Мы любили это место у реки, потому что было где устроить понарошный дом. Прежде нам не везло, мы жили в городах. Последний раз в Оттаве, на первом этаже трехэтажного красного кирпичного дома. Над нами обитали молодожены, она англичанка и протестантка, он француз и католик. Он был военный летчик и часто отсутствовал, но едва приезжал на побывку, колотил жену, и обязательно около одиннадцати вечера. Женщина прибегала вниз по лестнице к моей маме: потом они сидели на кухне и пили чай. Молодая жена плакала – как можно тише, чтобы не разбудить нас – так просила наша мама, она твердо верила, что детям положен двенадцатичасовой сон. А молодая женщина показывала маме синяк на щеке или под глазом и шепотом рассказывала, как напивается муж. Где-то через час в дверь тихонько стучали, появлялся военный летчик при полном параде: он вежливо информировал маму, что его супруга должна вернуться домой, как полагается. Это была ссора на религиозной почве, говорил он. Кроме того, он оставлял на еду пятнадцать долларов, а жена поджарила ему на ужин полуфабрикат. Разве не заслуживает муж после месячной отлучки хорошего жареного мяса, говядины или свинины, спрашивал он мою мать. «Но я держала рот на замке, а глаза открытыми», – говорила мама. Она никогда не видела летчика в стельку пьяным, но он был подозрительно вежливый.
Обо всей этой истории мне знать не полагалось. Меня считали слишком маленькой и неиспорченной девочкой. Зато сестре, старше меня на четыре года, иногда кое-что рассказывали, а она передавала мне, на свое усмотрение приукрашивая детали. Несколько раз я сталкивалась с той женщиной на лестничной клетке возле наших дверей: один раз у нее действительно был синяк под глазом. Ее мужа я никогда не видела, но ко дню отъезда из Оттавы абсолютно уверилась в том, что он настоящий убийца.
Может быть, поэтому отец насторожился, когда мама рассказала, что познакомилась с молодой парой из соседнего коттеджа.
– Ты особо не ввязывайся, – предупредил он. – Я не хочу, чтобы и эта прибегала сюда среди ночи. – Мой отец посмеивался над маминым талантом выслушивать людей и сочувствовать, хотя мама часто подтрунивала: «Дорогой, но ведь я и тебя выслушиваю». Такие люди, говорил отец, присасываются к тебе как пиявки.
Но теперь у папы вроде не было повода беспокоиться. Эта пара уж никак не походила на тех из Оттавы. Фред и Бетти: они сразу попросили, чтобы их так и звали – Фред и Бетти. Нас с сестрой вымуштровали обращаться к посторонним только миссис и мистер, но и нам полагалось звать их Фред и Бетти и приходить к ним домой, когда хотим.
– Вы уж, пожалуйста, не воспринимайте это так уж всерьез, – говорила нам мама. То были тяжелые времена, наша мама была хорошо воспитана, а значит, и мы вырастем воспитанными людьми. И все равно: на первых порах мы приходили к Фреду и Бетти когда вздумается.
У них был точно такой же коттедж, как у нас, только обстановки меньше, поэтому он казался просторнее. Перегородки в нашем доме были из оргалита, выкрашены зеленой краской, и от картин, что когда-то здесь висели, остались светлые пятна. А вот Бетти с Фредом соорудили себе перегородки из фанеры: Бетти покрасила их ярко-желтой краской, сшила занавески, на которых желтые цыплята вылупляются из белых скорлупок. Остатки ткани Бетти пустила на фартук. Дом, где жили Фред и Бетти, был их собственностью. Конечно, тогда есть смысл вкладываться, объясняла мама. Бетти называла кухню кухонькой. В углу стоял круглый стол из кованого железа и два витых стула, покрашенных белой краской. Бетти называла этот уголок утренним гнездышком.
В доме Фреда и Бетти было интереснее, чем у нас. Например, у них была чашка-неваляшка, наполненная водой: на краю сидела птица из дутого цветного стекла, она опускала клюв в воду и пила. У них был дятел – дверной молоток: дергаешь за веревочку, и дятел стучит клювом в дверь. И еще у них была птица-свисток: набираешь туда воды, и свисток заливается трелью. Поет как канарейка, говорила Бетти. Еще они покупали субботние цветные комиксы. Мои родители не любили комиксы и не хотели, чтобы мы читали, как они выражались, всякий мусор. Но, говорила мама, Фред и Бетти к нам так добры, что тут сделаешь?
Кроме всех этих соблазнов в доме был еще Фред. Мы с сестрой обе в него влюбились. Сестра забиралась к Фреду на коленки и заявляла, что он ее кавалер и она потом выйдет за него замуж. Она заставляла Фреда читать ей комиксы и тормошила его, выдергивала изо рта курительную трубку, связывала вместе шнурки его ботинок. Я тоже была неравнодушна к Фреду, но знала, что это безнадежно. Моя сестра застолбила Фреда: если она имела на что-то виды, то от своего не отступалась и терпеть не могла, когда я обезьянничала. И вот я сижу на витом стуле из кованого железа, в утреннем гнездышке, Бетти заваривает кофе, а я смотрю, как Фред играет с моей сестрой в гостиной на софе.
Во Фреде было что-то такое, из-за чего люди к нему тянулись. И даже моя мама, вроде не кокетка – она выбрала мудрость, – в присутствии Фреда заметно оживлялась. Даже мой отец его любил: иногда, вернувшись из города, он пил с Фредом пиво. Они сидели у Фреда на веранде в желтых плетеных креслах, хлопали мошек и обсуждали бейсбол. Они редко говорили о работе. Я даже не знаю, кем работал Фред – в какой-то конторе. А вот мой папа «варился в обоях» – так говорила мама, и я не очень понимала, что это значило. Зато я любила, когда они разговаривали о войне. У отца была больная поясница, и он очень досадовал, что не попал на войну. Фред же воевал на море. Он мало рассказывал, а отец все время пытался вытянуть из него какую-нибудь историю. Мы знали от Бетти, что они обручились перед самой войной, а поженились, когда Фред вернулся. Каждую ночь, всю войну Бетти писала по письму и отправляла свои послания раз в неделю. Она не говорила, часто ли писал ей Фред. Мой отец мало кого любил, но говорил, что Фред не дурак.
Казалось, Фред нравится людям играючи, просто так. И я бы не сказала, что он был красив. Проблема в том, что я помню, как выглядела Бетти, до мельчайших подробностей – каждую веснушку и каждый завиток волос, – но совершенно не помню, как выглядел Фред. У него были темные волосы, и он курил трубку, и мог спеть нам песенку, если его хорошенько помучить. Он пел «Глаза голубые, и волосы ярче огня: отдам за тебя я собаку свою и коня». Или он пел для моей сестры «Прекрасные карие очи» – ведь у нее были карие глаза, а у меня водянисто-голубые. Эта песня ранила меня, потому что там были слова «не полюблю я синих глаз». Это была обреченность, это означало, что всю жизнь я буду страдать без любви Фреда. Как-то я заплакала – тем хуже, что мне не с кем было поделиться. И пришлось пережить это унижение – и шутливое подтрунивание Фреда, и презрение сестры, и худшее из унижений, – когда Бетти успокаивала меня на кухоньке. А унизительно это было потому, что даже я понимала, что Бетти слишком простодушна. «Не обращай на него внимания», – сказала она, догадавшись, что мои слезы как-то связаны с Фредом. Но как я могла не обращать внимания?
Как говорила позднее моя мама, Фред словно кошка: ради других не свернет со своего пути ни на шаг. И было несправедливо, что все влюблялись во Фреда и никто не влюблялся в Бетти, хотя она была такая добрая. Именно Бетти радовалась нашему приходу и болтала с нами – а Фред валялся на софе с газетой. Бетти кормила нас печеньем и молочными коктейлями и давала нам облизывать миски, когда пекла. Бетти была такая хорошая – все так про нее говорили, а вот про Фреда нет. Например, он редко смеялся и улыбался, лишь когда грубо шутил, в основном обращаясь к моей сестре: «Опять себе мордочку отъедаешь?» или «Эй, пузыри на коленках». А Бетти никогда так не выражалась – она улыбалась или смеялась всегда.
Бетти смеялась, когда Фред обзывал ее Бетти Грейбл, дня без этого не проходило. Я не понимала, почему Бетти смеется – разве это не комплимент? Ведь Бетти Грейбл – известная кинозвезда, ее фото было прикноплено у них в уборной. Мы с сестрой предпочитали ходить в уборную Фреда и Бетти. У них, в отличие от нашей уборной, были занавески на окошке, и деревянный ящичек с щелоком, и деревянный ковшик. А в нашей уборной щелок был в картонной коробке, и совок древний.
Бетти вовсе не походила на Бетти Грейбл: та блондинка и не такая пухленькая, как наша Бетти. Хотя обе они красивы, так думала я. И очень долго не понимала, что Фредова шутка – жестокая. У Бетти Грейбл были длинные шикарные ноги. Ноги у Бетти начинались от самой талии и без единого изгиба, без паузы продолжались до самых ступней. В то время мне казалось: ноги как ноги. Я часто сидела у них на кухоньке и все время видела ноги Бетти: она носила топы с шортами, а сверху повязывала желтый фартук с цыплятами. Ноги у Бетти почему-то совсем не загорали, хотя она часами сидела на веранде в плетеном кресле и вязала крючком – сама в тени, а ноги на солнце.
Отец говорил, что у Бетти нет чувства юмора. Я не понимала почему. Она всегда смеялась над моими шутками, даже если я сбивалась. И еще она свои шутки придумывала. Например, напишет черным карандашом слово «белый», а я спрашиваю: «Что это?» – а она говорит: «Белый, но черный». Я не поняла с первого раза, и Бетти мне объяснила. «Слово белый, но черное», – повторяла она и улыбалась добродушно, обнажая кривоватые зубки. Мы никогда не бывали в Соединенных Штатах, хотя они начинались там, за рекой, где тянулась длинная полоска зеленого леса, а потом тускнела вдалеке и сменялась синевой Верхнего озера на западе. Я видела чернокожих лишь в комиксах про Тарзана или про Волшебника Мандрагора, где Лотар носил львиную шкуру. И я не понимала, при чем тут черные и белые.
Еще мой отец говорил, что в Бетти нет сексапильности. А вот мою маму это совсем не волновало. «Бетти такая милая женщина», – примирительно говорила она. Или: «У нее замечательный цвет лица». Мама и Бетти очень тесно сдружились, когда занялись консервацией. Хотя война закончилась, многие все еще держали огороды: за июль и август полагалось заготовить как можно больше банок с овощами и фруктами. Мама была неважнецкой хозяйкой и огородик разбила неохотно. За уборной, на маленьком клочке земли виноград заползал на помидоры и жалась пара неровных грядок с мелкой морковкой и свеклой. Да, говорила мама, у нее только один талант – талант человеческого общения. У Фреда и Бетти не было огорода. Фред не хотел возиться в земле, и теперь я вспоминаю Бетти и думаю, что она бы огород не потянула. И вот Бетти просила Фреда возить из города шестиквартовые корзинки с клубникой, персиками, бобами, помидорами, виноградом «Конкорд». Бетти уговорила маму плюнуть на огород и заняться монументальной консервацией.
Наша дровяная печь была слишком жаркой, а электроплитка Бетти – чересчур маленькой, поэтому Бетти попросила «мальчиков» – Фреда и моего отца – наладить допотопную буржуйку, что ржавела за их уборной. Они разместили печь у нас во дворе и вынесли на улицу кухонный стол. Моя мама и Бетти сидели за этим столом, чистили, резали и разговаривали. Пухлые румяные щечки Бетти, похожие на подушечки для булавок, пылали от жара еще ярче, а моя мама в старом платке походила на цыганку. За их спиной булькала и кипела вода в чайниках, а сбоку на столе, на расстеленной газете остывали перевернутые банки с консервацией, которые иногда трескались и протекали. Мы с сестрой ошивались неподалеку, стараясь не попадаться на глаза, чтобы нас не нагрузили работой, мечтая заполучить пустые корзинки для нашего понарошного дома. Мы никогда не знали, что из чего выйдет, но те корзинки тютелька в тютельку умещались в ящиках из-под апельсинов.
В такие дни я много узнала про Фреда: про его любимую яичницу по утрам, какого размера у него носки (Бетти много вязала), про его успехи в конторе и что он никогда не ест на ужин. Фред такой привереда, весело говорила Бетти. Больше у нее не было тем для беседы. И даже моя мама, закаленная разговорами, в присутствии Бетти говорила все меньше и курила все больше. Легче слушать про жизненные трагедии, чем этот пустой, безостановочный щебет Бетти. И я уже подумывала, что совсем не хочу за Фреда замуж. Он выбалтывался женой, превращаясь в длинную, бесконечную намокшую газету, где сплошным текстом напечатано только одно – погода, погода. Нам с сестрой было неинтересно слушать про Фредовы носки: эти скучные, несвязные детали умаляли его в наших глазах. И мы все реже и реже играли в гостях у Фреда с Бетти, все чаще уходили в понарошный дом на низком дубе, что рос на пустынном берегу. Там мы выдумывали себе игры и приключения: мы играли в Волшебника Мандрагора и его верного слугу Лотара, а наши куклы были злодеями, которых мы легко гипнотизировали. Моя сестра всегда была Мандрагором. Устав от игр, мы надевали купальные костюмы и отправлялись гулять по воде вдоль берега, и махали грузовым судам, и бросали в воду желуди, смотрели, как их уносит течением.
В один из таких дней мы и познакомились с Нэн. Нэн жила через десять домов от нас, в белом коттедже с красной отделкой, рядом собственная пристань – она покоилась на деревянных столбах, обложенных камнями. Больше ни у кого на берегу не было своей пристани. Когда мы впервые увидели Нэн, она сидела на пристани, жевала жвачку и тасовала карточки от сигарет «Уингз» – на карточках были самолеты. Все дети знали, что такие карты коллекционируют только мальчишки. Лицо Нэн было коричневым от загара, и волосы тоже коричневые, и кожа у нее была с таким отливом, как у сытного карамельного пудинга.
– А это тебе зачем? – сразу спросила моя сестра, кивнув на карты. Нэн только улыбнулась.
В тот же день мы привели Нэн в наш понарошный дом. Мы быстренько сыграли в Мандрагора, в результате меня понизили до статуса Нарды, а потом Нэн с сестрой сели на перевернутые ящики из-под апельсинов и стали болтать – мне казалось, о какой-то скучной ерунде.
– Вы ходите в магазин? – спросила Нэн. Мы никогда не ходили в магазин. Нэн снова улыбнулась. Ей было двенадцать, а моей сестре – одиннадцать лет и девять месяцев.
– В магазине бывают клевые мальчишки, – сказала Нэн. На ней была блузка в стиле кантри, с рюшами и присборенным на резинке верхом, который можно было приспускать. Нэн засунула карты в карман шорт, и мы отправились просить маму, чтобы она отпустила нас в магазин. После этого Нэн и моя сестра ходили туда почти каждый день.
Магазин был в полутора милях от дома – мы шли по жаре, берегом, мимо коттеджей, возле которых загорали на солнце толстые мамаши и по воде шлепали чужие, а может, даже враждебные нам мальчишки и девчонки, мы шли мимо лодок на песке, залезали на цементные волнорезы, мы шли по прибрежной траве – если пробежать сквозь нее, можно порезать лодыжки; мы срывали горошинки морской чины и клали их в рот – они были жесткими и горькими на вкус. Иногда ветер приносил запах чужих уборных, а прямо перед магазином мы огибали сумах.
У магазина не было названия. Все так и говорили: «магазин», и он был один на всю округу, туда все ходили. Мне разрешали ходить туда вместе с сестрой и Нэн: мама на этом даже настаивала. Хотя я отмалчивалась, мама чувствовала, что я переживаю. И даже не из-за предательства сестры, а потому, что она не догадывалась о собственном предательстве. Когда Нэн не было рядом, сестра охотно со мной играла.
Иногда девочки, болтая, уходили вперед, а я, обидевшись, разворачивалась и бежала обратно, к Фреду и Бетти. Там меня сажали на стул лицом к спинке, я сидела неподвижно, ладонями растягивая моток небесно-голубой пряжи, а Бетти сматывала ее в клубки. Или под ее руководством, пыхтя и сопя, я крючком вязала кривые платьица для кукол – моя сестра вдруг ни с того ни с сего из кукол выросла.
В лучшие дни я все-таки добиралась до магазина. Магазин был некрасивым и грязным, но мы привыкли к послевоенному запустению и не замечали его. Двухэтажное деревянное здание, посеревшее от непогоды. Стены – в заплатках из рубероида, а на входной двери-ширме и возле окон прибиты разноцветные металлические вывески: «Кока-Кола», «Севен-Ап», «Чай «Салада». Внутри стоял сладковатый унылый запах старых универмагов – запах вафельных рожков под мороженое, печенья «Орео», леденцов на палочке и лакричных сосалок в открытых картонных коробках на прилавке. И еще – этот острый привкус сухой гнили и пота. Бутылки с газировкой хранились, пересыпанные кусочками льда, в металлическом кулере с водой. Ледышки таяли и становились гладкими, как стекляшки, что мы находили в песке на берегу.