Нюся убежала с подносом на кухню. В классе, перед самым началом уроков, с легкой руки Илюши, подарившего Каменюке блокнот, начались подношения герою дня. Голиков подарил Артему альбом с портретами прославленных танкистов, Мамуашвили — открытку с надписью «Привет от суворовца». Даже Авилкин отломил половину чернильной резинки. Но и этим не были еще исчерпаны все сюрпризы, ожидавшие сегодня Артема.
Майор Веденкин, войдя в класс, поздравил Артема и вручил ему книгу «Робинзон Крузо». Нина Осиповна сказала, что сегодня предоставляет право самому Каменюке решать, отвечать ему или нет, она же вызывать его не будет.
Каменюка чувствовал необыкновенную легкость и, удивительное дело, непрерывно поднимал руку, так как опасность получить двойку отсутствовала.
День был субботний, банный. После уроков старшина, прежде чем выдать чистое постельное белье, приказал вынести матрацы во двор и хорошенько выколотить их.
Взвалив полосатые скатки на головы, ребята выбегали на задний двор и, звонко перекликаясь, устраивались кто как считал удобней: одни, повесив матрацы на невысокую решетчатую ограду, лупили их палкой, другие, взявшись по двое за концы, трясли матрацы.
Артем, прежде чем вытащить свой матрац во двор, спрятал лежавшую под ним дощечку с надписью, сделанной им самим зеленым карандашом: «Смелого пуля боится».
Кирюша Голиков отошел в сторону, держа в руках палку, похожую на хоккейную клюшку. С силой работая ею, он радовался, что свободно владеет правой рукой.
Из-под клюшки поднималась пыль, и Голиков удивлялся — откуда ее столько набралось. Удивляться, собственно, было нечему: в отсутствие Кирюши койка пустовала, и никому не пришло в голову выколачивать его матрац при общей уборке. Вата в одном углу сбилась, и Голиков начал расправлять ее. Неожиданно он прощупал рукой какой-то небольшой круглый предмет. Голиков засунул руку поглубже и чуть не закричал от изумления. Часы! Его часы… Он стал жадно рассматривать их, завел, и они, как ни в чем не бывало, начали свое чудесное «тик-так». Ах, осел, осел! Как же он мог забыть, что сам положил их в ту ночь под подушку, на матрац. Ну, конечно, в матраце дырка, и часы провалились в нее. Утром ему почему-то показалось, что он уснул с часами на руке, — и поднял крик! Теперь, после первой минуты ошеломляющей радости, стыд взял верх над ней, и Кирюша не сразу решился объявить о находке. Наконец, он крикнул:
— Ребята, я свои часы нашел!
— Где?
— Покажи!
— Идут?
Его окружили товарищи.
Авилкин, поглядывая на часы через плечи стоящих впереди, виновато думал: «Значит, мне тогда показалось…» И он поспешно отошел в сторону, боясь, что кто-нибудь угадает его мысли.
— Да как они попали в матрац? — допытывались у Голикова.
Пришлось объяснять, прикрывая неловкость восторженным рассматриванием вновь обретенного богатства.
Когда Голиков обнаружил часы, Артем не подошел вместе с другими к нему.
«Конечно, это хорошо, что так получилось, — думал Каменюка, с остервенением выколачивая матрац, — но ведь раньше, когда Кирюшка поднял шум, могли подумать и на меня…»
В баню, как всегда, шли строем. Кирюша и Артем в одной шеренге.
Каменюка шагал, сжав кулаки и хмуря брови. Праздничное настроение исчезло.
Они подходили к бане.
— Рота, стой! — скомандовал Беседа. — Вольно! — и приказав подождать его, прошел в ворота.
Артем решил сказать Голикову о том, что мучило его.
— Ты на меня думал? — он повернулся лицом к Кирюше.
— Ну, что ты? — Голиков смутился, сразу догадавшись, что имеет в виду Артем, и протестующе замотал головой.
— Не думал? — повеселев, переспросил Каменюка.
— Никогда! — убежденно ответил Голиков.
— А ну, покажи, какие они, — облегченно вздохнув, попросил Артем.
Кирюша с готовностью протянул ему часы.
— Хочешь, после бани надень, — предложил он и, видя, что Артем колеблется, великодушно добавил: — Да ты хоть сейчас бери… После ужина отдашь. Бери, бери… Когда хочешь, носи! — И они, обнявшись, вышли было из строя.
Но тут же раздался строгий голос Беседы:
— Кто разрешил покидать строй? Старший суворовец Голиков, наведите порядок!
Вечером, незадолго до отбоя, Беседа вызвал к себе Каменюку. Воспитателю было уже известно, что часы найдены. Ему очень хотелось как-то показать Артему, что он жалеет о своих несправедливых подозрениях, но он твердо знал — делать этого нельзя.
— Ну, Тема, как день сегодня прошел? — весело спросил капитан.
— Хорошо! Как дома! — воскликнул Каменюка. И неожиданно сказал, глядя воспитателю прямо в лицо: — Я, товарищ капитан, раньше сомневался, может, вы меня тоже ворюгой считаете… Хотел вас об этом спросить, да побоялся. Если бы вы сказали, что на меня думаете, — он запнулся и продолжал, словно преодолевая препятствие, — я бы из училища убежал… и ни за что не вернулся… хоть бы по кускам меня резали! Если б и вы обо мне так думали…
— Артем! — офицер встал, сдерживая волнение. — Я уже сказал тебе однажды — я тебе верю. Я в тебя верю! — повторил Алексей Николаевич. — Ну, иди, родной, спать…
ГЛАВА XXV
Боканов собрал отделение в саду за стадионом и, усадив на молодую, похожую на зеленый бархатный ковер траву, достал из полевой сумки последний номер «Правды».
— Вчера вышла в Москве, — сказал он, — а сегодня самолетом доставлена к нам. Обратите внимание на цифру под заголовком — «9 872». Это порядковый номер. Когда же вышел самый первый номер?
— Я знаю! — Пашков вскочил с бугорка, на котором сидел.
— Тех, кто «якает», не спрашиваю, — нахмурился Боканов, — достаточно поднять руку. Пожалуйста, Снопков.
— Первый номер вышел пятого мая, а вот в каком году — не помню…
— В тысяча девятьсот двенадцатом.
— Значит, скоро День печати! — опять выскочил Геннадий.
Боканов осуждающе покачал головой, и Пашков сделал вид, будто внимательно разглядывает что-то в траве.
— Вот я и хочу рассказать вам, как родилась большевистская «Правда».
Боканов говорил неторопливо, несколько даже скупо, но эта сдержанность придавала повествованию особую силу.
Когда Боканов закончил, Володя Ковалев спросил:
— Товарищ капитан, ротационные машины — это в типографии?
— Да.
— Вот бы нам пойти как-нибудь в типографию, — очень интересно посмотреть, как печатают.
— Хорошая мысль, — одобрил Боканов, соображая, когда и как можно будет это сделать.
— Только бы нам опять не осрамиться, как во время экскурсии к артиллеристам, — ввернул Пашков.
— То есть? — не понимая, спросил капитан.
— Там Гербов с коня свалился, а здесь может в печатную машину попасть, — сострил Геннадий и с довольным видом откинулся назад, ожидая, что его острота будет подхвачена другими.
Сергей Павлович внимательно посмотрел на Пашкова.
— Вы напрасно, Пашков, так самоуверенно считаете себя лучшим наездником, чем Гербов. Когда вы услышите, почему Семен упал с коня…
Гербов поднял было на офицера глаза, но тотчас опустил их и, нервничая, стал ногтем счищать что-то с лампаса брюк.
— Дело в том, товарищи, — продолжал Боканов, — что Гербов узнал там, на плацу, палача своего отца. Этот негодяй предстал сейчас перед судом. — И капитан коротко рассказал все, что ему было известно.
— Вот собака! — сверкнув глазами, вскочил на ноги Снопков.
— Повесить его мало!
Пашков побледнел и поднялся:
— Прошу Гербова извинить меня за глупую шутку.
— Да я и не в обиде, — откликнулся Семен.
— Ну, а теперь идите в спальню, — обратился Боканов ко всем, — начнем перебираться в нашу новую квартиру — более светлую и теплую. С вами будет старшина. Вещи перенесете сами. Я через час проверю.
Новоселья ждали с нетерпением. Рабочие давно восстанавливали корпус, разрушенный бомбежкой. Суворовцы помогали расчищать площадку вокруг строительства, то и дело надоедали прорабу расспросами: «Скоро ли?» И вот, наконец, пришло время, когда можно было переселиться в красивое с высокими окнами здание. Теперь первая рота получила свой собственный корпус с классами, спальнями и огромным физкультурным залом.
Поднялась веселая кутерьма: тащили кровати, обхватив руками свернутые в рулоны матрацы и подушки, с трудом протискивались с ними в двери; облюбовывали себе место; договаривались о соседстве.
В разгар новоселья старшина Привалов принес овальное стенное зеркало. Первым попался ему на глаза Павлик Снопков.
— Вот, раздобыл, — передавая ему зеркало, сказал Привалов, — повесьте над койкой!
Старшина оглядел спальню и, довольный размещением, ушел. Снопков начал было примерять зеркало в простенке над своей койкой. К нему вразвалочку подошел Лыков.
— А ну, дай-ка, — протянул он руку.
Снопков, зная повадку Лыкова забирать себе лучшие вещи, повиновался неохотно. Василий повертел зеркало в руках, пощелкал для чего-то по ореховой раме ногтем, сделал было движение, словно собирался унести его, но что-то вспомнил и, возвращая Снопкову, посоветовал:
— Два гвоздика снизу вбей… Для устойчивости.
Не прошло и часа, как спальня приняла обжитой вид. В ровную шеренгу выстроились тумбочки. На правофланговую подушку Лыкова ровнялись все остальные подушки. Широким пунктиром пересекали комнату полосы простынь, подвернутых на койках в ногах.
На окнах повесили гардины, в простенках поставили небольшие пальмы. Савва Братушкин успел даже ввинтить розетку для электрического утюга, который был великой тайной и гордостью первой роты.
Когда, казалось, все уже было готово для доклада капитану, Ковалев, спохватившись, закричал:
— Ребята, а койка Андрея!
Андрея Суркова недавно положили на операцию в госпиталь, и его постель осталась в старой спальне: о ней забыли в суматохе.
Тотчас Гербов и Ковалев побежали за койкой Андрея. Снопков и Лыков перенесли его вещи. Пришлось снова производить перестановку, — Андрею решено было предоставить лучшее место — между окном и печкой: и летом, и зимой хорошо.
— Братцы, — возбужденно поблескивая глазами, предложил Пашков, — давайте послезавтра отрядим делегацию в госпиталь к Андрюше.
— Гениальная идея!
— Соберем пончиков, «по одному с дыма».
— А если всем отделением пойти?
— Н-ну! Всех в госпиталь не пустят.
Делегатами выбрали Геннадия, Савву и Володю.
— Вы сейчас идите к командиру роты, заранее попросите, чтобы в воскресенье увольнительную дал, — предложил кто-то.
— Отставить! — воскликнул предостерегающе Лыков. — Надо сначала обратиться к нашему капитану.
Василий всегда стоял на страже военной законности, и за ним признавался в этих вопросах неоспоримый авторитет.
— Верно, — поддержал Лыкова Володя Ковалев.
Решено было «через голову непосредственного начальства не действовать», и здесь же стали обсуждать, о чем следует рассказать Андрею.
— Скажите, что наше отделение в городском кроссе первое место заняло…
— Что наше отделение генерал за учебу хвалил…
— На строевой всех гонял, а нас на час раньше отпустил!
— У воробья Гришки соседский кот Маркиз полхвоста выщипал!
— Отделение, смирно! Товарищ гвардии капитан!
В дверях спальни появился Боканов.
На следующий день в большой перерыв после второго завтрака, Боканов подозвал к себе в коридоре Пашкова, спросил: не занят ли он, сможет ли сейчас пройти в парк, побеседовать?
— Пожалуйста, — не без некоторой тревоги согласился Пашков, по привычке то и дело поправляя гимнастерку.
Они прошли в дальнюю аллею парка. Сели на скамейку.
— Не удивляйтесь, Геннадий, тому, что услышите, и поймите правильно мои слова, — без обиняков начал воспитатель.
Пальцы Пашкова еще быстрее забегали вокруг ремня.
— В последнее время вы стали много скромнее, избавляетесь от прежнего вашего высокомерия, разве что иногда еще язвите, невпопад выскакиваете, — офицер улыбнулся, и Пашков не смог удержаться от того, чтобы не ответить ему улыбкой.
— Признайтесь, вы ведь раньше думали о себе, как о самом умном и начитанном человеке в училище?
— Нет, что вы! — Пашков протестующе покачал головой, но на губах его появилась немного самодовольная улыбка.
— Было, было такое! — уверенно сказал капитан. — Конечно, ума у вас не отнимешь, но ведь вы, сами того не замечая, порой казались смешным в своем желании «блеснуть» эрудицией. Вместо «меценат», помню, вы как-то сказал «менецат», а Ченслера назвали Чарльстоном.
— Да неужели! — расхохотался Геннадий, нисколько не обижаясь на отповедь: во-первых, они были наедине, а во-вторых, капитан, которого он все же уважал, умел самую неприятную пилюлю преподнести не обидно, не унижая достоинства собеседника.
— Боюсь вас перехвалить, — продолжал Боканов, — но вы сейчас стали проще, и, сказать по правде, гораздо симпатичнее… Если дальше вы сами будете совершенствовать свой характер («Кажется, начинаю нудную проповедь, — недовольно подумал офицер, — надо заканчивать»), то заслужите только еще большее уважение. Вот и все, — просто сказал он.
— А знаете, товарищ гвардии капитан, почему я изменился? — спросил Пашков, вдруг почувствовавший непреодолимое желание быть откровенным.
— Почему? — Сергей Павлович посмотрел с интересом.
— Мне случайно попалась на глаза характеристика, которую вы на меня написали генералу. Собственно, не случайно, — замялся Геннадий, — ну, в общем, вы как-то оставили открытой тетрадку, сами вышли, а я пробежал глазами свою характеристику… Очень она обидной мне показалась!
— Но ведь справедлива? — спросил Боканов, в душе досадуя, что так получилось.
— Да, как сказать… — уклончиво ответил Пашков. — Я даже ее заучил, хотите скажу? — и, не дожидаясь согласия, скороговоркой произнес: — «Считая себя выше других, предполагает в будущем, опираясь на значительные связи, достичь большого успеха в жизни; к товарищам относится свысока».
— Вижу, что запомнили! — Боканов рассмеялся, чувствуя все же какую-то неловкость.
— И вот обидно мне стало: разве я карьерист и зазнайка? Начал я к себе приглядываться, сам себя одергивать. Нашел кое-что… плохое… но вы, товарищ гвардии капитан, все же не совсем правы, — решительно заключил Геннадий и одернул гимнастерку.
— Я очень рад, что ошибся, — искренно сказал Боканов.
Приглушенный расстоянием, послышался сигнал «Приступить к занятиям». Капитан отпустил Геннадия.
«Пожалуй, следует некоторые характеристики читать вслух в классе, не делая из этого тайны», — подумал Боканов, привычным жестом потирая щеку.
Раз в полугодие преподаватели и воспитатели давали аттестацию каждому своему ученику. Затем из десяти-двенадцати таких характеристик на одного и того же суворовца командир роты составлял общую, ее обсуждали на ротном педагогическом совещании и только после этого прилагали к личному делу.
Для воспитателей такое обсуждение было проверкой их наблюдательности, тонкости и основательности психологических выводов. Командир же роты, сравнивая характеристики, написанные разными преподавателями на одного и того же Лыкова или Братушкина, имел возможность подчеркнуть ошибочное или противоречивое представление учителя о мальчике, его заблуждение или непоследовательность во взглядах на ученика.
Сравнивая характеристики, написанные полгода назад, с новыми, педагогический коллектив яснее видел, чего он добился, процесс развития личности становился ощутимее, недоработки и удачи делались более ясными. Усилия воспитателей приобретали целеустремленность, тем более, что характеристики заканчивались разделом «Педагогические задачи»: у одного воспитать настойчивость, у другого — чувство долга, третьему привить командирские навыки.
Боканов встал со скамейки и пошел к учебному корпусу. В коридоре мимо прошмыгнули малыши, — черноволосый «тутукинец», с розовыми оттопыренными ушами, в обнимку с белесым, похожим на кролика другом. Быстрой, легкой походкой прошел Ковалев. Поприветствовал издали и скрылся в классе Семен Герасимович, нагруженный картонными пирамидами, портфелем и журналом. На полминуты остановился Веденкин, весело сообщил:
— Из страны Лилипутии к вам, в страну Великанию, — и, вспомнив, негромко сказал: — Да, Сергей Павлович, вчера, после обеда, подошла к нашему дому машина начальника училища. Оказывается, просто в гости заехал… Говорит: «Бедновато живете». А сегодня, час назад, прислал три кресла и ковер «из училищного фонда, пока свое не приобретете». Нет, ей-богу, приятно! Дело не в креслах — это пустяки, а просто по-человечески приятно. Я сейчас такой урок дам, такой урок!