Прошло минут десять. Будто поняв, что от меня ничего не дождется, рак вдруг поднял одну из клешней вверх, обхватил толстую актинию за «талию» и… со всех сил сдавил ее. Актиния вздрогнула, вдруг выросшие щупальца-лепестки возмущенно затрепетали, в центре их открылось отверстие, и… оттуда выскочил кусочек рыбки! Он был совершенно свеж. Словно лежал в холодильнике. Рак с жадностью схватил его и, разорвав на клочки, съел. Потом клещами сжал актинию еще раз и еще. Актиния отдала несколько кусочков рыбы и вновь стала стройной. А рак, почистившись и погуляв но аквариуму, уволок свой домик в угол аквариума и спрятался в него.
Я выключил свет и пошел спать. Ночь была лунной, и я еще долго стоял, облокотившись на фальшборт, глядя в черную воду, в которой колебались звезды, и размышлял о только что увиденном.
…Рыбку и рака-медведя я выпустил: они достаточно послужили мне. Свобода была им наградой. А рак-отшельник долго жил в аквариуме. Мы привыкли друг к другу. Я точно в определенный срок кормил отшельника, и рак стал неторопливым и даже степенным. Но однажды что-то случилось. Рак затаился в своем домике и не вылезал из него неделю. Может, он заболел, а может, просто грустил по свободе. Так он и погиб, маленький забавный рак, обитатель огромного и удивительного чуда природы — океана.
БУТЫЛКА С ЗАПИСКОЙ
«…Я полагаю, что это большая акула, сэр». — «Акула в этих водах?» — недоверчиво воскликнул Гленарван».
Прочитав эти строчки, я представил себе великолепную яхту «Дункан», несущуюся по Северному каналу, яркую зелень вспененной воды и чаек, с криками летящих следом. И черный острый плавник чудовищной рыбины, вспарывающей поверхность воды. Акула! Согнувшись пополам, устроив книгу на коленях, я с жадностью принялся читать дальше. И все отодвинулось, исчезло. И класс, в котором я сейчас находился, пятый «Б», и самая последняя в ряду, на «Камчатке», парта, и урок арифметики, которую я не понимал и не любил.
Парусный корабль! Акула! Я слышал об этой книге. И вот Женька Егоров принес мне ее почитать всего на два дня. За это я отдал ему десять лучших своих марок. В том числе и три марки далекой страны Мозамбик с изображением льва, слона и крокодила…
Продолжаю читать. «Акула судорожно забилась, почувствовав, что ее вытаскивают из родной стихии. Но это не испугало матросов: они живо справились с ее яростью, накинув акуле на хвост мертвую петлю…»
Дальние плавания… Акулы… Как мне захотелось оказаться там, на палубе яхты «Дункан», среди веселых бородатых сильных матросов, выволакивающих хищницу из зеленых волн Северного канала! Да-да, я хочу туда, я хочу карабкаться по вантам и чувствовать ладонями жесткость тросов; ощущать, как корабль кренится то в одну сторону, и под тобой кипит вода, то в другую, и теперь уже видна палуба и люди на ней. Люди отважные, необыкновенные, пропахшие морем и трубочным дымом!
Что-то говорил учитель. Шуршали листки бумаги: контрольная. Я тяжело вздохнул: не решить мне этих задачек. И снова уткнулся в книгу.
«Помолчите, — сказал помощник капитана Том Аустин. — Разве вы не видите, что акула была горькой пьяницей и, чтобы не потерять ни капли напитка, проглотила его вместе с бутылкой!»
Совершенно забывшись, я громко засмеялся. Математик взглянул в мою сторону и поправил сползшие на кончик носа очки. Женька Егоров перегнулся через парту, зашептал:
— Решил уже?
— Нет, — отмахнулся я и прочитал: — «Как? — воскликнул Гленарван. — У акулы в желудке оказалась бутылка?»
— Тише ты. «Параллелепипед» услышит, — заволновался Женька.
— А? Все равно кол.
— Будешь сдувать?
— Подожди. Дочитаю.
«Том, достаньте-ка эту бутылку, — сказал Гленарван. — Только поосторожней: найденные в море бутылки часто содержат важные документы…»
— Ученик Ветров. Я вам не помешал? — раздался вдруг над моим ухом скрипучий голос — Нуте-ка, что мы тут читаем?
— Помешали, — буркнул я, весь увлеченный событиями, происходящими на яхте «Дункан». — Очень помешали!
— Что-о?
Рука учителя легла на книгу. Я потянул ее к себе. Не отдам! Поправив сползшие очки, учитель повысил голос:
— Во-он из класса!
Я читал книгу весь вечер да и ночь, сунув маленькую настольную лампу под одеяло. Ах, как все это здорово: море, океаны, Африка, Магелланов пролив, пампасы! Засыпая под утро, я думал о том, что должен побывать там же, где и полюбившиеся мне герои. Спасибо тебе, Жюль Верн! Теперь я знаю, что я должен делать в этой жизни, кем должен стать. Правда, придется и математикой заняться: разные там счисления-вычисления, долготы и широты определять. Но ничего, преодолею. Я все осилю и стану моряком, путешественником.
— Подвел я тебя, — сказал мне на другой день Женька Егоров. — Хочешь, верну тебе марки?
— Я тебе отдам все-все марки. Оставь мне эту книгу, а? — попросил я.
Прошли годы. Вот и окончен десятый класс. Поступаю в мореходку. Сдаю зачеты по физической подготовке. Бегаю. Прыгаю. Гранату бросаю. На перекладине подтягиваюсь. Десять раз надо. Раз, два… четыре, пя-ать… шесть!.. Се-емь… Не могу больше! Что? Неужели из-за этой проклятой перекладины разрушится моя мечта? Во-о-осемь… Лопнут сейчас мои мышцы! Нет. Не могу больше.
— Эх ты, слабак, — сказал мне инструктор по физической подготовке. — Иди. Погуляй годик. Наращивай мышечную массу: море любит сильных.
— Море любит упрямых! — воскликнул я в отчаянии. — Море любит тех, кто по-настоящему любит море! Кто предан ему. И я докажу это!
Ничего, что двери училища захлопнулись перед самым моим носом, в океан-то двери настежь! Вон сколько объявлений: «Для работы на судах рыбопромыслового флота требуются матросы».
Здравствуй, океан, принимай меня матросом траулера! Познавать разные науки можно и заочно, а вот познать океан и премудрости судовой жизни…
Боцман Михалыч учит меня морской жизни. Любим мы и побаиваемся своего боцмана. Строгущий! Помню, только пришел на судно, капитан говорит:
— Мотай к боцману. Глянет он, получится ли из тебя матрос.
Вывел меня Михалыч на палубу, повертел, хватая ручищами за плечи, потискал будто железными пальцами мои бицепсы, хмыкнул. Не понравился я ему, жидковат.
— Матросу крепкие мышцы нужны, — сказал боцман сердито. — Попадется тунец под центнер, вытянешь багром на палубу?
Да что они все, сговорились? В мореходке разговор про мускулы, здесь о том же! А боцман мой живот щупает:
— Это разве пресс? Кисель.
Обидно стало.
— Нормальный пресс!
Усмехнулся боцман:
— Нормальный? Проверим. А ну спружинь брюхо.
Да тут что, траулер или боксерский зал? Надулся я, спружинил брюшной пресс. Словно кувалдой меня шарахнуло, еле на ногах устоял, вздохнуть не могу.
— Кисель, — сказал боцман. — А как руки?
— Что? Нормальные у меня руки, — выдохнул я.
— Дай правую.
— Чего еще недоставало! Вы боцман или Командор? Но я ведь не Дон Жуан…
Будто стальные тиски сжали мою руку, слезы покатились из глаз. О-о-о! Да он же мне ее в лепешку раздавит! Но, стиснув зубы, молчу. Терплю…
— Как новичок? — спросил капитан, выйдя на палубу.
— Банан зеленый, — ответил Михалыч. — Но терпеливый, упрямый. И это главное. Сделаю из него хорошего матроса.
Мечты сбываются, уходим в море! Неузнанные мной товарищи, те, кто подтянулся на перекладине десять и больше раз, сидят в аудиториях, а я глотаю соленую пыль, шкерю рыбу, скулю по ночам в подушку от дикой боли в изрезанных, проткнутых костями рыб ладонях.
А утром, как и все, натягиваю просохшую за ночь робу и длинные рыбацкие сапоги. И уже слышу грозный голос Михалыча: «Всё спите? А ну, пошевеливайтесь! Колька, банан зеленый, почему без перчаток к рыбоделу идешь?»
Рейс, второй, третий… Увы, не в тропики, где в прозрачной, теплой воде скользят длинные серые тени акул, а в холодные и туманные северные широты за пучеглазым и колючим морским окунем. А детская мечта: своими собственными глазами увидеть акулу, да что увидеть — поймать ее, — не проходила. Почему? Может, оттого, что эта хищная рыбина, так поразившая однажды воображение, стала для меня неким символом дальних океанских рейсов?
Повезло. Попал я в тропики. И хватили мы лиха с акулами во время промысла тунцов!
Первую акулу я увидел в Гвинейском заливе. Мы только что пришли туда, был полдень, вахтенный штурман уже созвал команду в салон на обед, а я замешкался. Стоял на полубаке и, свесившись через леера, глядел в прозрачную синюю воду.
— Коля, погляди влево, — услышал я тут голос вахтенного штурмана — с биноклем в руках он маячил на крыле мостика. — Акула!
— Где? А, вижу!
Наискосок, пересекая курс траулера, резал воду черный треугольный плавник. Громадная рыбина прошла метрах в трех от форштевня траулера, и я увидел длинное и толстое светло-синее сверху и белое с боков острорылое тело. Это была голубая акула, и, хотя потом я видел много всяких акул, эта первая встреча с хищницей океана осталась в памяти на всю жизнь.
…Акулы появились возле нашего траулера, лишь только судно легло в дрейф. До темноты провозились на палубе: готовили снасть для ловли тунцов, ярус к выметке. Стаскивали и составляли рядком ящики с коваными, величиной почти в палец крючками. Каждый из крючков прикреплен к металлическому, свитому из многих крепчайших стальных проволочек поводку, чтобы хищная рыбина не откусила крючок. Отдельно штабелем уложены поплавки, похожие на пластины сыра, а в сторонке — бамбуковые вешки с красными флажками на вершинках.
Ночь. Все кругом будто тушью залито. Россыпь звезд над головой и четкое их отображение в спокойной, темной воде.
Странное ощущение. Где вода сливается с небом — не видно. И это легкое покачивание. Как будто мы не на траулере, а на космическом корабле. Летим среди невероятного скопища звезд. Мы уже вне солнечной системы, потому что не видно ни земли, ни луны… Нет, мы все же в океане: голубая тень скользнула внизу. Всплеск. Тонкий свист. Дельфин подплыл полюбоваться на траулер.
Тухнет свет в одном, в другом иллюминаторе. Завтра подъем еще до восхода солнца. И мне пора, не высплюсь. Но как уйти? Будет ли еще когда в жизни такая ночь?
Тяжелые шаги. Черная угловатая фигура движется по ботдеку. Таким, наверно, черным, угловатым и тяжелым был Командор, идущий к Дон Жуану. Но это не Командор — боцман, ищет кого-то, грохочет своими сапожищами, тишину разрушает.
— А, вот ты где! Весь пароход обшарил, думал: ухнулся в океан. — Голос у боцмана хрипловатый, какой-то шершавый. — А ну марш в каюту!
— Садись рядом… банан перезрелый, — говорю я. — Погляди, какая ночь.
— И то верно, — понизив голос, отвечает боцман. — Бегаешь, бегаешь, а на такую красу и взглянуть некогда. Подвинься. — Помолчав немного, окинув взглядом весь этот прекрасный ночной мир, боцман озабоченно говорит: — Итак, ты на крючках. Самое опасное место на ярусе. Если не успел наживку насадить, не сдерживай поводок — отпускай. А то крючок вонзится в руку и сам улетишь за борт заместо наживки. Однако иди все же спать.
— Иду, иду.
Вовка Нагаев, мой напарник по каюте, уже спит. Лезу в свою верхнюю койку и зажигаю над головой лампочку. Надо хоть немного почитать астрономию да решить одну-две задачки на определение места судна в океане по звездам. Вон они, в ритме плавной, с борта на борт, качке то всплывают вверх, к краю открытого иллюминатора, то все дружно скатываются вниз… Так, на чем я вчера остановился? Неужели когда-нибудь наступит момент, что я изучу морские науки, сдам зачеты, экзамены и поднимусь в ходовую рубку штурманом?
Глаза слипаются. Книга валится из рук. И вдруг что-то холодное, трепещущее и скользкое падает на мою голую грудь.
— Змея! Змея! — ору я и открываю глаза. Фу, летучая рыбка. Впорхнула на свет прямо в иллюминатор.
Швыряю ее назад, в родную стихию. Потянувшись, захлопываю иллюминатор и выключаю свет. Пищат пружины койки. Что-то бормочет во сне Вовка Нагаев. Ему хоть из ружья дуплетом над ухом пали, не проснется.
— По-одъем! На ярус, лежебоки!
Топот сапожищ по коридору, удары кулаком в двери. Кажется, лишь глаза сомкнул — и уже подъем. Соскакиваю с койки. Трясу Вовку за плечо, тот отмахивается, пытается закутаться с головой в простыню. Стаскиваю его на пол, трясу, дергаю за мягкие, похожие на пельмени уши. Вовка мычит, отбрыкивается и, кутаясь в простыню, уползает под столик. Беда с ним! Вот так каждое утро. Пока моюсь, Вовка засыпает под столом, храпит даже. Ничего не остается делать, как вылить ему на голову кружку воды.
Холодюга. Африка называется! Вся палуба, лебедка, каждая железка покрыта крупной и холодной росой. Небо на востоке чуть розовеет. Где ты, солнце, отчего мешкаешь? Вылезай же побыстрее, обогрей!
— Начали! — командует боцман и швыряет за борт концевую вешку. — Быстренько, ребятушки!
Шр-рр-р… Ш-рр-рр. Шурша, гибкой и влажной серо-зеленой змеей уползает за борт из ящика и исчезает в волне «хребтина» — крепчайшая веревка, к которой крепятся поводцы с крючками, поплавки и вешки. Подхватив холодную, из морозилки, сардину, я насаживаю ее на крючок и бросаю за борт.
Кажется, траулер идет слишком быстро. Еле успеваю насаживать наживку. Чувствую, как поводец натягивается струной, крючок рвется из рук. Отпускаю один крючок без наживки, потом еще один.
— Эй, в рубке! — орет Михалыч. — Убавьте ход!
— Нормально идем, — возражает вахтенный штурман, — три узла. Дам меньше — до ночи ярус не поставите.
— Три! А не все ли пять? — И, повернувшись, мне: — Осторожнее, Коля, осторожнее… Внимательнее работайте, ребятушки… Да не держи ты крючок! Отпускай пустым!
И все же скорость слишком велика. Мы уже несколько раз делали короткие тренировочные заметы, и там я успевал оснастить все крючки. Поводец натягивается, левой рукой я удерживаю его, зажав основание крючка в ладони, правой насаживаю рыбину. Промороженная, она не поддается жалу крючка.
— Боцман! Рыбу оттаять не могли? «Ребятушки»!
Рывок. Не успеваю отпустить крючок, и он вонзается в ладонь. Поводец тянет за борт, чувствую, как с сухим треском крючок распарывает кожу и рвет мякоть руки. Боцман перехватывает поводец, тянет на себя, взмахивает ножом…
Через полчаса, с забинтованной рукой, я становлюсь на свое место. Дергающая боль в ладони, но что поделаешь, поставить вместо себя некого — в палубной команде, особенно на работе с ярусом, каждый выполняет свое.
Всходит солнце. Носятся над палубой чайки, пытаются схватить наживку, падающую в воду. Несколько дельфинов приплывают и кружат возле яруса, изучают, что это за штуковина, и я боюсь — не схватил бы какой из них рыбину. Но дельфины умные. Обнаружив, что сардинки насажены на крючки, они разворачиваются и уплывают.
Становится тепло. Боль в руке немного утихает. А вернее, просто притерпелся. Работаю внимательно, вновь допустить оплошность нельзя.
Полдень. Жара! Пот льется по лицу, щиплет уголки глаз. Рот высох, губы шершавые. Но некогда вытереть лицо, глотнуть воды: выметка яруса идет безостановочно. Падают в воду вешки, шлепаются поплавки, уходят поводец за поводцом.
Болит спина, ломит шею, кровь тяжко колотится в висках. Слезятся глаза, кажется, что под веки песок насыпан. Невозможно как сияет в воде солнце, пляшет в мелких волнах, рассыпается на остро сверкающие осколочки.
— Коля, долго еще? — слышу я страдающий голос Вовки Нагаева. — Сил нет.
— Терпи, Вовка. Совсем пустяк осталось.
Какая жара! Африка! Неужели утром было прохладно?.. Ну и солнце. Мне кажется, что лучи стальными штырями пробивают мою легкую кепчонку и впиваются в череп, мозг. Сейчас он расплавится, разжижится и потечет из ушей, рта. Гонят они траулер, гонят!.. Ага, остался последний ящик. Значит, двадцать миль яруса выметано, осталось еще пять. К обеду окончим. Вот только бы выдержать до обеда, выстоять! У других-то работа попроще: поплавок крепят к хребтине через двадцать поводцов, вешку — еще реже, а поводцы к хребтине крепят четверо. Вот что: и на крючки надо ставить не одного, а двоих. Надежнее и быстрее будет. И вообще, всех матросов обучить всем специальностям для работы на ярусе.