К ней самоуверенно подскочил Пашков, пригласил на польку, и впервые Володя пожалел, что не танцует.
Гале — так звали девочку — недавно исполнилось пятнадцать лет. Пойти на этот вечер ее уговорила подружка, вместе с которой она училась в восьмом классе школы имени Зои Космодемьянской.
Запыхавшись, радостно возбужденная, возвратилась Галя после танца к своему месту. Сейчас она походила на молоденькую, только что покрывшуюся листьями вишню, которая тянется к майскому солнцу и весеннему ветру… Так, по крайней мере, казалось Володе Ковалеву. Все в ней было мило — и скромное, просто сшитое красновато-коричневое платье, и маленькие туфли на низком каблуке, и манера смотреть, слегка наклонов голову набок.
— Все в круг, беритесь за руки! — громко распорядился Пашков. Володя, неожиданно для себя самого, очутился рядом со смуглянкой и, крепко взяв ее за руку, понесся по залу.
2
К Боканову подошел начальник политотдела училища полковник Зорин и дружески пожал ему руку.
— Ну как, осмотрелись у нас? — Он глянул на Боканова из-под густых бровей живыми серыми глазами и, взяв под руку, отвел в сторону — к мраморной колонне.
Если Полуэктов был «отцом» училища, и между собой офицеры называли его ласково «батя», то Зорин был душой училища, и каждый чувствовал особенную симпатию к этому седому человеку.
Лет двадцать назад Зорин работал директором школы, потом заведующим городским отделом народного образования. Политруком он участвовал в финской кампании и комиссаром дивизии — в защите Севастополя в 1942 году. С перебитыми разрывной пулей рукой и ключицей, обескровленного, его доставили с последним эшелоном раненых, вывезенных из города-героя на Большую землю. После многих мучительных операций Зорин вышел, наконец, из госпиталя и получил назначение в Суворовское училище. Ехал он сюда, как, впрочем, и многие офицеры, с внутренним беспокойным сомнением: справится ли, найдет ли свое место в совершенно незнакомом деле? Он успокаивал себя тем, что ведь это, собственно, та же школа, но с усложненной задачей — вырастить нового военного человека. Первые месяцы работы принесли Зорину много огорчений: то там, то здесь проявлялись в детях недостатки, дурные привычки, принесенные ими с улицы, захлестывали бесчисленные хозяйственные и учебные дела. Он чувствовал, что теряет лицо политического руководителя, — именно политического, и напряженно, мучительно искал ускользающую основу работы. Он внимательно всматривался в то, что делал коллектив училища, перечитывал учебники педагогики, записки кадетских корпусов, но все это, конечно, не давало ответа, каким должен быть стиль его работы — начальника политического отдела. Директивы и инструкции, получаемые сверху, только в общих чертах определяли круг его обязанностей. Приходилось искать, учиться, тщательно продумывать каждый шаг.
Вскоре Зорин пришел к убеждению, что воспитатель, обладая способностью педагогического предвидения, может предотвратить многое нежелательное и развить необходимое. Эту мысль Зорин настойчиво внушал офицерам, требовал от них осмысленного труда и дальновидности.
Затем он пришел к твердому выводу, что суворовцев надо воспитывать так, чтобы они чувствовали: воинская служба тяжела, впереди трудный путь и к нему следует готовиться заранее, теперь же. Он неутомимо разъяснял это воспитателям, советовал рассказывать учащимся, как нелегко даются победы на фронте и в тылу, внушать, что будущее — не легкое и безоблачное. На мысль о таком направлении политической работы натолкнул Зорина случай в третьей роте. Тринадцатилетний Валерий Попов заявил офицеру, что он не собирается стать «ванькой-взводным», а будет разрабатывать планы в Генштабе. Потребовалось рассказать детям и о службе командира взвода, и о дворянских сынках в старой армии, которым с детства уготовлялись теплые места…
На педагогическом совете Зорин обратился к офицерам с предостережением:
— Вы невправе выращивать цыплят вместо орлят.
Непримиримый противник рутины в любом ее проявлении, Зорин и в педагогическом деле стремился найти новые пути и возможности.
…Из училища бежал Петя Рогов, нелюдимый четырнадцатилетний мальчик с недобрым взглядом исподлобья. Через шесть дней Петя, измазанный и всклокоченный, пристыженно возвратился в училище. Его вызвал к себе Зорин.
— Почему ты бежал? — спросил он прямо.
И Рогов почувствовал, что говорить неправду или молчать нельзя.
— Я хочу стать знаменитым поэтом… Думал побродяжничать по Руси, набраться впечатлений и написать произведение, которое прогремит на весь мир.
— Но разве ты не понимаешь, что для этого надо быть образованным человеком?
— А Горький?! — страстно воскликнул Петя.
— Горький не раз сетовал на то, что не имел возможности получить в детстве систематическое образование. Царское правительство не очень-то заботилось о детях трудящихся. И разве ты, Петя, уверен, что талантлив так же, как и Горький?
— Нет, не уверен, — мрачно сказал мальчик и решительно добавил: — Потому и возвратился…
Полковник рассказал Пете об армейских поэтах, потом позвонил, вызвал фотографа и начальника вещевого отдела. Фотографа попросил, кивнув в сторону Рогова: «Изобразите его в этом виде…» И, обращаясь к Пете, сказал:
— Карточка твоя будет лежать у меня в столе; на выпускном вечере, через четыре года, я тебе ее отдам… А вас, товарищ капитан, — обратился он к начальнику ОВС, — попрошу выдать суворовцу Рогову новое обмундирование, это же сохраните, я возвращу его, если он вздумает снова бежать… Приходи прямо ко мне — задерживать не стану, — повернулся он к Пете.
Зорин обладал счастливой способностью располагать к себе людей. Как-то получалось само собой, что к нему приходили с горем и радостью, за советом и помощью, рассказать об удаче или промахе, о новой мысли и новом деле.
Возможно, к Зорину привлекало то, что он умел просто, с искренней заинтересованностью вникать в дела, казалось бы очень далеко отстоящие от него, и помогать не навязчиво, не начальственно, а по-товарищески. И тогда, когда Зорин приходил на уроки, — а он часто бывал на них, — его замечания говорили о тонкой наблюдательности и уме. Офицеры любили встречаться с ним, пожать руку, запросто поговорить, а суворовцы безбоязненно обращались к нему с вопросами и старались приветствовать как можно чаше…
— Ну так как, Сергей Павлович, осмотрелись у нас? — повторил вопрос Зорин, когда он и Боканов остановились у колонны в актовом зале.
— Да, как будто, товарищ полковник…
— Не буду надоедать нравоучительными советами, но один, добрый, все же дам: вам придется столкнуться у нас с двумя, так сказать, крайними «педагогическими течениями». Сторонниками только поглаживания детей по головке да уговаривания…
— Не собираюсь! — решительно бросил Боканов. — Думаю предъявить полную меру требовательности.
— Хорошо. — Зорин внимательно поглядел на него. — Но и не перехлестывайте, иначе впадете в другую крайность — механический перенос к нам порядков линейных частей. Строгость наша должна быть прежде всего отцовской. Поближе будьте к ним… душевней…
3
Подполковник Русанов знаком руки подозвал Семена Гербова. Тот подбежал и выжидательно вытянулся перед сидящим командиром роты.
— Наклонитесь, — сказал подполковник и прошептал: — Плохо, Семен, что вы сами не догадались и приходится подсказывать. Надо подойти к генералу и его супруге, пригласить на чай: «Вера Ивановна и Алексей Федорович, прошу вас на чашку чаю».
— Генералу сказать… Алексей Федорович? — испуганно переспросил Семен.
— Именно так: Вера Ивановна и Алексей Федорович, — настойчиво повторил Русанов, — прошу вас на чашку чаю. Что же здесь такого? Элементарная вежливость. Ну же, ну! — он ободряюще подтолкнул Гербова.
Помучившись несколько минут в нерешительности, Гербов, наконец, отважился подойти к генералу. Генерал, услышав приглашение, посмотрел на жену, как бы призывая ее в свидетельницы воспитанности детей, подал ей руку и последовал за Семеном, удовлетворенно поглаживая короткие усы.
Гербов, доведя генерала до столика, шепнул оторопевшему Лыкову, с повязкой дежурного на руке:
— Смотрите, чтобы все как следует было! — и возвратился в актовый зал.
Здесь он разыскал Пашкова, отвел в сторону и насмешливо сказал:
— Эх, ты! Сидит начальник учебного отдела с женой, скучают, а ты сам не можешь догадаться подойти и пригласить их на чашку чаю.
— Верно! — согласился Пашков, удивляясь своей недогадливости.
— Только по имени-отчеству обращайся, — посоветовал ему Гербов.
Володя Ковалев усадил Зину с ее матерью и Галю за столик и пододвинул вазы со сладостями:
— Кушайте, пожалуйста. А я сейчас принесу чай.
Еще в начале вечера многих суворовцев тревожил вопрос: разрешит ли генерал проводить гостей домой? Может получиться очень некрасиво: пригласить пригласили, а поздней ночью одних выпроводят на улицу, в темень.
К Русанову непрерывно подходили:
— Товарищ подполковник, попросите генерала…
— Товарищ подполковник, невежливо получается. Другой раз не придут…
Наконец Русанов направился к генералу.
Володя, разговаривая с Галей и Зиной, нервно поглядывал на дверь, за которой скрылся командир роты. Но генерал был сегодня удивительно сговорчив — разрешил проводить гостей.
Делом нескольких минут оказалось сбегать в шинельную, одеться, затянуть ремень на шинели, разыскать вещи гостей.
Подавая Гале сразу и галоши и шубку, Володя заметил, что девочка лукаво прищурилась. Он смутился и бросил на пол галоши вместе с шапочкой, отороченной мехом.
Начал поднимать шапочку — и шубкой подмел паркет. Подошел капитан Боканов.
— В вашем распоряжении час. Успеете? — негромко спросил он у Ковалева, но Галя услышала.
— Мы недалеко живем, — застенчиво сказала она.
— Ну, добрый путь. — Боканов улыбнулся и отошел.
Свет из больших окон училища ложился на снег белыми полотнищами. На углу Советской улицы и площади Маяковского мать Зины сказала, обращаясь к Володе:
— Надеюсь, молодой человек, вы доведете Галину до дома, а мы здесь свернем направо.
Молодым человеком Володю назвали впервые в жизни, и он почувствовал гордость и какую-то неловкость от этого обращения.
Они распрощались. Разговор у Володи с Галей не клеился, шли, сторонясь друг друга, боясь прикоснуться рукой, старательно глядя под ноги.
— Кто это к нам подходил у вешалки? — спросила, наконец, Галя.
— Наш новый воспитатель, капитан Боканов.
— Хороший?
— Кажется, — осторожно ответил Володя, — поживем — увидим.
— Вы в каком классе? — спросила Галя.
— В шестом, это почти ваш девятый, но окончим десятилетку мы через два с половиной года. Нашему выпуску год прибавили, ведь в войну многие не учились. А вы, Галя, в каком классе?
— Меня мама Галинкой зовет, — вырвалось у девочки, и она, смутившись, умолкла.
— Можно, я вас так буду называть?
— Можно, — тихо ответила девочки и ускорила шаг. — Я в восьмом…
Они опять долго шли молча.
— Снег хрустит, будто кролик капусту жует, — сказала Галя, прислушиваясь к хрусту, и, тряхнув головой, словно сердясь на себя за скованность, спросила: — Вы всегда такой… важный?
— Нет, только на Новый год! — Володя весело рассмеялся, и натянутость неожиданно исчезла. Ему стало легко и хорошо: казалось, они с Галей давным-давно знают друг друга, и ему хотелось, чтобы этот путь был как можно длинней.
— Ну, тогда еще ничего! — Галя тоже засмеялась. — Замечательный сегодня вечер! — вдруг сказала она.
Володе хотелось сделать что-нибудь необыкновенное, рассказать что-то такое, что заставило бы Галинку смеяться, но он ничего не мог придумать и спросил первое, что пришло на ум:
— Вы знаете, как можно угадать настроение усатого человека?
— Н-н-ет, — удивленно протянула девочка.
— У нас в училище есть капитан Зинченко — он верховую езду преподает. Если капитан закручивает усы вверх — значит доволен, а вниз усы оттягивает — жди разноса!
Галя фыркнула. Ей и самой захотелось рассказать Володе что-нибудь о школе и об учителях.
— Наша математичка, Анастасия Ивановна, недавно вызвала меня к доске… За меня задачку решила, ну, прямо не давала мне рот открыть, и сама себе четверку поставила! — Она сказала об этом таким тоном, каким, обычно говорят о родителях дети, уверенные, что они уже взрослые, — немного снисходительно и не зло.
— Н-е-ет, наш «Архимед», Семен Герасимович, ни за что за тебя задачу не решит! — воскликнул Ковалев. — Ух, и требует! И кричит, и кричит, — а не страшно. Только вечно в перерыв въезжает. Сигнал, а он с трудом оторвет от доски руку с мелом, повернет к нам лицо и спрашивает, будто ушам своим не верит: «Это что, конец урока?» — «Так точно, товарищ преподаватель…» — «Я вас на минутку задержу». — «Да мы с удовольствием». И правда, мы все математику любим… И Семена Герасимовича. А вчера чудо произошло. Семен Герасимович объяснение кончил, а сигнала нет. Он ждет, мы ждем — нет сигнала! Потом выяснилось: сигналист прозевал.
У калитки они остановились, Галинка быстро сказала:
— Вот я и дома! Спасибо, что проводили.
— Благодарю вас, — смешавшись, ответил Володя и чтобы скрыть смущение, щелкнул каблуками и приложил руку к шапке.
— Спокойной ночи, — уже за калиткой раздался голос девочки. Удаляющиеся шаги ее замерли на верхних ступенях крыльца.
«Будто кролик капусту жует», — вспомнил Володя слова Галинки, вспомнил ее смех и шапочку с меховой оторочкой и стремглав побежал по мостовой, взмахивая руками, как крыльями.
«Почему, — думал он, — Галинка сказала: „Замечательный сегодня вечер“?»
Переводя дыхание, он остановился у тонкой акации.
— Почему? — спросил он громко и потряс деревцо.
ГЛАВА VI
Учителя математики, Семена Герасимовича Гаршева, ребята называли между собой «Архимедом», не вкладывая в это прозвище ничего обидного, произнося его даже с ноткой почтительности.
Подвижной, энергичный, в пенсне на длинном тонком носу, Гаршев и в шестьдесят лет сохранил молодость души, чистой и правдивой. Застигнутый гитлеровским нашествием в родном городе, он, ни минуты не колеблясь, предоставил свою квартиру партизанам.
Трудно было представить себе Гаршева бездеятельным. Он вечно куда-то спешил, часто горячился, спорил. И не потому, что хотел поучать людей или считал себя умнее их, а просто первой потребностью его натуры было стараться все улучшать, во всем отстаивать справедливость.
Самое большое смятение чувств вызывало у Гаршева появление на его уроках военного начальства. Он терялся, не находил слов для обычного рапорта, а однажды, докладывая вошедшему генералу, неожиданно закончил, переминаясь с ноги на ногу:
— Урок ведет… Семен Герасимович.
Генерал, ценя его как опытного преподавателя и щадя, старался не делать замечаний, только спросил как-то раз:
— Это почему же, уважаемый Семен Герасимович, суворовцы у вас на уроке головы руками подпирают, — что они, от формул клонятся?
Гаршев пробормотал невнятно, что «недоглядел и обратит внимание», но на следующем уроке, конечно, забыл об этом.
Математик вошел в учительскую, раздраженно теребя бороду, и сердито вложил журнал в прорез стойки.
— Это порочная, антипедагогическая практика, и я буду говорить о ней на педсовете, — пригрозил кому-то Семен Герасимович и, раскурив папиросу, потушил спичку так, словно стряхнул термометр.
Увидев майора Веденкина, он сел рядом с ним.
— Понимаете, Виктор Николаевич, поставил я четыре дня назад воспитаннику Говоркову из отделения Стрепуха двойку. На следующий день старший лейтенант подходит ко мне: «Семен Герасимович, не сможете ли вы на этом уроке вызвать Говоркова, он вчера всю самоподготовку математикой занимался?» — «Не сомневаюсь, что занимался, — отвечаю, но сожалею, товарищ Стрепух, что только одной математикой. Если бы Говорков честно готовил мой предмет, ему и тридцати минут хватило бы. А спрошу я все же Говоркова, уважаемый Тимофей Ильич, лишь тогда, когда сочту нужным». Стрепух, — ну, вы знаете его, — с презрением поджал губы и заявил: «Это, конечно, ваше дело, но я бы его на вашем месте спросил». А сегодня ко мне обращается уже Говорков: «Товарищ преподаватель, разрешите вам сдать…». «Понимаете: сдать! — возбуждаясь, вскричал Гаршев. — Хотят училище в институт превратить! Зачеты сдавать!.. „Хвосты“ погашать!.. Вместо того, чтобы постоянно уроки готовить! Хотят на меня давление оказать! Воспитанник в коридоре ловит: „Мне наш воспитатель приказал двойку ликвидировать“. Воспитатель с подходцем: „Семен Герасимович, дорогой, на комсомольском собрании они решили к субботе не иметь плохих оценок, так вы уж, пожалуйста…“ Да что это такое?! Я спрашиваю, что это такое?..»