Он кивнул, огляделся по сторонам и усмехнулся.
— Римское гостеприимство! Что я вам об этом говорил? — прокричал он, и толпа ответила ему ревом. — Поставьте телегу во дворе и уберите оружие в ножны. Сегодня мы в гостях у моны Фьямметты, и нас ждут мягкие постели. Давайте же докажем, что манеры испанцев под стать римскому богатству.
Потом он повернулся к моей госпоже и подал ей руку. И хотя его рука была не менее грязная и окровавленная, чем у того, кто тянулся к ней раньше, она с учтивым поклоном оперлась на нее.
А я принялся жонглировать. После того как наши гости наелись до бесчувствия, вместо шариков я взял у моей госпожи полдюжины медных коробочек из-под помады и начал подбрасывать их в воздух, но даже их мускусный аромат, добавившийся к запаху восковых свеч, не мог перебить зловония и отрыжки множества раззявленных ртов. Порой пьяные — худшие враги карлика, потому что их любопытство быстро оборачивается насилием, но эти, видно, уже насытились кровью — во всяком случае, до поры до времени, — и им хотелось только одного: чтобы их забавляли. А потому они визжали и хлопали при виде моей ловкости, ухмылялись в ответ на мои бесовские рожи и хохотали, когда я ковылял по комнате, нахлобучив себе на голову салфетку, сложенную наподобие папской тиары, и благословлял каждого, кто подходил коснуться моих одежд. Все они так упились и охрипли от смеха, что никому даже в голову не пришло, что они могли что-то упустить. Вот как получилось, что Адриана уберегла свою девственность, повар — кухонные ножи, а госпожа — свое жемчужное ожерелье и лучшее муранское стекло. По крайней мере, в тот вечер.
Впрочем, в живых остались не все. Ночь еще не миновала, а жажда крови вернулась, и двое солдат закололи друг друга прямо за пиршественным столом. Бывало, что в нашем доме кардиналы и дипломаты с азартом проигрывали подати с какого-нибудь маленького городка, оспаривая друг у друга право в ту же ночь разделить ложе с моей госпожой, но никогда еще никто не умирал здесь, повздорив из-за того, кому пить из винного бокала, а кому — из серебряного кубка. Считанные мгновенья — и один уже схватил за горло другого, а тот замахнулся на противника ножом. Когда из спальни спустился капитан — полураздетый, с обнаженным мечом в руке, — всё уже было кончено: оба драчуна валялись на полу, истекая кровью среди лужиц красного вина. Они были так пьяны, что, будь это не смерть, а сон, ни один из них не вспомнил бы утром о случившейся ссоре. Мы завернули трупы в старые простыни и столкнули по лестнице в самый прохладный угол погреба. Наверху же остальные продолжали пировать как ни в чем не бывало.
Наконец, обжорство утомило их. Во дворе уснули даже свиньи — грузные туши ворочались и похрапывали над нашими погребенными сокровищами. Внутри дома тоже пахло свинарником: во всех комнатах лежали вповалку раздувшиеся от съеденного и выпитого храпящие тела, от которых несло отрыжкой и мочой; одни лежали на одеялах, другие — на соломе, а иные — там, где их свалил сон. Теперь, по крайней мере, это был преданный нам враг. Наши двери были заперты на замки и засовы, их сторожили полубесчувственные часовые, под ногами у которых валялись пустые фляги. Повар заснул на кухне под рукомойником, а Адриана с близнецами укрылись в чулане, дабы никого не искушать в эту ночь своими прелестями. Я же сидел на столе, обгладывая поросячьи косточки, и учил испанским ругательствам попугая госпожи, которого — пусть слов благодарности от него я так и не дождался — спас в тот вечер от вертела. С городских улиц доносились надрывные звуки адского хора: далекие ружейные выстрелы мешались с отрывистыми воплями и стонами.
Посреди глухой ночи ужас подобрался к нам еще ближе. В одном из соседних домов раздались крики мужчины: долгий мучительный визг, затем стоны и вопли, потом снова и снова крик, словно ему по кусочкам отрубали руки или ноги. Если кто-то держит дом под замком, значит, ему есть что спасать, кроме собственной шкуры. Где прячет богатый купец свои денежки, а его женушка — свои камушки? Сколько ударов ножа можно вытерпеть, пока не признаешься, где их искать? Зачем драгоценные перстни тому, у кого и пальцев-то уже не осталось?
В тот же миг забарабанили в боковую дверь.
— Бучино! Адриана! Откройте. Бога ради… — послышался чей-то охрипший голос, потом — еще более хриплый кашель.
Один из наших стражников заворчал во сне, но ворчание быстро сменилось мерным храпом. Я отпер дверь, и в мои объятия рухнул Асканио — запыхавшийся, с блестящим от пота лицом. Я подвинул ему скамью, дал разбавленного вина, и он принялся пить, расплескивая жидкость из дрожащего стакана.
— Господи, Бучино, — проговорил он, оглядывая страшный беспорядок на кухне. — Что тут у вас творилось?
— Наш дом заняли враги, — ответил я легкомысленным тоном, отрезая ему ломоть мяса от куска, оставшегося после ужина. — А мы их забавляли.
— А где Фьямметта?
— Наверху, в опочивальне с начальником испанского отряда. Она пустила в ход свои чары, чтобы снискать его покровительство.
Асканио рассмеялся, но тут же поперхнулся, и кашель долго не давал ему заговорить.
— Наверное, когда за ней явится ангел смерти, она предложит ему вначале переспать с ней?
Подобно большинству римлян, Асканио испытывает к моей госпоже вожделение. Он — подмастерье величайшего в городе печатника и гравера Маркантонио Раймонди, человека достаточно солидного, чтобы изредка посещать званые вечера моей госпожи. Асканио, подобно своему учителю, знал толк в земных радостях. Сколько ночей мы провели с ним вдвоем, когда власть имущие ложились в постель с красавицей, а мы потягивали недопитое ими вино и до глубокой ночи чесали языками о политике или сплетничали? Пусть Рим нес ныне наказание за мирскую суетность и падение нравов, — но ведь было в нашем городе место и чуду и трепету — для всех, у кого доставало таланта или ума, чтобы поведать о них другим. Но теперь все это в прошлом…
— Откуда ты бежал?
— Из мастерской Джанбаттисты Розы. Черти лютеране забрали всё подчистую. Я едва унес ноги. Всю дорогу бежал пригнувшись, только что не ползком. Теперь-то я знаю, каким ты видишь мир.
Он снова закашлялся. Я налил еще вина и поднес ему стакан. Когда-то он перебрался в Рим из деревни — парень с острым умом и ловкими руками, он сделался отличным наборщиком при типографском станке и, подобно мне, благодаря своей сноровке продвинулся в жизни гораздо дальше, чем сам ожидал. Книги его учителя оказывались в библиотеках величайших ученых Рима, в его мастерской делались гравюры с картин художников, которых нанимал сам Папа для украшения своих священных стен и потолков. Но с того же станка сходили листы с сатирами или поносные стишки, вешавшиеся на статую Пасквино вблизи площади Навона; а несколько лет тому назад некая серия гравюр показалась чересчур мирской даже наметанному взгляду Его Святейшества, и Асканио вместе с учителем испытали на себе гостеприимство римской тюрьмы, откуда оба вышли с больными легкими. Ходила даже шутка, будто они, когда нужны чернила посветлее, подмешивают в них собственную мокроту. Впрочем, посмеивались над ними вполне добродушно. В конце концов, они принялись зарабатывать на жизнь, распространяя новости, а не служа их предметом, и потому не были ни достаточно богаты, ни достаточно могущественны, чтобы долго ходить у кого-нибудь во врагах.
— Боже милостивый, ты видел, что на улицах творится? Наш Рим превратился в склеп. Город пылает до самых городских стен. Проклятые варвары! Они забрали у Джанбаттисты все добро, а потом подожгли картины. Когда я видел его в последний раз, его понукали кнутом, как мула, и заставляли на своем горбу тащить свои же собственные богатства и грузить на их телеги. Тьфу! Черт бы их побрал! — Повар, лежавший под сушилкой для посуды, громко всхрапнул, и на пол полетела деревянная ложка. Асканио подскочил на месте, как ошпаренный. — Говорю тебе, Бучино, мы все погибнем. А знаешь, о чем говорят на улицах?
— Что это — кара Божья, посланная нам за грехи?
Тот кивнул.
— Эти вонючие немцы-еретики громят алтари и разграбляют церкви, разглагольствуя о гибели Содома и Гоморры. А я все вспоминаю того безумца, который залез на статую святого Павла и поносил Папу!
— «Взгляните на ублюдка содомского. За ваши грехи Рим будет разрушен», — проговорил я рокочущим голосом, прижав подбородок к груди.
Недавно во всем городе передавали из уст в уста, что откуда-то из деревни явился буйный сумасброд с огненнорыжими волосами. Обнажив жилистое тело, он вскарабкался на каменные плечи святого Павла и, держа в одной руке череп, а в другой — распятье, принялся поносить Папу за его пороки и злодеяния и пророчил разграбление Рима в ближайшие две недели. Но прорицание — может, у него, конечно, и был божественный дар — оказалось неточным; с тех пор прошло уже два месяца, и пророк все еще сидит в тюрьме.
— Как? Асканио, неужели ты и впрямь думаешь, что если бы в Риме изменились нравы, то беда обошла бы нас стороной? Тебе бы следовало внимательнее читать сочащиеся ядом листки, которые сам печатаешь. Тому уж много десятилетий, как наш город погряз в пороке! И грехи Папы Климента ничуть не страшнее, чем грехи доброй дюжины святейших казнокрадов, что сидели на престоле до него. Мы расплачиваемся не за слабость веры, а за слабость политики! Нынешний император не терпит возражений ни от кого, и любого Папу, который бросит ему вызов — а тем более, если он из рода Медичи, — неизбежно припрут к стенке и схватят за яйца.
Он усмехнулся и отхлебнул еще вина. Снова послышались вопли. Кто это — опять купец? Или уже банкир? Или толстый нотариус, у которого дом больше, чем брюхо? Он наживался, кладя себе в карман часть от каждой взятки, которую переправлял в папские сундуки. Обычно на улице голос его напоминал блеяние холощеного козла, но в час смертных мук все люди кричат одинаково.
Асканио затрясся.
— Бучино, есть у тебя что-нибудь ценное, с чем ты бы не хотел расстаться?
— Ничего, кроме мужского достоинства, — ответил я и подбросил к потолку парочку медных коробочек.
— Все время отшучиваешься? Не удивительно, что она тебя любит. Хоть ты всего лишь уродливый пьянчужка, я знаю десяток людей в Риме, которые охотно поменялись бы с тобой местами — даже сейчас. Ты везучий малый.
— Это везучесть отверженного… — сказал я. Странно — мы на краю гибели, и вдруг слова правды словно сами просятся на язык. — С того первого мгновенья, когда мать взглянула на меня и от ужаса потеряла сознание, — продолжил я, ухмыляясь.
Асканио поглядел на меня, потом задумчиво покачал головой.
— Бучино, ты для меня — загадка. При твоих-то кривых ножках да большой башке ты — заносчивый нахал. Знаешь, что говорил о тебе Аретино? Что само твое существование — уже вызов Риму, потому что в твоем уродстве больше правды, чем во всей его красоте. Любопытно, что бы он сказал о том, что сейчас творится? Ведь знал он, что это произойдет, сам помнишь, и говорил об этом в своем последнем «пророчестве», когда поливал грязью Папу.
— Все равно его сейчас здесь нет. Иначе обе стороны попытались бы сжечь его перо.
Асканио ничего не ответил, его голова бессильно упала на стол. В прежние времена он до глубокой ночи горбатился над станком, отпечатывая свеженькие злободневные листы, чтобы город всегда знал, что творится в его недрах. Ему нравилось окунаться в самую гущу событий, наверное, при этом он ощущал свою причастность к ним. Но зловонная тюремная камера высосала из него силы и напитала горечью. Он застонал и встряхнулся.
— Мне пора. — Он все еще дрожал.
— Можешь пока остаться у нас.
— Нет-нет, не могу… Я… Мне надо идти.
— Ты вернешься к станку?
— Н-н… не знаю. — Он уже поднялся и двинулся к выходу, жилистый, мускулистый, подвижный, глаза замечают любую мелочь. Крики нашего соседа уже перешли в череду диких прерывистых стонов. — Знаешь, что я сделаю, когда все это кончится? Унесу подальше отсюда ноги и буду работать сам на себя. Хоть узнаю, что такое достойная жизнь.
Но, судя по творившемуся вокруг, достойной жизни настал конец. Взгляд Асканио снова обежал комнату.
— Бежим со мной, Бучино. Ведь ты так ловко считаешь, а этими жонглерскими пальцами ты быстро приноровишься набирать буквы. Сам подумай. Пусть ты уцелеешь на сей раз, но даже лучшая шлюха больше нескольких лет не протянет. Мы бы с тобой неплохо спелись. У меня есть денежки, а ты, с твоей-то смекалкой, найдешь безопасный путь по закоулкам, и мы выберемся отсюда целехонькими!
В доме послышался шорох — кто-то встал и ходил. Не успел я найтись с ответом, Асканио уже оказался у двери. Он снова покрылся испариной и хрипло дышал. Я проводил его до ворот и, по старой дружбе, объяснил ему, как незаметно добраться до Сан-Спирито, где еще вчера возвышалась городская стена, а сейчас зиял провал. Если он хотя бы туда доберется, тогда надежда на спасение будет.
За воротами, во мраке ночи, лежала пустая площадь.
— Удачи, — напутствовал я Асканио.
Держась вплотную к стене и опустив голову, он быстро зашагал и вскоре скрылся за углом, а мне вдруг пришло в голову, что больше я никогда его не увижу.
Вернувшись в кухню, я заметил на полу под столом какой-то предмет. Должно быть, он выпал из-под куртки у Асканио, когда тот вставал. Я нырнул под стол, и у меня в руках оказалась небольшая матерчатая сумка. Из нее выскользнула книжечка в алом кожаном переплете — сонеты Петрарки, с золотым тиснением букв поверх безупречно гладкой кожи, с серебряными уголками. Переплет скреплял тонкой работы серебряный барабанный замок с набором цифр на боку. Это была книжка, достойная библиотеки какого-нибудь ученого, и типографская диковинка, которая послужила бы лучшей рекомендацией для печатника в чужом городе. Я уже собирался броситься вслед Асканио, но вдруг снаружи послышались чьи-то шаги. Я едва успел спрятать находку под камзол, как на пороге кухни показалась моя госпожа.
На ней была изрядно помятая шелковая сорочка, волосы, падавшие на спину, были чудовищно всклокочены, а кожа вокруг губ покраснела и распухла от жесткой испанской щетины. Зато глаза у нее светились. Это было одно из важных умений моей госпожи — создавать видимость, будто бокал ее осушается с такой же быстротой, как у всех остальных, на деле же сохранять трезвую голову до тех пор, пока мужская похоть не перемешается с винными парами.
— Я слышала чьи-то голоса. — Она оглядела беспорядок на кухне. — Кто здесь был?
— Асканио. Он возвращался из мастерской Джанбаттисты. Художника схватили, а его работы уничтожили.
— О! А Маркантонио и его станок? О них что-нибудь известно?
Я покачал головой.
— Боже мой… — Она подошла к столу, села там, где недавно сидел Асканио, и положила руки ладонями на стол. Медленно повела головой из стороны в сторону, разминая шею и словно приходя в себя после долгого сна. Это движение мне хорошо знакомо: иногда, после особенно тяжелой работы или после долгой ночи, она просит меня забраться на скамью, встать у нее за спиной и растереть плечи. Но не сегодня.
— Где Адриана?
Я показал на буфет.
— Спит клубочком вместе с близнецами. Virgo intacta и она и братья. Хотя как знать, надолго ли. Как поживает капитан?
— Спит как на иголках, все время мечется, будто продолжает драться. — Она умолкла. Я больше ничего не спрашивал. Я никогда не спрашиваю. Поэтому, наверное, она мне многое рассказывает. — Ты бы его видел, Бучино! Испанец во всем, до самых чресл. Так старался не ударить лицом в грязь, что чуть не надорвался. Сам, наверное, изнемог от собственной удали. Мне показалось, он даже обрадовался, что наконец кто-то другой все берет в свои руки. — Она слегка улыбнулась, но веселья в этой улыбке не было. Надо думать, крики с улицы проникали в спальню сквозь ставни на окнах точно так же, как и в кухню. — Но он молод, хотя под грязью и копотью это не сразу заметишь, и я сомневаюсь, что мы можем ввериться его защите надолго. Нам нужно снестись с кардиналом. Он — наша единственная надежда. На дружбу остальных можно рассчитывать лишь в дни веселья, но он… если только он жив, — а войска императора наверняка его и пальцем не тронули, потому что это он защищал интересы императора в папской курии, — наверняка нам поможет.