— Виктор Николаевич, — спросил Илюша, увидев открытку, на которой Чапаев в развевающейся бурке мчался впереди своих конников, — а почему у хорошего командира и солдаты хорошо воюют? — И сам же ответил:
— Я думаю, потому, что храбрый командир пример показывает и умеет всеми как следует командовать, он знающий…
— Товарищи суворовцы, — Татьяна Михайловна приоткрыла дверь, — прошу мыть руки — и к столу!
Илюшу усадили рядом с Надей. Девочка забралась на свой высокий стульчик и оттуда покровительственно поглядывала на гостя.
— Илюше побольше налей, — попросила она мать, когда Татьяна Михайловна стала разливать борщ.
Илюша увлекся едой и так громко тянул из ложки горячий борщ, что Виктор Николаевич шутливо отодвинул стул.
— Ой, ты и меня проглотишь!
— И меня! — подхватила Надя.
Илюша понял намек на свой новый промах, покраснел и стал есть бесшумно. Только крупные капельки пота выступали у него на лбу от напряжения.
— Может быть, соли мало? — Татьяна Михайловна подвинула к нему солонку.
— Нет, хватит…
— Надо сказать: спасибо, — поучающе заметила Надя. — А ты знаешь, как соль делают? Не знаешь? Отгораживают море… Оно кипит, как манный суп на печке… Остается соль, чтобы рыбу солить… Только селедку не солят, — она и без того соленая!
Илюша улыбнулся, но возражать не стал. К концу обеда он совсем освоился и болтал без умолку:
— У нас отделение дружное, ребята хорошие. Максим изобретает скорострельную пушку. Правда! Только это тайна, вы никому, Виктор Николаевич, не говорите… Я ему для опытов банки консервные достаю.
Татьяна Михайловна рассмеялась.
— Да, да! Не смейтесь, — нисколько не обижаясь, продолжал мальчик. — Он свою пушку назовет «Илюша». Вот сейчас на фронте «Катюша» есть, «Иван» есть, «Андрюша» есть, а он назовет — «Илюша». А что, ведь, может быть, из Максима и получится знаменитый военный изобретатель? Ведь может быть?
— Наверняка получится! — подтвердил Виктор Николаевич.
— Позавчера Авилкин поспорил с Каменюкой, кто дольше без пищи выдержит. Каменюка тридцать часов не ел, похудел даже, а Павлик у себя в парте целый хлебный склад сделал, — случайно выяснилось. Наш географ говорит на уроке: «Что это вы, Авилкин, жуете?»
— А вот ты, Илюша, когда летом у тети был, рассказывал своим знакомым о разных проделках в училище? — спросил Виктор Николаевич.
— Нет, товарищ майор! — с жаром воскликнул Илюша, но, увидев укоризненный взгляд Веденкина, поспешно поправился: — Нет, ни за что, Виктор Николаевич! Меня один раз позвал к себе в гости наш председатель колхоза, Степан Иванович Борзов, — он еще с папой дружил, они в партизанах вместе были. Разговаривали мы о разном… И спрашивает Степан Иванович: «Небось, вы там, в Суворовском, частенько деретесь, друг дружке носы квасите?» Ну, конечно, Виктор Николаевич, без этого ж невозможно обойтись… Только рукава не закатываем, а то долго откатывать, если кто застанет. Но разве ж я скажу на стороне что-нибудь плохое об училище? Наоборот, я только самое хорошее рассказываю: о том, что есть у нас свой сад, гараж, что мы учимся на пианино играть и на скрипке, иностранные языки изучаем, стреляем боевыми патронами. Я уже стрелял боевыми патронами! — с гордостью воскликнул Илюша.
…Вечером Виктор Николаевич повел Илюшу Кошелева в училище.
— Почему ты, Илюша, за последнее время часто бываешь молчаливым и грустным? — спросил дорогой Веденкин.
— Тетя Фрося заболела, — негромко ответил мальчик. — Она у меня одна на всем свете… Ее мама любила, и я очень люблю. Недавно она ко мне приезжала, привезла бо-о-льшущий кулек гостинцев. Тридцать шесть конфет и двадцать четыре пряника. Я сам посчитал, — как раз хватило по одному прянику и по полторы конфеты на каждого в нашем отделении.
Оставив Илюшу в роте, Виктор Николаевич не спеша возвращался домой. Уже давно стемнело. Морозило. Звезды, похожие на зеленоватые снежинки, высыпали на небе.
В стороне депо вспыхивали огни электросварки, на мгновенье выхватывая из темноты крыши домов. Эти вспышки походили на зарницы от далеких разрывов снарядов. Веденкин вспомнил, как в прошлую зиму, вот в такую же морозную ночь, он сидел в окопе с солдатами своего полка и, обжигая пальцы самокруткой, глубоко затягивался махорочным дымом. Справа от окопа урчал, как цепной пес, танк, — фашисты всю ночь то включали, то выключали мотор. Взметнулась ракета и, дымя, пошла к земле, волоча за собой светящийся хвост. Провыла собака в деревне. На востоке, над большим городом, лежащим далеко позади наших окопов, закружились светляки: били зенитки, и, как сейчас, выхватывая из темноты куски неба, вспыхивали бесшумные взрывы. А наутро, во время атаки, его ранило в грудь осколком снаряда. Ничего, все обошлось… Даже хрипов почти нет. И кажется, между той ночью, в промерзшем окопе, в ожидании атаки, и этой — пролегли долгие годы…
«А ведь настанет пора, — подумал Веденкин, — придет ко мне вот такой Илюша и попросит: „Виктор Николаевич, дайте рекомендацию в партию…“ Поручусь, как за сына!..» От этой мысли ему стало тепло.
В это время Илюша Кошелев, аккуратно сложив на тумбочке китель и брюки, нырнул под одеяло, свернулся калачиком. Перед глазами проплыли Надюша, сестрица Даша, Виктор Николаевич в синем свитере. Засыпая, Илюша думал об учителе: «Я за него в огонь и в воду… Расскажу тете Фросе». Счастливо улыбаясь, он заснул.
ГЛАВА III
Отделение, показавшееся Боканову в первый день знакомства одноликим, было в действительности очень разнохарактерным и сложным, как и каждый коллектив. Год совместной жизни объединил ребят первой, непрочной связью, раскрыл слабости и достоинства каждого, но настоящей дружбы еще не принес. В отделении любили левофлангового — безобидного балагура Павлика Снопкова, уважали меланхоличного, спокойного Андрюшу Суркова за его талант художника и незлобивость. Геннадию Пашкову, генеральскому сыну, заласканному дома, в первые же дни дали прозвище «Осман-паша». Его недолюбливали, хотя и признавали в нем лучшего рассказчика прочитанных книг. Совсем другим, чем к Пашкову, было отношение отделения к Савве Братушкину, — над ним, правда, подтрунивали: «форсун», «задавака», но склонны были снисходительно видеть в его слабости не гонор и себялюбие, как у Пашкова, а лихость.
Стремление обратить на себя внимание принимало у Братушкина порой уморительные формы, а иногда доставляло ему даже неприятности. При игре в футбол, желая единолично забить мяч, Братушкин часто получал от судьи штрафные за офсайд, так как, «пасся» на запретном поле, отлеживался на нем или притворно прихрамывал. В прошлую зиму, бесснежную и морозную, Савва до тех пор не опускал на прогулках наушники, пока не отморозил ухо.
Расписывался он с загогулинами, с курчавыми росчерками, в скобках поясняя печатными буквами: «Братушкин». А при ходьбе вне строя, казалось, ввинчивал что-то в пол правой ногой и раскачивался по-матросски.
Старшим в отделении был грудастый, квадратный Василий Лыков, большой любитель покушать и поспать. В перемену он, вобрав короткую шею в плечи и склонив набок голову, разминал мускулы приемами бокса. Оттопырив губы, он с ожесточением наносил удары невидимому противнику.
В первые месяцы по приезде в училище Лыков пытался установить в классе «режим кулака». Он подговаривал ребят не писать письменную работу по математике, уйти на речку, объявить бойкот Пашкову и даже избить его.
Офицеры только разводили руками, удивляясь обилию «чрезвычайных происшествий» в отделении, и не подозревали, что все это было делом рук Лыкова, которого они между собой называли Васильком. Он казался добродушным: светлые, навыкате, глаза, толстые губы, манера держать руки так, будто у него подмышками по арбузу.
Все прояснилось неожиданно. Класс сам решил «свергнуть иго» Лыкова. Ночью в спальне состоялось тайное собрание. После этого Лыков утихомирился, а через полгода снова был признан вожаком, но уже никогда не пускал в ход кулаки.
Василий Лыков рос в крестьянской семье, его рано приучили к бережливости и хозяйской расчетливости. В училище он первое время собирал в бане обмылки и складывал их в мешочек — «мамке передать». Пользуясь положением старшего в отделении, Лыков выбирал себе самые лучшие, по его мнению, ботинки, самый лучший кусок пирога, самую лучшую койку в спальне. В каждое дело он старался внести хозяйственную основательность. Парта его имела дверцу с замочком, сверху на ней лежало расписание под стеклом, а позади, на стене, Лыков аккуратно прикрепил газетный лист бумаги, чтобы не пачкать спину и локти о стену.
Он любил «поражать» своей силой. Подойдет вразвалочку к Савве Братушкину и, согнув руку так, что под гимнастеркой вздуются твердые шары мускулов, предлагает, будто подарок делает:
— Попробуй!
Савва тычет пальцем бицепсы, тискает их руками и с некоторой завистью говорит:
— Ничего…
Лыкова, видно, эта оценка не удовлетворяет. Взяв Братушкина за ремень, он, не спрашивая его согласия, сообщает:
— А вот я тебя приподниму, — и, понатужившись, действительно отрывает его от пола.
За одной партой сидят Семен Гербов — спокойный, рассудительный юноша с задумчивым продолговатым лицом — и худощавый, почти смуглый Володя Ковалев, быстрый в движениях, прямой и вспыльчивый.
Дружба у Володи с Семеном началась со второго дня их прибытия в училище. Они приехали одними из первых. В коридорах было пусто и тоскливо, — совсем не так, как рисовалось в воображении, когда ехали сюда. По неуютным, необжитым комнатам бродили одинокие фигуры в самой разнообразной одежде. В списке Гербова и Ковалева сначала поставили рядом. Потом расстояние между ними с каждым днем росло, заполняясь новыми фамилиями, а дружба их крепла. Началась она так: Василий Лыков, увидя в библиотеке в руках у Ковалева «Таинственный остров», выхватил книгу и заявил библиотекарю: «Эту я читать буду». С вызывающим видом он надвинулся выпяченной грудью на Володю. Подошел Семен Гербов, — он был таким же широкогрудым, как Лыков, но чуть ниже его, — протиснулся боком между спорящими, спокойно взял книгу из рук оторопевшего Василия и сказал, возвращая книгу Ковалеву: «Он прочтет, тогда тебе передаст. Ясно?».
Лыков оглядел Гербова зло и внимательно, круто повернулся и вышел, бормоча угрозы.
Семен был нетороплив в движениях и немного мешковат, говорил медленно, сначала подумав, и от этого сказанное им звучало особенно значительно. Он был очень миролюбив, и вывести его из равновесия казалось невозможным.
У Семена не было родных, кроме старого дедушки в дальней деревне Витебской области. Мать умерла за три года до начала войны, старший брат был замучен в гестапо, а отца-партизана выдал полицай Тимка Ковальчук, появившийся после плена в их селе. Фашисты сожгли отца Семена на костре. Семен ушел к партизанам в лес, а после освобождения местности Советской Армией был усыновлен артполком, где его за боевые заслуги в 13 лет приняли в комсомол и прислали в училище «для дальнейшего прохождения службы», как было написано в направлении.
Дружба Семена и Володи лишена была нежности, но за внешней сдержанностью отношений скрывалось теплое, прочное чувство.
Когда Ковалев однажды заболел, Семен ежедневно приходил в санчасть и часами просиживал у койки друга. Гербов за годы войны отвык от учебы, отстал и теперь не всегда мог побороть в себе желание отодвинуть «на потом» выполнение неприятного задания. Особенно не давалась ему математика. «Эти уравнения непобедимы», — обреченно говорил Семен, захлопывая задачник. Ковалев стал заниматься с ним. В субботу вечером, когда все уходили в кино, Володя запирал в классе на ключ своего друга наедине с задачником, а когда приходил из кино, проверял, как решены задачи. Он был неумолимым, требовательным учителем — и уравнения сдались.
К службе в армии Володя готовился упорно. Решив, что он физически слаб, он закалял свое худощавое, но сильное тело: зимой обтирался ледяной водой, а если поблизости не было офицера, то и снегом. «Хорошо было бы, как Суворов, совершать по утрам, в любую погоду, прогулки верхом», — часто думал Володя. Он достал гантели и упражнялся по системе Анохина. Дома, во время каникул, он спал на голом полу, и его мать, Антонина Васильевна, не решалась перечить, простодушно предполагая, что это — крайности современного физического воспитания. Чтобы развить выносливость, Ковалев решил четверо суток не брать в рот ни капли жидкости. На третий день он, наконец, не выдержал такого испытания и был очень недоволен собой.
В первые месяцы пребывания в училище на Володю то и дело наскакивал с кулаками Лыков, не забывший поражения в библиотеке. Лыков был шире Володи в плечах и сильнее. Володя начал обучаться приемам бокса и однажды поразил всех: он закатил обидчику классический «хук справа» и тем утвердил свою независимость.
Даже в развлечениях Ковалев, быть может не всегда сознательно, стремился найти что-то такое, что будет полезным для будущей нелегкой службы. А что она будет нелегкой, он ни минуты не сомневался, и его особенно привлекала мысль о преодолении больших трудностей. Володя первый предложил создать в роте автокружок — изучать мотор и управление машиной, — тем более, что гараж училища находился рядом. Но если другие записались в кружок в поисках развлечений, то Ковалев отнесся к новому делу серьезно.
— Офицеру, — убежденно сказал он Семену, — надо уметь самому управлять машиной.
Увлечения Ковалева были разнообразны, но преобладало в них одно устойчивое желание: как можно лучше подготовить себя к военной службе, походить на отца, погибшего на фронте в прошлом году.
Володя читал журнал «Военный вестник», в котором понимал не все статьи, но старательно выписывал в особую тетрадь высказывания полководцев, схемы, таблицы. Он часами просиживал над разбором операций наших войск на фронтах Отечественной войны. Книгу о Суворове, подарок матери, он исчертил пометками, надписями на полях и часто перечитывал ее.
Володя любил мечтать о том, как он положит начало новой военной тактике, как после победоносного окончания Великой Отечественной войны воздвигнет непреодолимые для врага укрепления на границах Советского Союза, напишет новую книгу «Наука побеждать».
…Боканов не знал, да и не мог так быстро узнать своеобразие характеров, склонностей, взаимоотношений в своем отделении, потому что не вошел еще в глубинное течение его жизни. Течение это проходило где-то рядом, близко, но пока еще не захватывало его. Да и не всякому дано было войти в это течение. Воспитатель мог проработать годы, так и не узнав внутренней жизни коллектива. Но если дети признавали его своим, близким и достойным уважения человеком, «тайны» переставали существовать для такого воспитателя и каждый день приносил ему радость душевной близости с воспитанниками.
У Боканова этой близости не было. Его приказания выполнялись под нажимом. Относились ребята к нему неплохо, но без теплоты. И он начинал подумывать: да нужна ли здесь, в закрытом военном учебном заведении, пресловутая сердечность? Сами условия — воинское звание, форма, жесткий распорядок дня, отношения подчиненных и начальников — не располагали к задушевности, возможно даже предусматривали сохранение «полосы отчужденности», привносили воинскую суровость во взаимоотношения.
ГЛАВА IV
В комнате офицерского отдыха приятный полумрак. Поблескивают зеркала. На большой картине в ожесточенной схватке сбились в клубок уланы и кирасиры. От камина веет теплом. Тают и никак не растают хрустальные льдинки люстры…
Прямо под ней, так, что свет, словно колпаком, накрывает небольшой столик, командиры первой и пятой рот — подполковник Русанов и майор Тутукин — играют в шахматы.
Продолговатое, бледное лицо Русанова морщинисто. Время наложило на него свой отпечаток: глубокие складки и шрамы, но глаза смотрят ясно и умно. Маленький майор Тутукин непоседлив, порывист. Он в круглых очках, и от этого его лицо кажется еще круглее.