Не знаю, удалось ли Джеку Финнею подержать в руках экземпляр, пахнущий свежей типографской краской: в том же 1995-м его не стало, и эту публикацию можно рассматривать как мемориальную. Спору нет, в качестве некролога она запоздала, зато сегодня могу с радостью сообщить, что предсмертный роман Джека Финнея под заголовком «Меж трех времен» выходит в этом году на русском языке в издательстве «Армада». Если продолжить финнеевские определения, мол, «Меж двух времен» — первая серия, а «Меж трех времен» — вторая, то рассказ «Повторный шанс» можно по праву назвать серией «нулевой». В ней еще нет никакого Сая Морли, сюжет совершенно самостоятелен и в романах не перепевается. Однако есть в рассказе два абзаца, и внимательный читатель легко их выделит, которые затем в развернутом виде вошли в романы и даже стали отправной точкой в возникновении замысла.
Интригует вопрос: причем тут Альберт Эйнштейн, почему его имя настойчиво звучит во всех трех сериях? В самом ли деле великий физик высказывался в том смысле, что прошлое не исчезает, просто мы перестаем его видеть? Возможно, и высказывался — то ли в иносказательном плане, то ли в пылу полемики, но уж никак не в порядке научной гипотезы. Во всяком случае, загонять на этом основании Джека Финнея в прокрустово ложе так называемой «научной фантастики» — занятие явно не продуктивное…
*********************************************************************************************
Споры о том, кому отдать титул первого научного фантаста России, продолжаются до сих пор. Чаще всего истоки отечественной НФ связывают с именами Василия Левшина, автора утопии о путешествии на Луну «Новейшее путешествие, сочиненное в городе Белеве» (1784), и «русского Фауста» Владимира Одоевского, создателя технологической утопии «4338-й год» (1835). Не оспаривая права на титул вышеупомянутых писателей, попытаемся внести некоторые коррективы в богатую тайнами историю русской фантастики. Отправимся в XVIII век.
*********************************************************************************************
Итак, год 1769-й от Рождества Христова. Внимание читающей публики приковано к изданному в провинциальном Баранове (Смоленская губерния) сборнику анонимного автора. Книжка включала в себя две разножанровые повести: «Любовь Псиши и Купидона» и «Дворянин-философ, аллегория». Именно вторая повесть и вызвала наибольший интерес читателей…Некий «дворянин-философ, имея время и способность рассуждать, к чему разум человека возноситься может», скуки ради вознамерился создать в своем поместье модель Вселенной. В основу наш герой положил системы Птолемея, Тихо-Браге, Декарта, Коперника и… собственную (Земля то приближается, то удаляется от Солнца, отчего возникают ветры и происходит смена времен года). Поначалу вроде бы нет ничего фантастического. Забава образованного, но скучающего помещика, да и только. Разметил на обширной территории поместья «планеты», «звезды» и заселил вновь созданные миры обитателями-«планетянами». И получилась такая система: на Земле у него живут муравьи, на Сириусе — страусы, на Сатурне — лебеди и так далее. Однако постепенно мы узнаем, что все эти архитектурно-космические изыски суть определенная Идея. Иначе говоря, герой повести создал модель квазиреальности — интерпретацию реальности объективной.
И старания нашего зодчего были щедро вознаграждены. В один прекрасный день вся система дворянина-философа начинает действовать. Придуманный мир в буквальном смысле материализовался и зажил собственной жизнью. И что же увидел наш герой, а вместе с ним и его гости-наблюдатели?
Обитатели Земли — муравьи — разделились на два класса: черных (господ) и серых (рабов). Как водится, черная раса держит серую в подчинении: эксплуатирует, не дает духовно развиваться. В этом параллельном мире действует жестокий и бессмысленный закон Верховного Муравья. И с каждой страницей приходишь к убеждению: автор-то описал (пусть и пунктирно) тоталитарный режим в действии. Более чем за полтора столетия до Замятина, Хаксли и Оруэлла анонимный автор спроецировал образ Абсолютного Диктатора (он же впоследствии — Главноуправитель, Благодетель, Большой Брат), воплощенного в «закадровом» персонаже Верховного Муравья.
Вот вам образец литературной антиутопии. Возможно, одной из первых в мировой литературе. Здесь же мы встречаем и другие эмбрионы расхожих сегодня тем научной фантастики: параллельные миры, «рукотворное» создание как целой планетной системы, так и самой реальности…
Но вернемся в придуманный дворянином мир, и что мы обнаруживаем? Первое в русской литературе космическое путешествие! Да к тому же совершенное негуманоидным представителем разумной братии — насекомым. Разумеется, подобная трактовка в известной мере условна, ведь вся планетная система дворянина-философа зиждется на «плоскости земной». И все же штрихи темы автор повести наметил.
Итак, взбунтовавшийся, а точнее — усомнившийся в справедливости действующих на его планете законов, серый муравей (в другой литературной реальности он станет Д-503, Дикарем или Уинстоном Смитом) отправляется в путешествие по иным космическим мирам, дабы найти ответы на свои вопросы. Но мудрецы-страусы Сириуса, и сатурниане-лебеди, и красавцы-журавли с Юпитера лишь смеются над букашкой-муравьем (читай — над букашкой-человеком), хотя и обращаются с ним осторожно (чтобы не раздавить). Проблемы «далекой» крохотной земли им чужды и неинтересны…
Не истоки ли это еще одной распространенной научно-фантастической идеи: контакта с представителями иной, более высокой по техническому и социальному уровню цивилизации, проблемы антагонизма высших и низших рас в контексте космической истории человечества?
Впрочем, смысл повести гораздо глубже и значительнее: что есть человек в безбрежной Вселенной? Перл, центр мира, каковым себя мнит? Или все же жалкая, ничтожная пылинка в сложном механизме мироздания? Сам автор склоняется в пользу последнего. Красной линией сквозь повесть проходит мысль о множественности миров…
Таковы в общих чертах сюжетные коллизии произведения, которое с полным основанием можно назвать едва ли не первым образцом (по крайней мере, в русской литературе) антиутопии и научной фантастики одновременно.
Автор повести, хоть и не обозначивший свое имя на титуле книги, являл собой личность весьма и весьма примечательную и заметную во второй половине XVIII века. Федор Иванович Дмитриев-Мамонов (1727–1805) принадлежал, по-видимому, к той категории людей, которых сегодня принято уважительно величать маргиналами, а в те времена окрещивали попросту чудаками.
Происходил он из старинного рода князей Смоленских. Получив начальное домашнее образование, он был отправлен продолжать обучение в Артиллерийскую школу, но сразу же «отлучился самовольно». А в 1756 г. вместе с Сумароковым, Щербатовым (тоже, кстати, оставившими след в истории русской утопии) и Болтиным вступил в одну из масонских лож. У масонов, впрочем, долго не задержался.
Он дослужился до чина бригадира и благополучно вышел в отставку в начале 70-х. Прославился Федор Иванович, уже выйдя в отставку в чине бригадира. Однако не научными и литературными опытами, а своим эксцентричным поведением. В письме к московскому генерал-губернатору М. Н. Волконскому Екатерина II жаловалась, что «здесь многие рассказывают о нем такие дела, которые мало ему похвалы приносят». Еще бы, ни с того ни с сего распустить полторы тысячи крепостных! Не менее красноречивы воспоминания А. А. Куракиной: «Дом его против всего города, был больше всех иллюминован, где была собрана довольная часть народа, которому он из окошка сам бросал серебряные деньги, а на улице его два гайдука из мешков — медные, и они с хозяином всем кричали «Виват!».
Однако его современник, поэт В. И. Соловей дал Дмитриеву-Мамонову иную характеристику: «Он может писать и говорить на разных диалектах проворно, ясно и безогрешительно; в натуральной истории искусен, в нем можно найти хорошего математика и изрядного философа. География и историография у него всегда пред очами; ему и химические правила не неизвестны; знает вкус и силу в живописи. Но при всех превосходнейших оных его знаниях в нем еще высокий дух поэзии обретает».
Повесть «Дворянин-философ, аллегория» пользовалась настолько большим успехом, что писатель в 1796 году решился переиздать ее отдельной книгой.
Однако тогдашняя цензура заприметила в произведении крамольные мысли. Это и понятно, ведь вымышленный мир Ф. И. Дмитриева-Мамонова с его «космическими» муравьями и страусами был едким, сатирическим портретом реального мира. Весь тираж смоленского издания «Дворянина-философа» (1796) был немедленно изъят из продажи…
Рецензии
*********************************************************************************************
----------------
Лев ВЕРШИНИН
ВЕЛИКИЙ САТАНГ
Москва: ЭКСМО, 1996. — 416 с.
(Серии «Абсолютное оружие»). 20 000 экз. (п)
=============================================================================================
А были ли они, собственно, Сатанги?
Разве вы сами их не видели? Маленькие, шустрые с рожками и крылышками, с копытцем на одной ноге. Белые-белые, как лебединый пух. Черные-черные, как сгоревшая плоть. И очень умные. Любящие давать хорошие советы. Писатель Лев Вершинин советов не дает.
Есть странный закон, по которому любой русский писатель, работай он в русле «большой литературы», в жанре фантастики или детектива, рано или поздно пишет книгу о Больших Буквах. Книгу о Добре и Зле, Черном и Белом, Войне и Мире. Когда эта цель перед ним не стоит — проще. И льется из стен типографий бурный поток книг, в которых отважные повстанцы побеждают коварных имперцев, таинственные сверхцивилизации строят свои непостижимые планы, межзвездные церкви заняты древними интригами… Стоп! Ведь и в «Великом Сатанге» все это есть! Вот неуязвимые супертанки штурмуют вражеские города, вот загадочные Сатанги приводят мир к абсолютному и гибельному разоружению…
В чем же, собственно, дело? Что превращает один и тот же сюжет в легкую книгу для чтения в метро или в Книгу? Наверное, только Сатанги могли бы ответить. Но мы не станем их спрашивать. Если прочитаем роман до конца — не станем. И это уже немало. Порой право не задавать вопросов важнее умения их ставить.
Самое удивительное в «Великом Сатанге» то, что он прочно стоит на фундаменте древнего правила — «Сделайте нам красиво!» И Лев Вершинин делает. Повстанцы тысячами прыгают в пропасть, своими телами выстраивая мост для многотонного танка — последнего, оставшегося на планете, способного решить исход войны. Пережившая развал цивилизации Земля становится карикатурным миром «лохов» и «паханов», миром, где блатная феня стала аналогом «высокого слога» средневековья.
«— Старшая! Гнилые понты гонишь…
И тотчас затараторил шестерка-толмач…
— Госпожа! Мой повелитель удивлен тем, что договор нарушен без видимых причин!»
А где-то с той стороны бумажного листа грустно улыбается автор: «Сделать вам красиво?»
Грань неуловима. Разница между китчем и иронией, банальностью и простотой, выспренностью и глубиной ощущается лишь интуитивно. Из одних и тех же досок и камней можно построить храм, дом или теплый сортир. Но самое странное, что лишь сам читатель вправе решить, чем станет для него книга.
А писатель, наверное, и не задумывается над тем, что строит. И станут ли слова Добро и Зло всего лишь словами с большой буквы или превратятся в Добро и Зло — ему неведомо. Он просто понял — в очередной раз — то, что хоть раз в жизни обязан почувствовать каждый. Понял, что не бывает справедливых войн и абсолютного добра. Что друзья будут стрелять друг в друга с одной и той же истиной в сердце и верой в душе. Что памятники ставят не тем, кто их заслужил, а быть героем еще не значит быть правым. Что мир, лишенный искусства, погибает так же верно, как от взрыва «паранормальных ракет».