Александр Гайдышев
Предисловие
«А может быть раскрыть окно
и окунуться в мир иной,
Где, солнечный рисуя свет,
живёт художник и поэт?»
Говорят, что довольно талантливым художником был Адольф Шикльгрубер. В интернете, если поискать, можно найти замечательные пейзажи мирной Европы, тихие, задумчивые, упоённые солнечным светом. И это – странный и страшный, совершенно непонятный парадокс! Ведь, казалось бы, ничто не предвещало в этом тихом, застенчивом юноше таких перемен, такой душевной ломки, сделавшей его безжалостным Гитлером и приведшей весь мир к величайшей за всю историю катастрофе!
Ведь, если задуматься, то нет ничего более противоположного, чем вечная красота живописных полотен, прекрасных изваяний, творений гениев архитектуры – с одной стороны, и мракобесия витийствующего Савонаролы, чумной заразой войны и ненависти выжигающего в человечестве стремление к Прекрасному – с другой. И где та грань противоестественного, перейдя за которую художник может превратиться в чудовище?
Очевидно, что грань эта есть. И она в человеке хрупка и тонка. Она – в самой сути человеческого и человечного, в его природе. Она в том, что именуется душа и/или в её «отсутствии».
И тем ценнее и замечательнее люди, которые знают об этом, чувствуют эту грань, эту черту и никогда за неё не переступают, не теряют связи с душою и духом, до последнего отстаивая своё право и призвание быть художниками, быть творцом Прекрасного, повелителями муз, жрецами его Величества Культуры.
Таковы герои нового цикла рассказов Александра Гайдышева. Не менты, не бандиты, не супергерои, ставшие привычными культтреггерами нового времени. А простые, симпатичные «маленькие люди», живущие с автором этих житейских баек и со всеми нами буквально по-соседству. Да, художники Гайдышева – самые обыкновенные раздолбаи, дебоширы и пьяницы, со своими забавными приключениями, смехотворными причудами, бытовыми заморочками. Но – и редкие, удивительные самородки! И мне думается, что выбор автора в пользу своих героев не случаен и очевиден. Ибо они – настоящие, они подлинные носители человечности и культурности, того самого эфемерного и трудноуловимого свойства, без которого ни им, ни всем нам с вами просто не выжить!
Оглянитесь вокруг, посмотрите сводки новостей, прислушайтесь!
Слышите? То тут, то там новые Савонаролы открыто и принародно витийствуют, требуя запретить показывать фильмы и театральные постановки, закрыть художественные выставки, изъять из школьных библиотек книги. Всё это, как нам заявляют, оскорбляет некие чувства неких верующих.
Всё это – на самом деле – мешает нашему обществу, нам с вами – опуститься, закоснеть, одичать, и, как это уже случалось в недалёком прошлом с нашими предками – превратиться вновь в скотскую серую массу!
Да, в публичных телеобращениях наши власти нам отвественно и успокоительно рапортуют о новых нефтепроводах, мостах и стадионах. А простые люди, обычные наши соотечественники, продолжают вымирать – целыми деревнями и поселениями, целыми народами и народностями, гибнуть в бытовых склоках и подворотнях, под колёсами мажористых проходимцев, загибаться от безысходности и собственного невежества.
Именно потому художники, поэты, музыканты, барды, писатели – настоящая культурная элита страны, «соль земли» – сегодня не в почёте, так невостребованны и неприкаянны, именно поэтому они живут так непросто, неказисто и неустроенно. Потому что современное общество наше больно, ведомо по пути к безыдейности, бескультурию и одичанию. А хорошо и сытно живут как раз те, кто умеет пристроиться, поступиться совестью, принципами, незаметно пройдя ту самую грань, черту.
Художники Александра Гладышева – просто люди, но люди добрые, хорошие и настоящие, люди, о которых читать занятно, приятно и не стыдно. И они – самые настоящие герои, творящие в наше непростое время свои маленькие, неприметные, но подлинные подвиги! Ибо они и есть подлинные носители культурного метакода, воссоздающего в обществе эстетическое равновесие, красоту и гармонию, препятствующего скатыванию в мракобесие и одичание.
Стойкие оловянные солдатики, дон Кихоты современности, дающие миру надежду на то, что его всё-таки спасёт Красота.
Наш мир никогда не был благостен и приветлив к мастерам духа и кисти. Мы преклоняемся перед бессмертной Джокондой, восхваляем гений её автора. Того, который всю жизнь бедствовал, скитался, попадал в немилость сильных мира сего. Стоимость полотен Ван Гога бьёт на аукционах все мыслимые рекорды. А между тем, при жизни гениальный мастер отдавал их в пивной за выпивку и жил на подаяния брата.
И всё-таки мы их ценим, мы восторгаемся их гением, их делом спустя века, мы выстраиваемся в километровые очереди к бессмертным творениям мастеров, дабы подчерпнуть в них вдохновение, силы жить, сонастроиться душою с Прекрасным! А значит, они нужны нам, как воздух, как вода и пища, как деревья и пение птиц. Нужны, чтобы оставаться людьми, простыми и обыкновенными, такими смешными и дуроломными, такими бесконечно симпатичными и живыми – настоящими людьми.
Рассказы о художниках
Софи
Живописец Георгий Михайлович Веселкин в противоположность своей фамилии мог показаться кому-то угрюмым человеком. Но в свои семьдесят пять он не перестал радоваться жизни, хотя сама жизнь стала заметно меньше радовать Георгия Михайловича: она вдруг перестала им интересоваться. Веселкин уже давно не знал, куда ему плыть дальше, и в связи с этим предпочитал табанить весла в своей мастерской на улице Куйбышева, откуда примерно раз в неделю, как правило, ближе к ночи, он выносил огромный крафтовый мешок, доверху наполненный пустыми бутылками. Прежде Георгий Михайлович любил хорошеньких женщин под мухой, шумные застолья и интеллектуальные беседы с вольнодумствующими художниками, но в последние годы высота, градус и содержание творческих застолий неуклонно падали, в результате чего в компании Веселкина остались лишь метровый гипсовый Ленин, сработанный им когда-то впрок для Дома пионеров, да престарелый эрдельтерьер Врубель.
Ленин был когда-то первым кормильцем Веселкина… Вторым был Карл Маркс. Но лет за десять до катастрофы Маркс с его еврейской кровью стал вдруг подозрителен властям: даже политические военные училища и факультеты политэкономии больше не заказывали его, могучего и волосатого, осторожно предпочитая проверенного во всех отношениях Ленина.
Георгий Михайлович не выбросил на свалку истории своего последнего, никому теперь не нужного, Ильича. На то имелись свои резоны: с ним всегда можно было… выпить. Да-да, откупорив бутылку горькой, Веселкин поднимал рюмку и, кивнув вождю, произносил что-нибудь: проникновенно ругал новое или с пафосом и слезой восхвалял старое. Врубель с Лениным глядели на хозяина: пес понимающе, Ленин с холодным презрением.
Георгий Михайлович имел все основания быть недовольным новой эпохой. Союз художников перестал делать ему заказы от имени государства, а для того, чтобы продать что-то из своего, Веселкину теперь приходилось извиваться, как змее подколодной, перед людьми с тугими кошельками, торгующимися до последней капли крови.
И семейной жизни у Георгия Михайловича давно уже не было. Жена его умерла лет десять как, а дочь-пианистка, переехав в Италию к мужу, тут же с легкостью забыла отца. Но обиды на дочь Веселкин не держал: что поделаешь – они оказались людьми разных эпох…
Жил и выпивал Георгий Михайлович теперь в основном на деньги от сдачи своей квартиры в Купчино да редких продаж пейзажей с видами родного города. А много ли живописцу, эрдельтерьеру и гипсовому Ленину надо? Тринадцатилетний Врубель смотрел на жизнь хозяина с пониманием, кажется, ничему не удивляясь.
А удивляться все же было чему: у художника имелась одна странная привязанность. На семидесятилетие кто-то подарил ему свой автомобильный навигатор. Подарил и тут же эмигрировал в Америку, а Веселкин через некоторое время обнаружил, что попался и уже не может обходиться без томного женского голоса, которым изъяснялся с лобового стекла его «Нивы» дар эмигранта. Заслышав голос спрятанной в железной коробочке женщины, Веселкин ощущал в своих чреслах токи высокой частоты и движение чего-то низменного и горячего. Женщину из коробочки живописец окрестил Софией, премудростью, или для краткости, Софи.
Эта Софи была плоть от плоти наступившей эпохи: говорила всегда только приятное уху, не перечила, не оскорбляла, но ничего при этом и не делала: не хватала за руку на краю, не подставляла в беде плечо, была неощутима и неосязаема настолько, что ей ничего нельзя было предъявить… В острые приступы отчаяния и праведного гнева ноги сами несли Веселкина к его старой «Ниве». Он садился за руль и включал навигатор, чтобы мстить, мстить, мстить наступившим временам.
– Пожалуйста, поверните направо! – просила живописца Софи из коробочки.
– Да пошла ты! – злобно сверкал глазами Веселкин и проскакивал перекресток на красный свет.
Софи проглатывала хамство и, выдержав паузу, голосом, полным сексуальной нежности, продолжала гнуть свою линию:
– Пожалуйста, если возможно, поверните направо и затем через двести метров еще раз направо.
– А вот хрен тебе! – рычал Веселкин, делая левый поворот.
Вдоволь наездившись по улицам под аккомпанемент смиренных просьб Софи, вволю наглумившись над этой бесплотной представительницей победившего класса, Веселкин обретал душевное равновесие.
И вот какая мысль теперь его посещала: никто из женщин, кроме этой Софи, не вел себя с Веселкиным так терпеливо, так незлобливо и нежно. Только такую, как Софи, думал Веселкин, он и мог бы, пожалуй, потерпеть рядом до конца жизни. Она бы не пилила его за пьяные посиделки со старым псом и гипсовым Лениным, сносила бы его старческое брюзжание, недомогание и патологическое бурчание в животе. Да, именно о такой женщине он когда-то и мечтал.
«Ну и где взять такую бабу? – думал он тогда, блаженно улыбаясь. – Да нигде!»
Несмотря на свой почтенный возраст, Георгий Михайлович упорно продолжал искать счастье, оставаясь действующим бабником. Его сивое стариковство вмиг исчезало, едва в поле зрения появлялась очередная… курочка. В такие минуты Георгий Михайлович преображался в распускающего хвост павлина, и его уже порядком оплывшая фигура вновь обретала вид вполне гвардейский. Пышная серебряная грива, испанская бородка и шелковое кашне на шее завершали образ сердцееда. Свой вызывающий гардероб живописец формировал в окрестных секонд-хендах, где тертые продавщицы обожали его за фактуру и бархатный голос. Обожали Веселкина и в «Полушке», куда он ходил за собачьей колбасой, семечками и вонючим коньяком со звездочками. Обожательницы со всех ног летели в мастерскую живописца «осмотреть экспозицию», а живописец, как матерый паук, неторопливо расставлял сети: сыпал в вазу шоколадные конфеты, ставил виниловый джаз, выпивку и протирал живопись, развешанную определенным образом: сначала городские пейзажи, потом портреты известных людей и наконец «обнаженные махи». Обожательницы в восторге обмякали, безнадежно запутываясь в паутине соблазнительных речей обольстителя. Однако Георгий Михайлович не торопил события: наблюдая за порозовевшими от коньяка ушком или щечкой, слушая лепет невинных уст, он сладострастно улыбался. Он любил эти горячие томления, эту медовую беззащитность… Любил и ценил теперь больше всего на свете. Далее все происходило в основном… в голове у Веселкина. Мысленно он овладевал пастушкой с напором рогатого Пана и фантастической неутомимостью китайского мандарина. В такие минуты у живописца бывали наготове все краски его воображения… Но это была лишь горячившая кровь игра и не более. Он только подводил свою пастушку к самому краю, так, чтобы языки неопалимого пламени уже лизали их лица, только тискал ее трепещущую плоть, демонически сверкая глазами. Но чтобы сигануть вместе с ней в пропасть и, теряя голову, лететь, лететь, изнемогая от страсти, в черную бездну?! Он, конечно, мог схватить гостью покрепче и дать волю рукам, потихоньку продвигаясь к укромному местечку, или же, навалившись на нее своим безвольным животом, попробовать поймать ее горячие губы скользкими своими, но отсутствие во рту доброй половины зубов и грубый металл вместо остальной половины укорачивали его прыть. При этом он непременно говорил безумные слова, которые так нравятся зрелым, слегка выпившим женщинам. Говорил, чтобы хоть как-то скомпенсировать отсутствие действий со своей стороны. В самый острый момент он вдруг восклицал что-то вроде: «Как я мог забыть!» или же «Ну вот, опять двадцать пять!» – и слезал с пастушки ради какого-то архисрочного дела: встречи у метро с академиком живописи, звонка в районную администрацию или похода в прокуратуру в качестве свидетеля. Все это, однако, были невинные хитрости Веселкина. Они были нужны ему, чтобы не обжечься насмерть и оставить у пастушки надежду на будущее… И все же, все эти продавщицы и приемщицы товара были совсем не то, чего жаждала душа художника. Ведь все они имели какой-нибудь отталкивающий изъян – крашенные в лиловый цвет седые волосы, обкусанные ногти, широкие грубые ладони или горьковатый тяжелый запах плоти, который сразу отбивал всякую охоту.
После подобных встреч у Веселкина обычно наступала апатия: измученный только что сыгранным спектаклем, он смывал с лица маску плейбоя, снимал бутафорский наряд ловеласа и превращался в одинокого старика. Вероятно, батареек теперь не хватало даже на имитацию чувств. Однако проходила неделя-другая, и Веселкин расправлял плечи, вновь готовый к спектаклю…
В этом деле Веселкину активно помогал старый сводник Врубель. Стоило им обоим попасть на лужайку, детскую площадку или свернуть на тенистую аллею, где прогуливалась какая-нибудь дама с собачкой, как Врубель, виляя хвостиком, весь такой позитивный, бежал к дамской собачке, обезоруживая ее своей неподдельной радостью, а его хозяин, подобрав живот, подкатывался к даме… Примерно так все началось и на этот раз.
В ближайшем скверике Врубель вопросительно посмотрел на хозяина, и Веселкин узрел жгучую брюнетку бальзаковского возраста с таксой на поводке. Черные волосы и ресницы незнакомки, тревожно-алый рот, отливающие вороньим крылом лосины и серебряные каблуки ранили живописца в самое сердце, и он расправил плечи, спуская Врубеля с поводка. Старый негодяй тут же кувырком бросился к дамской собачке, изображая полное радушие, и та завиляла ему своим гадким хвостиком.
– Не бойтесь его, мой Врубель мухи не обидит, – бархатно забасил Георгий Михайлович, натренированным жестом закинув назад свою седую косицу.
Дама с живым интересом всмотрелась в живописца, кажется, совсем не смутившись.
– Оригинальное имя у вашей собачки! – сказала она низким, слегка надтреснутым голосом.
– Я – художник, и пса назвал в честь моего великого собрата Михаила Врубеля. А вас как величать?
Дама с собачкой оказалась Анжелой. Она недавно приехала из Мариуполя и никогда прежде не видела живого художника. Ощутив ее крепкую ладонь в своей лапе, Веселкин осторожно прощупал ее пальцы, к своему удовлетворению, не обнаружив в нужном месте кольца. Брюнетка многообещающе улыбалась.
Веселкин распустил хвост. Правда, его немного лихорадило, и еще этот ее малоросский говорок… Художник еще не успел пригласить Анжелу в свою берлогу посмотреть картины, а та уже шла рядом с ним и говорила ему «ты». Веселкина распирало от гордости: на все про все хватило каких-то пятнадцати минут. Блицкриг! Вот и Врубель с таксой благополучно снюхались. По дороге в мастерскую он насвистывал арию герцога из «Риголетто», а Анжела несла несусветную чепуху, которая, впрочем, совсем не раздражала Веселкина. Возле своего дома он остановился, указывая спутнице на окна мастерской, а она вдруг с детской непосредственностью поинтересовалась, имеется ли там, у Веселкина… душ.