— В чем дело? — спросил я, опуская на каменные плиты моста чемодан.
— Ведь вы моряк, не так ли? — проникновенно произнес сизоносый, положив мне тяжелую ладонь на плечо. — И вы спешите на свой прекрасный корабль. Ну же, подтвердите, что так оно и есть.
— Ближе к делу, отец.
— Вот именно: ближе к делу!.. — сказал мужчина и встряхнул меня за плечо. — Так вот, приятель: тут находится то… — Сизоносый толкнул ногой небольшую корзинку, покрытую цветастым платком, и непринужденно перешел на «ты». — Находится то, что скрасит твои суровые морские будни, что будет тебе каждый день напоминать о любимой суше.
— Очень тороплюсь, — сказал я, тем не менее заинтересованный словами сизоносого. — Что в вашей корзине?
— О! Что в моей корзине! — воскликнул мужчина и, нагнувшись, сунул в нее руку.
Пошарив там, он распрямился, и я увидел на его большой ладони пушистый комочек с розовым носом и ярко-зелеными глазами. Следя за выражением моего лица, мужчина протянул руку над водой и слегка разжал пальцы.
— Осторожнее, — сказал я, с опаской поглядев на черную воду.
— Рубль, — сипло произнес мужчина и наклонил ладонь. — Или…
— Держите, — сказал я, доставая деньги из кармана.
— Старуха послала топить, а я не могу, — вздохнув, сообщил мужчина, принимая серебряную монету. — Я бы вам его и так отдал, но подумал: «Зачем моряку в море деньги?»
Я взял котенка и сунул его за отворот куртки. Повозившись немного, котенок устроился удобно и замурлыкал одну из самых первых своих песен. Наверно, в ней рассказывалось про теплый ящик, мягкую подстилку, про маму-кошку, лизавшую его именно в тот момент, когда очень хотелось спать, и темную раскачивающуюся корзинку, в которой он только что был. Песня была длинной, почти на полчаса. Ее хватило как раз на то время, пока я добрался в порт и разыскал свой траулер.
Котенка назвали Пуршем. Дело в том, что он был рыжим и слегка полосатым. Конечно, нужно было иметь богатую фантазию, чтобы по этим признакам найти отдаленное сходство со знаменитым дрессированным тигром. Мне, например, хотелось котенка назвать просто Васькой, но вмешался Коля Пончиков, Пончик, как мы его звали на траулере.
— Ты погляди на эти лапищи! — воскликнул он, хватая толстыми пальцами маленькие, с розовыми подушечками лапки котенка. — Нет, ты не усмехайся, а погляди! Через месяц котишка будет оставлять на палубе следы величиной в мою ладонь!
Играя, котенок пытался укусить Колины пальцы.
— А зубищи? — восторженно проговорил Пончик. — Ты погляди, какие у него клыки! Итак…
— Назовем его Пуршем, — согласился я.
Котенок рос быстро.
Через два месяца, как раз к тому времени, когда мы закончили наши работы в Бискайском заливе и отправились в тропики, это уже был довольно крупный, подвижный и веселый зверек.
Проснувшись в своей картонной коробке, в которую был положен кусок войлока, он прыгал ко мне на койку и начинал играть. Мне хотелось спать. Я уговаривал Пурша отстать от меня, но, взглянув на часы, обнаруживал, что пора подниматься на вахту: Пурш чувствовал время лучше, чем я. Быстро ополоснув лицо, я выходил из каюты и поднимался в ходовую рубку, а Пурш направлялся на палубу охотиться на летучих рыб.
Увидев летучих рыб впервые, котенок долго не мог прийти в себя от изумления. Еще бы! Когда-то, в самый первый мой рейс в тропики, летучие рыбы поразили и меня настолько, что, вернувшись домой, я готов был о них рассказывать буквально каждому встречному.
Представьте себе раннее тихое утро. Вода как зеркало. Синяя-пресиняя, глаза даже ломит, она простирается вокруг судна на сотни миль в любом направлении. Не оторвать взгляд от этой синевы!.. Ближе к судну синева светлая, а дальше, к горизонту, вода приобретает более густой цвет, будто в океане растворили несметное количество синьки. Солнце только что взошло. Тишина-то какая! Только чайки, парящие над кормой судна, перекликаются сонными еще голосами да стеклянно звенит вспарываемая острым форштевнем траулера вода.
И вдруг поверхность океана вскипает, и из воды с легким шорохом выскальзывают рыбы. Несколько мгновений, быстро вибрируя задним хвостовым плавничком по воде, оставляя на ней извилистые следы, они скользят над самой поверхностью океана, а потом, широко раскинув ярко сияющие грудные плавнички, рыбы взлетают, как маленькие планеры, одновременно поднявшиеся с аэродрома. Лучи солнца играют в напряженно раскинутых плавничках-крыльях, и их плоскости загораются то зеленым, то ярко-красным пламенем. Быстро обгоняя траулер, метров пятьдесят — шестьдесят рыбы летят над водой, отражаясь в ней серебристыми брюшками, а потом одна за другой ныряют в океан. Этот полет, длящийся почти минуту, похож на соревнование: а кто дальше? Вот упала в воду одна рыбка, потом сразу три, затем все они шмыгнули в океан, и лишь одна рыба все летит и летит, устанавливая, наверно, новый рекорд.
Выйдя на палубу и порывшись в ящике с песком, Пурш начинает следить за рыбами. Глаза его сверкают, усы выставлены вперед, а по телу порой пробегает волна: котенок вздрагивает от охотничьей страсти и порой как-то смешно цыкает. Рыбы взлетают то справа, то слева от судна, и Пурш мечется по сырой палубе, дожидаясь, когда какая-либо из рыб-летучек совершит ошибку.
Вот!.. Непонятно почему, но две рыбы вдруг поворачивают к траулеру. Одна, ударившись в фальшборт, падает в океан, а другая, перемахнув планшир, на палубу. Подпрыгнув, рыба бьется, и во все стороны разлетается чешуя. Пурш бросается к рыбе. Это его добыча, и, ворча, оглядываясь, он тащит ее под траловую лебедку.
Случалось, летучими рыбами интересовался не только котенок. Как-то мы долгое время не ловили тунцов и очень соскучились по рыбным блюдам. А летучек было много, они градом сыпались на палубу. Щурясь со сна, гулко зевая, пришла с камбуза наша повариха Анна Петровна и начала собирать рыб, а Пурш, возбужденно вскрикивая, хватал то одну, то другую рыбину… Набрав с полведра, Анна Петровна села на крышку горловины носового трюма и принялась ждать. Бам — упала рыбка на палубу, бам-бам — еще две. Потом целая стайка рыб, сбившись с курса, оказались на траулере, а одна летучка угодила точно в ведро.
Решив, что для завтрака улова вполне достаточно, Анна Петровна отправилась на камбуз, а Пурш принялся ждать свою рыбу. Когда их было много, он не догадался припрятать хоть одну про запас.
Ждал он долго и напрасно: рыбы больше не падали на палубу. И, будто поняв, в какое глупое положение он попал, котенок, разочарованно мяукнув, отправился к Анне Петровне выпрашивать потроха.
…На своей вахте я рано утром встречаю солнце и вечером провожаю его на покой. Пурш очень любил эти моменты. Устроившись на машинном телеграфе, жмуря глаза и тихонечко напевая про себя, он терпеливо ждал, когда солнце окунется в океан.
Распухая на глазах и тускнея, солнце медленно сползало к океану. Казалось, вот сейчас его пылающий край коснется воды и к небу с ревом и свистом взметнутся белые столбы кипящего пара. Взглянув на меня, Пурш многозначительно щурил глаза, как бы желая сказать: «А все же это здорово, правда? Сколько раз мы уже видели все это, а все равно здорово!»
Потом он мыл лапой свою круглую физиономию и устраивался в углу рубки вздремнуть. Там он и дожидался окончания моей вахты.
А потом мы шли с ним на корму. Так было приятно сидеть на скамейке, подставляя лицо свежему ночному ветерку, и, вспоминая зеленые поля и леса родной суши, любоваться ночным океаном.
Ночь в тропиках — тоже прекрасное зрелище. Ритмично рокочет двигатель судна, и траулер, слегка раскачиваясь на зыби, неторопливо бежит по океану, а вокруг него в воде вспыхивают, колеблются и раскачиваются ярко-голубые огни. Это мелкие морские организмы — ночесветки — загораются вот таким голубым светом, пугаясь траулера. А под кормой пожар! Голубое пламя бушует в воде, и полоса его, кажется, тянется до самого горизонта… А вот какие-то серебряные иглы прошили воду. Сотни, тысячи раскаленных добела игл. Это косячок рыб спешит куда-то.
Порывшись в овощном шкафчике, я достаю из него подгнившую картофелину и кидаю за борт. Коснувшись воды, она расплескивает серебряные брызги и, сама вдруг превратившись в серебряный слиток, начинает медленно погружаться в воду.
Черное, все усыпанное крупными, подрагивающими от лютого, космического холода звездами небо как бы раскачивается над нашими головами. Вот все звезды и созвездия покатились в одну сторону… Остановились, вновь покатились, но теперь в другую сторону. Красиво!.. Оп, сорвалась одна и, чиркнув крутой дугой, упала. Проследив за ней взглядом, Пурш прислушался. Может, он думал, что звезды, как и летучие рыбы, время от времени падают на палубы траулеров?.. Нет. Все тихо. Вздохнув, котенок стал разглядывать луну.
— Ты еще маленький котенок, и откуда тебе знать, что на суше, ну там, где мы живем, месяц совсем не такой, — говорю я ему, погладив по лобастой головенке. — Видишь, тут он плывет, как лодочка, а дома висит, словно зацепился верхним рожком за гвоздь, вбитый в небо. Однако не пора ли нам спать?
Пурш неохотно поднимается и идет за мной. Подхватив котенка на руки, я спускаюсь по трапу вниз, в каюту, и еще на руках Пурш слегка хрипловатым, ломающимся, как у мальчишки, голосом заводит новую песню.
Текли дни один за другим, все больше и больше черных крестиков появилось в самодельном календаре, укрепленном на переборке моей каюты. По существующим в море традициям моторист Федя Долгов сделал Пуршу раздвижной медный ошейник, на котором было выбито имя кота и название судна. К тому же кольцо имело и весьма важное значение: медь предохраняет кота от каких-то «летучих токов», которые обязательно присутствуют на каждом судне и губительно влияют на котов и кошек. Пурш не возражал против ярко сияющего кольца-ошейника и быстро к нему привык.
Труднее было привыкнуть к жаре, да не ладились отношения с судовой поварихой, толстой и неповоротливой Анной Петровной. Спасаясь от жары, котенок забирался на верхний мостик и ложился под брезентовый тент. Ветерок там свежий дул, и Пурш, повернувшись в его сторону головой, почти целый день валялся на мостике, вялый и апатичный. Потом мы остригли кота, оставив ему лишь небольшую кисточку на кончике хвоста и шерсть на голове. После стрижки Пурш, ставший похожим на пуделя, почувствовал себя лучше, к тому же Коля Пончик однажды затащил его под душ, постоянно бьющий на палубе.
Вначале котенок вырывался из крепких пальцев Коли, а потом успокоился: вода хоть и немного, но освежала перегретое тело.
Жара донимала, мучила, и котенок вскоре научился самостоятельно принимать водяные ванны, без страха входя под тугие струи.
Сложнее обстояло дело с Анной Петровной, и тут уж он был виноват сам: как-то стянул с камбуза кусок мяса… С тех пор, стоило лишь котенку появиться возле камбуза, она тотчас хваталась за веник. Став взрослее, Пурш навсегда оставил попытки обрести дружбу с поварихой.
До трехмесячного возраста Пурш и не представлял себе, что на свете существует еще что-либо, кроме траулера, океана и неба. Правда, мы за это время посетили порты двух стран, запасаясь пресной водой и продуктами, но оба раза траулер стоял на рейде, и Пурш не обращал особого внимания на далекий берег.
И вот наступил день великого познания суши. Я так торжественно называю это событие потому, что встреча с сушей просто потрясла нашего котишку. Еще бы: день за днем одна вода! Вода со всех сторон, вода тихая, ласковая, уютно покачивающая траулер и вода ревущая, грохочущая, вкатывающаяся с громом на палубу. Вода, швыряющая судно с волны на волну, как будто это вовсе и не стальная громада, а жалкая щепка. Все это уже было привычным, и вдруг…
День был теплым и тихим. В этих широтах, а подходили мы к северо-восточному побережью Южной Америки, была зима и температура днем не поднималась выше двадцати шести градусов.
Еще с вечера мы помыли до блеска палубу и убрали промысловое снаряжение в трюм. Не понимая, что происходит, но ощущая общее возбуждение и радостное, приподнятое настроение, Пурш бродил из каюты в каюту и, подрыгивая хвостом, внимательно всматривался зелеными глазами в лица моряков: что случилось? Отчего все так громко, возбужденно переговариваются?
— Суша, старик! — сказал коту Коля Пончик. — Понимаешь? Суша!… Сейчас ты увидишь деревья, траву, цветы.
Нам предстояло пройти два десятка миль по глубокой, но узкой и извилистой реке Суринам, чтобы достичь пирсов порта Парамарибо, затерявшегося в джунглях Южной Америки.
Мы поднялись на верхний мостик. Ну вот и река. Из ее устья вытекала в океан коричневая, словно какао, вода. С криками летели птицы, порой рыбы всплескивали то справа, то слева, и по воде расходились большие круги. Далекие берега начали быстро сходиться, и теперь уже можно было увидеть ветвистые деревья, опутанные лианами; стройные пальмы с пушистыми, лохматыми, будто нерасчесанные волосы, кронами и кустарники, сплошь покрытые ярко-красными и синими цветами.
Берега сдвигались, река делала крутые повороты, и порой мы подходили к суше так близко, что казалось: вот-вот зацепим мачтами за толстенные ветки незнакомых деревьев, раскинувшихся над водой.
Сверкая глазами, с удивлением поглядывая на нас, Пурш метался по мостику и вскрикивал сдавленным голосом: ничего подобного он себе и представить не мог. Еще бы! Нам с Пончиком тоже никогда не приходилось бывать в джунглях Южной Америки, а разве не об этом мы мечтали в детстве? Странные звуки неслись из зеленой, непроницаемой для взгляда чащобы. Какое-то движение ощущалось там, сотни пар глаз следят за нами… Вот стая зеленых попугаев с трескучими криками пролетела над палубой траулера, и Пурш, прижавшись животом к палубному настилу, подполз ко мне. Я взял его на руки и почувствовал, как бешено колотится его маленькое сердце. Странные, незнакомые запахи текут над рекой. Удушающе сладко пахнет цветами и горько-гниющими листьями.
— Крокодил! — воскликнул Коля. — Аллигатор!
Крокодил-аллигатор, как толстое, покрытое зеленью бревно, валялся на отмели. Заслышав траулер, он шевельнулся и нехотя сполз в воду.
— И не покупаешься тут, — сказал Коля с таким разочарованием, будто именно для купания мы и направлялись в Парамарибо. — Хамкнет такой дядя и только пуговицы выплюнет. Хо, макаки!
Макаки там или нет, но несколько обезьян сидело на толстой ветви, повисшей над водой. Завидя нас, они заверещали, а одна швырнула в сторону траулера тяжелый бурый плод. Не долетев, плод упал в мутную воду и проплыл метра два, но вдруг что-то там взбулькнуло, и плод исчез. Рыбина его, наверно, какая-нибудь зубастая проглотила.
— М-да, придется обойтись без купания, — окончательно решил Коля. — А то ведь и пуговиц от тебя не останется. Как считаешь?
Гладя нервно вздрагивающего Пурша, я согласился с ним.
Вскоре наш траулер прижался бортом к деревянным сваям дощатого пирса, на котором толпились смуглые, шумливые жители Парамарибо, прибежавшие поглядеть на советское судно, впервые завернувшее в их порт, и бродили тощие, поджарые собаки. Это были бездомные, портовые псы, клянчащие у моряков куски хлеба.
После обеда мы отправились на берег. Я то нес кота на руках, то опускал его, и Пурш, к медному кольцу которого был привязан крепкий шпагатик, бежал рядом. Перед приходом в Парамарибо мы с Колей по очереди дней десять приучали кота к такому способу передвижения.
— В парк, не так ли? — предложил Коля. — Там разные пальмы, тропические птицы и стая обезьян. Шипшандлер рассказывает, что они однажды женщину утащили.
— Ах, я боюсь! — жеманно воскликнула Анна Петровна, увязавшаяся за нами, и повела могучими плечами, которым мог бы позавидовать штангист. — А вдруг они и меня утащат?
— К сожалению, там обитают лишь мартышки, — засмеялся Коля, окидывая взглядом величественную фигуру поварихи. — Вот если бы гориллы…
Городок Парамарибо оказался небольшим: мы всего с полчаса шли по его узким, обсаженным пальмами улочкам. Шли, с интересом разглядывая невысокие — двухэтажные — деревянные домики под черепичными крышами, домики, раскрашенные в яркие тона: зеленые, синие, красные, — а потом незаметно вошли в городской парк, сливающийся с подступившими к самому городу джунглями.