Жюль Верн
ЧАСТЬ ПЕРВАЯ
Глава первая,
в которой ван Миттен и его друг Бруно гуляют, смотрят, беседуют, не понимая, что происходит.
В тот день, 16 августа, в шесть часов вечера площадь Топ-Хане в Константинополе обычно многолюдная и оживленно гомонящая, была молчаливой, мрачной и почти пустынной. С высоты спускающейся к Босфору лестницы открывался чудесный вид, но ему явно недоставало людей. Только несколько иностранцев, облаянных сворой бездомных собак, спешили взобраться по узким и грязным улочкам в предместье Пера. Именно там, на холме, находился квартал, специально отведенный для чужеземцев. Его каменные дома выделялись белизной на черном фоне кипарисов.
И все же она очень живописна, эта площадь. Даже без разноцветной пестроты костюмов. Живописна и как бы создана, чтобы ласкать взгляд. Чего тут только нет! Мечеть Махмуда со стройными минаретами; прелестный фонтан в арабском стиле. Лавки — здесь продаются шербеты и тысячи других сладостей. Витрины завалены тыквами, дынями Смирны и виноградом Скутари. Они успешно соперничают с лотками торговцев благовониями и продавцов четок. А лестница! К ней причаливают сотни живописных каиков, их двойные весла в скрещенных руках каиджи не бьют, а ласкают голубые воды Золотого Рога и Босфора.
Но где же находились в этот час праздные завсегдатаи площади Топ-Хане? Персы, кокетливо увенчанные астраханскими колпаками? Греки, не без элегантности покачивающие своей фустанеллой с тысячью складок? Черкесы, в их неизменной одежде военного покроя? Грузины, остающиеся русскими даже за границей? Арнауты, чей густой загар просматривается в вырезах их вышитых курток? И наконец, турки, эти османы, сыновья древнего Византия и старого Стамбула! Где они?
Наверняка не имело смысла спрашивать об этом у двух западноевропейцев, которые настороженно прогуливались по площади, почти в полном одиночестве. Они явно не нашлись бы, что ответить.
Более того. И в самом городе, за пределами порта и с другой стороны Золотого Рога царили столь же непонятные тишина и пустынность. Безмолвно синела глубокая открытая впадина между старым Сераем и пристанью Топ-Хане. Понтонные мосты, соединяющие правый и левый берега, образовывали огромный амфитеатр Константинополя — и он тоже казался уснувшим. Неужели никто, и впрямь, не бодрствовал в эти минуты во дворце Серай-Бурну? И куда исчезли все верующие, хаджи в мечетях Ахмеда, Баязида, Святой Софии, Сулеймана? Похоже, бесконечно длился послеобеденный отдых надзирателя Сераскирекой башни, равно как и его коллеги из Галатской башни. А ведь обоим им вменялось в обязанность следить за началом пожаров, столь частых в городе!
Да вправду ли это знаменитый Константинополь — гроза Востока, воплощенная в действительность волей Константина и Мехмеда II? Вот о чем спрашивали себя иностранцы, бродившие по площади — двое голландцев из Роттердама. Странная прихоть судьбы привела Яна ван Миттена, с его лакеем Бруно, на самый край Европы.
Всем известный ван Миттен имел внешность столь же непримечательную, сколь и располагающую. Ему было под пятьдесят. Белокурый, с небесно-голубыми глазами, светлыми бакенбардами и бородкой, без усов. Щеки — наливное яблочко, нос чуть вздернут. Широкоплечий, высокий, он, возможно, был задуман как спортсмен, но давний замысел природы оказался перечеркнут уже появившимся животиком. Одним словом, он представлял собой доброго малого — типичный голландский бюргер.
Кому-то мягкий и общительный ван Миттен, всегда готовый уступить в спорах, прямо-таки созданный для компромиссов, возможно, показался бы немного слабохарактерным. Но о таких обычно говорят: меньше упрямства — больше обаяния. Или еще так: шелк приятней железа! Только один раз за всю жизнь ван Миттен, доведенный до крайности, позволил вовлечь себя в спор, последствия которого расхлебывал до сих пор. Наверное, доброму малому в тот роковой раз действительно следовало уступить. Если бы он знал, что уготовило ему будущее! Не станем, однако, забегать вперед, — назидание не должно опережать действия.
— Итак, хозяин? — заговорил Бруно, когда оба добрались до площади Топ-Хане.
— Итак, Бруно?
— Вот мы и в Константинополе…
— Да, в Константинополе, иначе говоря, в нескольких тысячах лье от Роттердама.
— Согласитесь, наша Голландия сейчас далековата!
— Я никогда не смог бы находиться от нее слишком далеко, — вполголоса промолвил ван Миттен так, словно Голландия могла его расслышать.
В лице Бруно ван Миттен имел самого преданного слугу, который даже внешне стал на него походить. За двадцать лет слуга и господин, вероятно, не разлучались ни на один день. Если Брутто и не поднимался до положения друга, то, уж во всяком случае, был чем-то значительно большим, нежели просто лакеем. Службу свою он исполнял умно и методично, не стеснялся давать советы, из которых ван Миттен мог бы извлечь пользу. Случалось, даже делал замечания, которые хозяин охотно принимал. Больше всего расстраивало слугу то, что его господин находился как бы у всех под каблуком и не мог сопротивляться желаниям других, одним словом, не проявлял характера.
«Это принесет вам беду, — частенько повторял он, — вам и мне тоже!»
Здесь нужно добавить, что Бруно, который достиг к тому времени сорокалетнего возраста, по природе своей был домоседом и не переносил разъездов. Перемещения утомляют, нарушают равновесие в организме, и человек начинает уставать и худеть, а Бруно, имевший привычку взвешиваться каждую неделю, очень дорожил своим представительным видом. Поступив на службу к ван Миттену, он весил менее ста фунтов что для голландца — унизительно мало. Но затем благодаря прекрасному распорядку жизни в новом доме менее чем за год прибавил фунтов тридцать. Теперь-то он мог, не стесняясь, появляться в любом обществе! К моменту, о котором идет речь, Бруно весил уже сто шестьдесят семь фунтов — чем не среднестатистический голландец! Но скромность — прежде всего, поэтому достичь двухсот фунтов он собирался лишь в пожилом возрасте.
В общем, будучи привязанным к дому, своему родному городу и стране, Бруно ни за что без серьезных причин не согласился бы покинуть ни свое обиталище на канале Ниуе-Хавен, ни добрый Роттердам — первый, по его понятиям, город среди всех городов, ни свою Голландию — самое прекрасное королевство в мире.
Все это так, но не менее верно также и то, что в день, о котором мы говорим, Бруно находился в Константинополе — древней Византии, Стамбуле турок, столице оттоманской.
Кем же, в конце концов, был ван Миттен? Богатым купцом из Роттердама. А если точнее — торговцем табаком, консигнатором лучшей продукции Гаваны, Мериленда, Виргинии, Варинаса, Пуэрто-Рико и особенно Македонии, Сирии и Малой Азии.
Уже двадцать лет, как ван Миттен осуществлял солидные сделки с константинопольской фирмой Керабана, которая отправляла свои знаменитые сорта Табаков во все пять частей света. Благодаря длительной переписке с этой солидной компанией голландский негоциант в совершенстве выучил турецкий язык, или османский (как его тогда называли на всей территории империи), и разговаривал на нем, как настоящий подданный падишаха или амир-ал-муминина. По этой же причине и Бруно, который, как упоминалось выше, был зеркальным отражением своего хозяина, говорил по-турецки не хуже, чем тот.
Между нашими двумя оригиналами существовал даже уговор, что, находясь в Турции, они будут говорить только по-турецки, чтобы ничем не отличаться от остальных. И действительно, если бы не костюмы европейского покроя, то их можно было бы принять за двух османцев старинного рода. Это, между прочим, нравилось ван Миттену, хотя и вызывало некоторое неудовольствие у Бруно.
И, тем не менее, как послушный слуга он каждое утро говорил хозяину: «Efendim, emriniz ne dir?»
Что значило: «Что вам угодно, господин мой?»
Хозяин, в свою очередь, отвечал ему на хорошем турецком: «Sitrimi pantalounymi fourtcha».
И это означало: «Почисти щеткой мой сюртук и брюки».
Из всего сказанного становится вполне понятным, почему ван Миттен и Бруно так свободно расхаживали по Константинополю: во-первых, они очень прилично разговаривали на местном языке; затем, им не могла не оказать дружеского приема фирма Керабана. Глава этой фирмы уже бывал в Голландии и теперь, по закону гостеприимства, выказывал расположение своему роттердамскому корреспонденту. Это как раз и послужило основной причиной того, что ван Миттен покинул свою страну и обосновался в Константинополе, а Бруно послушно последовал за ним, и того, наконец, что оба они расхаживали теперь на площади Топ-Хане.
В этот уже поздний час по улицам фланировали и несколько других прохожих. Кроме иностранцев, можно было увидеть и двух-трех подданных султана, разговаривавших друг с другом. Хозяин кофейни, в центре площади, не спеша расставлял столики, в ожидании посетителей.
— Через час, — заметил один из турок, — солнце закатится в воды Босфора, и тогда…
— И тогда, — подхватил второй, — мы сможем есть, пить и, особенно, вдоволь курить.
— Все же он излишне долог, этот пост рамадана.
— Как и все посты.
Со своей стороны, двое иностранцев, гуляя перед кофейней, обменивались замечаниями.
— Они удивительны, эти турки, — рассуждал один. — Если бы какой-нибудь путешественник посетил Константинополь в столь скучный пост, он унес бы с собой поистине грустное представление о столице Мехмеда Второго!
— Ба! — возразил другой. — Воскресный Лондон не веселее. Если турки постятся днем, то ночью они наверстывают упущенное. Вот раздастся пушечный выстрел на закате — и, увидите, вместе с запахом жареного мяса, ароматом напитков, дымом чубуков и сигарет, улицы снова примут свой обычный вид.
Словно в подтверждение его слов, в тот же момент хозяин кофейни позвал своего слугу, крича:
— Живей, поворачивайся! Через час нахлынут постящиеся и начнется столпотворение!
Двое иностранцев продолжили разговор:
— Мне кажется, что Константинополь интереснее наблюдать как раз в рамадан. Если день здесь грустен, хмур и угрюм, как и в среду нашего поста, то ночи — веселы, шумны и разгульны, как в карнавальный вторник.
— О да, вы правы.
Пока оба иностранца обменивались замечаниями, турки не без зависти поглядывали на них.
— Хорошо этим иностранцам, — говорил один. — Могут пить, есть и курить, если хочется.
— Без сомнения, — поддержал другой, — если что-нибудь раздобудут! Но сейчас им не отыскать ни кебаба из баранины, ни плова из цыпленка с рисом, ни ломтя баклавы, ни даже куска арбуза или огурца. Мы постимся по закону, а они — поневоле!
— Да просто они не знают хороших местечек. За несколько пиастров всегда можно найти покладистых торговцев, которые получили у Мухаммада освобождение от поста.
— Ей-богу, мои сигареты попусту сохнут в кармане! — воскликнул один из турок. — И пусть не говорят, что я потерял добровольно хоть несколько крупиц латакие.
Рискуя вызвать неодобрение, этот правоверный, мало стесняемый заповедями Корана достал сигарету, зажег ее и сделал две-три быстрые затяжки.
— Смотри, — предостерег его товарищ, — если пройдет кто-либо из малотерпимых улемов, ты…
— Ладно, — отмахнулся тот, — я спасусь тем, что проглочу дым, и никто ничего не заметит.
Оба приятеля продолжили прогулку, слоняясь по площади, а затем и по соседним улицам, поднимающимся к предместьям Пера и Галата.
— Да, хозяин, это странный город! — воскликнул Бруно, поглядывая направо и налево. — После того как мы покинули гостиницу, я вижу только тени обитателей. Настоящие призраки Константинополя! Какое-то сонное царство. Даже эти тощие желтые собаки не пошевелятся, чтобы укусить тебя за икры… Ну и ну! Что бы там ни рассказывали путешественники, странствия ничего не дают. Я предпочитаю наш добрый Роттердам и серое небо старой Голландии.
— Терпение, Бруно, терпение! — спокойно заметил ван Миттен. — Мы приехали только несколько часов назад. Должен, однако, признать, что это вовсе не тот Константинополь, о котором я мечтал. Человек воображает, что окажется на настоящем Востоке, погрузится в сказку из «Тысячи и одной ночи», а на самом деле становится узником…
— …огромного монастыря, — докончил Бруно, — посреди людей, хмурых, как отшельники.
— Мой друг Керабан объяснит нам, что это значит! — утешил слугу ван Миттен.
— Но где же мы сейчас находимся? — спросил Бруно. — Что это за площадь? Что за набережная?
— Если я не ошибаюсь, — ответил ван Миттен, — мы на площади Топ-Хане, на самом краю Золотого Рога. Перед нами — Босфор, который омывает берег Азии, а с другой стороны порта ты можешь увидеть верхушку Серая и турецкий город, — вон он, громоздится ярусами.
— Серай! — воскликнул Бруно. — Это и есть тот дворец султана, где он живет со своими восемьюдесятью тысячами одалисок?
— Восемьдесят тысяч, Бруно, — это слишком, даже для турка. В Голландии, как ты знаешь, и с одной-то женой порядка в доме не жди.
— Ладно, ладно, хозяин! Постараемся не говорить об этом совсем, а уж если придется, то как можно меньше.
Затем, повернувшись к по-прежнему пустующей кофейне, Бруно заметил:
— Но вот, по-моему, уютный уголок. Мы замучились, пока спускались в предместье Пера. Турецкое солнце совсем нас зажарило, и я не удивлюсь, если хозяин захочет освежиться.
— Это способ сказать мне, что ты сам хочешь пить, — улыбнулся ван Миттен. — Хорошо, зайдем в эту кофейню.
И оба направились к маленькому столику перед заведением.
— Каваджи! — крикнул Бруно, похлопав на европейский манер.
Никто не появился.
Бруно позвал еще раз, но уже громче.
Хозяин возник в глубине кофейни, но не проявил никакой готовности подойти.
— Иностранцы… — бормотал он, заметив обоих клиентов перед столиком. — Они в самом деле думают, что…
Наконец он приблизился.
— Каваджи, дайте нам бутылочку вишневой. И свежей! — попросил ван Миттен.