: да, симпатичный юноша, но порой превращается в грубияна. В лицее Гоголю за поведение единицу поставили «за неопрятность, шутовство и неповиновение». Но могу ли я быть уверен в том, что мой Снопков, который, возможно, заслуживает такую же аттестацию, не таит в себе замечательных, не раскрытых нами качеств?
— А все же, что главное в натуре, скажем, Ковалева? — с интересом спросил Веденкин.
— Желание стать образцовым офицером! — уверенно ответил Боканов. — И он считает, что добьется этого, если будет походить на отца.
— Из того же корня… — пробормотал Семен Герасимович и, сняв пенсне, подержал его некоторое время двумя пальцами, словно серебристого жучка.
«Лирик», — иронически-ласково подумал Виктор Николаевич о Гаршеве.
— А вот я у своего Авилкина силюсь найти его главное и никак не найду, — с огорчением произнес Беседа, — все натыкаюсь на ерунду какую-то…
— Так я вам скажу! — воскликнул Веденкин и даже встал из-за стола. — У него есть бабушка, одна только бабушка на всем белом свете, и больше всего он боится огорчить ее. Он мне как-то признался: «Я лучше какую хотите муку приму, чем бабушке обо мне плохо напишут». А? — торжествующе спросил Виктор Николаевич.
— Не знал этого, — смущенно пробормотал капитан Беседа. — Собственно, о существовании бабушки знал, но что он к ней относится так…
— Да, да, — закивал головой Веденкин, — он мне с месяц назад письмо показал. «Бабуся, — пишет, — ты по утрам, когда умываешься, разглаживай лицо, чтобы не было морщин…» Каков рыженький? — спросил Виктор Николаевич.
«Восторженный молодой человек», — доброжелательно подумал Гаршев о Веденкине.
— Не знал этого, — еще огорченнее повторил капитан Беседа и насупился. — И, видно, очень многое о них не знаю, потому и… — он запнулся и не докончил.
— Их лучше всего изучать во время игры, — сказал, садясь за стол, Веденкин. — Они забывают о наблюдающих глазах, становятся самими собой. Между прочим, ваш Артем, — Веденкин повернулся к капитану Беседе, — в играх щепетильно честен, он не «зажилит» очко, не передернет, но любит верховодить, орать. А Павлик Авилкин вечно финтит, обжулить старается. Но у «рыжика» есть еще и такое качество: самолюбив! «Что я, хуже всех в классе?» И, желая доказать, что не хуже, готов даже на самопожертвование.
— Это верно, — с облегчением согласился капитан Беседа.
— У меня с ним тайный уговор, — улыбнулся Веденкин, — если он заерзает на парте, я молча перекладываю тетрадку для записи дисциплинарных взысканий с правой половины стола на левую. Опять заерзал — кладу тетрадь около классного журнала, и это последнее предупреждение, за которым должна следовать неприятная запись. Но до этого еще не доходило. Главное же, все происходит молчком; в чем дело, знаем лишь мы вдвоем, и я не расходую лишнего замечания, не отрываюсь от изложения урока.
К столу подошла с весело шумящим чайником Татьяна Михайловна.
— Да вы нас споить хотите! — ужаснулся капитан Беседа, обмахивая разгоряченное лицо сложенной газетой.
— Вас если чаем не поить, — засмеялась Татьяна Михайловна, — вы до утра только и будете говорить, что о своих Ковалевых да Авилкиных!
— Терпи, матушка, — словно соболезнуя, отозвался Виктор Николаевич.
— Да я уж и так терплю… Бачили очи, шо куповали.
Татьяна Михайловна ласково посмотрела на мужа.
— Вы представляете, — воскликнул Веденкин, — сегодня утром шесть добрых молодцев вышли на зарядку в нижнем белье! И как раз на меня наскочили. «Почему вы в таком виде?» — спрашиваю. «Жаль складки на брюках помять». Хотел было я их распушить, но потом решил иронией пронять. «Красавцы мужчины! — говорю. — Поглядели бы на вас в таком наряде ваши знакомые». Сконфузились, в спальню побежали одеваться. Вы заметили, что в старших классах ирония — сильнейшее средство?
— Верно, — живо согласился Семен Герасимович, — но ирония без желчи и оскорбления… На той неделе Пашков отвечал хуже обычного. Поставил я ему четыре. Бурчит: «Я все знаю». Можно было бы резко осадить, но я добреньким голосом спрашиваю: «Вы, собственно, что же хотели бы: выторговать оценку на балл выше? Так я могу вам на бедность накинуть». Шелковым стал!
— Да, кстати, чтобы не забыть, — обратился капитан Беседа к Веденкину, — ведь Кошелев мне так и не доложил о своем проступке.
— Что за проступок? — удивилась Татьяна Михайловна, у которой после посещения Илюши осталось о нем самое приятное воспоминание.
— Виктор Николаевич вам лучше расскажет.
— Ничего особенного, но дело принципиальное. — Веденкин нахмурился. — На уроке у меня Кошелев пытался читать постороннюю книгу. К слову говоря, это на него не похоже Я приказал: «После уроков доложите своему офицеру-воспитателю, что получили от меня замечание». — «Слушаюсь доложить!» Проходит два дня. «Суворовец Кошелев, вы мое приказание выполнили?» — «Никак нет!..» — «Почему?» — «Забыл!» — а сам боится глаза поднять. Видно, решил, что я не вспомню о своем требовании. «Доложите сегодня же, и кроме того, о невыполнении моего приказания». — «Слушаюсь…» Проходит еще два дня. «Суворовец Кошелев, вы доложили?» Молчит. «Я спрашиваю, вы мое приказание выполнили?» — «Нет…» — «Почему?» Молчит и начинает слезы ронять. На этот раз доложить, видно, духу не хватило. Теперь придется очень строго наказать. Я думаю попросить Тутукина, чтобы сократил ему срок летнего отпуска дней на пять.
— Ну, зачем же быть таким жестоким? — Татьяна Михайловна неодобрительно посмотрела на мужа. — Ведь ты, насколько я помню, говорил мне даже, что Илюша твой любимый воспитанник.
— Вот в том-то и дело! — возбужденно воскликнул Веденкин. — Кто скажет, что я невправе иметь любимых? А раз любишь — ничего не прощай, требуй больше, чем с кого бы то ни было!
— Тяжеловатая любовь, — сказала Татьяна Михайловна, но в ее голосе послышалось согласие.
ГЛАВА XXIII
1
Успеваемость в отделении капитана Беседы все же продолжала оставаться низкой. Подъем у ребят продержался лишь недели две после посещения генерала. Почти исчезли двойки, даже Самсонов получил первую тройку по русскому языку. Но скоро снова посыпались плохие отметки. Не помогали ни наказания ленивых, ни увещевания беспечных. Обиднее всего капитану Беседе было то, что, по его глубокому убеждению, могли бы успевать все. Двойки появлялись сразу вслед за пятерками, исчезали сегодня, чтобы завтра появиться вновь! У Авилкина — из-за лености, у Самсонова — из-за беззаботности, у Каменюки — в зависимости от настроения. Многие припасали силы к концу четверти, чтобы прийти к финишу хотя бы с тройками. Даже Максим Гурыба, увлекшись созданием летательного аппарата, в котором двигателем должен быть черный жук, стал учиться гораздо хуже.
Кончился последний урок. В учительскую пятой роты быстро вошел возбужденный майор Веденкин.
— Безобразие! — говорил он, ероша светлые волосы. — Авилкин сегодня опять не выучил урок! И ведь пустяки задал, — две странички, считая иллюстрации. «Почему не выучили?» — спрашиваю. Говорит: «Времени не хватило». Ну, совесть-то, совесть у него есть? — наступая на капитана Беседу, возмущался Веденкин. — Я должен проучить этого лентяя… Знаете, что я придумал? — и, приблизившись к Алексею Николаевичу, Веденкин негромко сказал ему что-то.
— Хорошо, попробуем, — подумав, согласился капитан и пошел строить роту на обед. Веденкин возвратился в отделение.
Каменюка стоял перед строем.
— Смирно! Отставить! Смирно! — придирчиво командовал он.
— Суворовец Авилкин, ко мне — приказал Веденкин, и Павлик, выйдя вперед, выжидающе уставился на офицера.
— Старший суворовец, — обратился майор к Артему, — ведите отделение в зал. Оттуда рота пойдет в столовую. Авилкин останется со мной.
Артем увел отделение.
— Вы заявили, Авилкин, — неторопливо усаживаясь за стол в классе, сказал Веденкин, — что у вас не хватило времени приготовить урок истории, вот мы его сейчас и приготовим. Откройте учебник на странице сто тридцать шесть… Так… Учите! А я пока займусь своими делами.
Павлик хотел было спросить, как же быть с обедом, но рассудил, что минут за двадцать выучит урок и поспеет в столовую как раз вовремя. Он покорно раскрыл учебник и, беззвучно шевеля губами, стал читать:
«Во второй половине XIX века было много талантливых писателей, художников, композиторов… писателей, художников, композиторов…» «Кто это такие — композиторы?» — подумал Авилкин, но решил не спрашивать — это могло задержать его в классе. Майор, словно забыв о нем, что-то писал, низко склонившись над столом.
— Выучил! — Авилкин поднялся.
— Неужели? — спросил преподаватель. — Рассказывайте.
Павлик отвечал довольно бегло, но все же кое-где сбивался.
— Что, что? — переспросил Виктор Николаевич. — Мусоргский написал «Садко»? Нет, вы еще не выучили, — и майор опять уткнулся в свою тетрадь.
Павлик вздохнул, сел и снова зашевелил губами, склонив рыжую голову над учебником. «Первое, наверно, уже поели, поспеть бы ко второму», — думал он.
Еще минут через двадцать Авилкин встал и убежденно сказал:
— Теперь выучил!
Рассказывал он бойко, только перепутал имя и отчество Репина.