Они пошли, сопровождаемые до дверей теткой и собаками.
В коридоре на них налетели ребятишки, устроившие здесь беготню.
Собаки подняли лай, а из-за двери сейчас же выглянула мещанка, чтобы увидеть, кто пошел.
— Надень, надень пальто, — сказала Елена Викторовна, вдруг оглянувшись на мужа, — без пальто неприлично теперь, это только сапожники так ходят, в одном пиджаке.
— Да оно у меня с бубновым тузом на спине, — сказал Кисляков. — Так еще неприличнее.
— Ну, ничего, теперь все так ходят.
И ему пришлось вернуться и надеть ненавистное заштопанное на спине пальто.
Они вышли на улицу. Когда Елена Викторовна шла с мужем, у нее всегда появлялся уверенный в себе, достойный вид, а у Кислякова, напротив, неуверенный и даже несколько сконфуженный. Ему всё приходили (вероятно, результат нервности) нелепые мысли; например, ему казалось стыдно итти с такой низенькой и полной женой, казалось, что она причесана безвкусно. Тем более, что она так самоуверенна, так бодро вокруг себя оглядывается. Ей, вероятно, в голову не приходит, что для него, кроме нее, может быть интересна какая-нибудь женщина. Причем она совершенно уверена в непогрешимости своего вкуса. И когда Кисляков пробовал ей заметить насчет неуместности этой вульгарной бархатки, она только удивленно посмотрела на него несколько времени. Потом пожала плечами и сразу прибавила шагу, оскорбленно показывая этим, что она идет одна.
Проходившие по улице девушки в красненьких платочках обогнали их и чему-то засмеялись. Кисляков подумал, что это над ним, и покраснел. Под предлогом тесноты на тротуаре он немного отстал, чтобы не было видно, что он идет с Еленой Викторовной, и что она — его жена.
— Ну, что же ты отстал? Возьми меня под руку, — сказала она остановившись.
А потом и пошло… Решили сесть в трамвай. На два трамвая Елена Викторовна всё не успевала сесть. И только удалось втиснуться на прицепной вагон третьего, при чем Елена Викторовна застряла в дверях и никак не могла встать на площадку, а садившиеся с пустыми бидонами молочницы подтолкнули ее под зад. Она обиделась и, вместо того чтобы проходить в вагон, стала на них кричать. Тут уж на нее все закричали.
— Ишь, толстая! Загородила дорогу, а из-за нее еще останешься.
— Не сметь так оскорблять!
— Ну, чего там! Тебя никто и не оскорбляет, тебе словами говорят.
— Надела шляпу, и уже не тронь ее. В автомобиле бы ездила!
И хуже всего то, что она никак не могла удержаться, чтобы не отвечать на эти выкрики. Шляпка ее сбилась, а лицо стало совсем багровое. И сколько Кисляков ни уговаривал ее не встревать в скандал, она не слушала его и только больше распалялась. Даже оттолкнула его локтем.
Из трамвая вышли уже молча. Она — красная, гневная. Он — с закушенной губой и с очевидным против нее раздражением.
— И какие всё дешевые выкрики, всё демагогия копеечная, — «в автомобиле бы ездили», только и знают, как попугаи одно и то же повторяют. Голова-то ничего неспособна своего придумать, — проговорила Елена Викторовна, как бы вызывая мужа на разговор и этим общением желая потушить неприятное молчание.
Они шли довольно долго пешком, так как Елена Викторовна хотела купить себе туфли непременно в том магазине, где она видела три дня назад понравившийся ей товар.
Когда подошли к магазину, то на двери увидели бумажку, на которой было написано:
«Магазин закрыт по случаю переучета товара».
Пошли в другой. Там не оказалось ничего подходящего. Когда зашли в третий, недалеко от телеграфа, Елена Викторовна нашла то, что ей нравится, и уселась примеривать. Кисляков знал по опыту, что пройдет добрых полчаса, около нее вырастет целая гора башмачных коробок, и продавец начнет уже рывом вытаскивать новые коробки с полок, прежде чем она найдет то, что ее удовлетворит. Поэтому он вышел из магазина и завернул на телеграф, где отправил телеграмму, содержанием которой остался очень доволен.
Он телеграфировал:
«С особенным нетерпением жду обоих». Потом, подумав, приписал: «целую». Кого целую — было неизвестно: одного Аркадия или обоих. Можно было понять так и этак. И она, наверное, почувствует, что это имеет к ней отношение, а также слово «с особенным». Он подумал, что жаль из-за одной буквы «С» платить за целое слово, и хотел было вычеркнуть, но решил, что так выходит богаче. Как он был далек в этот момент от мысли, чем кончится эта встреча и как трагически закончится день 1-го октября — годовщина рождения Аркадия.
— Квитанция нужна? — спросила барышня из окошечка.
Кисляков, задумавшийся о предстоявшем знакомстве, совершенно машинально сказал:
— Нужна.
— Где же ты был?! — с удивлением встретила его вопросом Елена Викторовна, которая стояла на пороге магазина и, пожимая плечами, оглядывалась то в ту, то в другую сторону. Туфли ей, как оказалось, сразу пришлись по ноге.
Кислякову пришлось поневоле сказать, что он заходил в книжный магазин, так как отправка телеграммы тотчас возбудила бы в ней вопрос, почему потребовалась такая экстренность.
Она опять взяла его под руку, и они продолжали ходить по магазинам, точно двое влюбленных, так как она уже не выпускала его руку. А он нес пакеты и думал о том, что если бы бросить Елену Викторовну, то в этот месяц у него было бы целых двести пятьдесят рублей. Теперь же, благодаря происшедшей заминке с злополучными пятьюдесятью рублями, он даже не отложил себе обычной десятки на мелкие расходы.
— Ты будешь хоть немножко, немножечко скучать без меня? — спросила Елена Викторовна, когда они свернули на бульвар, где было просторнее. Она спросила тоненьким голоском, каким говорила с ним, когда была молода и тонка, и кокетливо протянула слово немножечко. По ее интонации было понятно, что она наперед знает его ответ.
Но для Кислякова ответить ей словами после тех мыслей, какие у него только что проходили в голове, было уж слишком большим нарушением честности чувства, и он только молча прижал локтем ее руку.
— Ну, это разговор один, а приедет твой Аркадий — ты через неделю меня забудешь. Еще будешь рад, что уехала. Ты что же, не ответил ему еще? — спросила Елена Викторовна.
— Кому? — спросил Кисляков, зная, о чем она говорит.
— Аркадию.
— Успею еще.
— Боже мой, сколько мы истратили сегодня денег! И всё на меня.
Кисляков сам только что думал это, глядя на пять пакетов, бывших у него в руках. Но вслух сказал:
— Ничего, ведь не каждый же день ты на себя столько тратишь.
Он сказал эту ободряющую фразу с тем, чтобы, когда она уедет, самому иметь право тратить больше, раз она на себя тратит много, а он не только не выговаривает ей, а еще ободряет.
— Ну, это в последний раз, — сказала Елена Викторовна. — Только ты после моего отъезда живи поэкономнее.
Кисляков чуть не потерял своего душевного равновесия при этой фразе. Его до глубины души возмутило, что она (такая толстая) тратит Бог знает сколько, всё принаряжается, а теперь еще едет к сестре на Волгу дышать воздухом (ей всё воздуху мало). Он же должен в это время сидеть, как каторжный, работать и еще быть экономнее!
Но он сдержался. Они зашли в гастрономический магазин, купили еще закусок и вина. Потом сели в трамвай, чтобы ехать домой. При чем на Кислякова крикнул какой-то хорошо одетый гражданин в перчатках и заграничной шляпе, когда тот его нечаянно толкнул.
Кисляков почувствовал припадок озлобления, так как устал от беганья по городу, и крикнул в свою очередь:
— Скажите, какие нежности, толкнуть нельзя! В автомобиле бы ездили! Перчатки, шляпу надел!
Но в конце концов они вернулись домой довольные: Елена Викторовна потому, что погуляла с мужем, а он — тем, что погулял с ней последний раз и теперь целый месяц будет свободен от этого.
VII
Прежде всего нужно было приготовить комнату к приходу гостей. Это была сложная процедура.
Комната была совершенно квадратная и имела три окна на улицу, прямо в окна противоположного дома. Прежде было четыре окна, и они целый год жили под злобное шипение соседей. Соседи хоть и не могли рассчитывать, что каждый из них получит прибавку площади, если отрезать ее у Кисляковых, но их лишало сна и аппетита одно сознание, что у их соседа больше площадь, чем у них. Поэтому, в конце концов, одно окно отрезали и поселили там мещанку Печонкину, муж которой был продавцом в «Коммунаре». Мещанка отделялась от Кисляковых только фанерной перегородкой, которая к тому же не совсем доходила до потолка, и благодаря этому там было слышно всё до последнего слова, что здесь говорилось.
А так как комната Кисляковых оставалась всё еще велика и всё-таки с тремя окнами, то попрежнему служила постоянным предметом зависти и разговоров жильцов.
Больше всего места занимали в комнате книги. Они были в двух шкафах, во всех свободных простенках стояли книжные полки. В углу стоял отдельный шкафчик, весь набитый чертежами Кислякова. Всё это указывало на кипевшую прежде умственную жизнь.
Елена Викторовна часто косилась на эти книги и говорила, что совершенно не понимает, зачем они теперь нужны; только занимают место, когда и без того в комнате тесно.
И правда, комната совмещала в себе решительно всё, что потребно человеку — столовую, гостиную, кабинет, библиотеку, спальню, кухню, переднюю и даже иногда дровяной сарай.
Посредине стоял стол, покрытый клеенкой с цветочками и живописными разводами. Против него около одной стены — диван турецкий с недружно стоящими подушками-спинками, обшитыми крученым шнурком. Около этих шнурков и в сборках валиков подозрительно белели остатки высохшей соли. Это — безнадежно применявшееся средство против клопов, которых, по общему утверждению, напускала во все комнаты Печонкина.
Около другой стены — кровать Елены Викторовны и в углу по той же стене — кровать тетки, всегда закрытая ширмой.
Около входной двери были возведены уже целые сооружения. Дело в том, что в коридоре на вешалке боялись оставлять одежду из опасения кражи. Поэтому устраивались, кто как мог, у себя дома. Сюда тащили всё — пальто, калоши, мокрые зонтики, которые, растопыривши, ставили на пол, чтобы они отекли. Для всей этой благодати посредством книжного шкафа было отгорожено налево от двери узкое пространство. Если бывали гости, то они добрую четверть часа возились в этом закоулке, разбирая перепутанные калоши, точно старатели на золотых приисках.
На правой стороне от двери другим шкафом было отгорожено какое-то таинственное место. И если гость, вместо левой стороны, попадал за своими калошами сюда, то ему испуганно кричали, что калоши налево. Это святилище было даже завешено ситцевой занавеской, передвигавшейся сборками на проволоке. Тут был филиал кухни и помойной ямы. Сюда ставилась на столик грязная посуда, кое-что из съестного. Здесь же стояло помойное ведро для местных нужд, так как в редкие дни приходов гостей закуски приготовлялись в этом закоулке. Это делалось из желания избежать излишнего любопытства соседей, которые всегда стремились узнать, сколько и какие закуски покупают их ближние. А потом, когда придет время платить по разным коммунальным счетам, сказать:
— Как по счетам платить, так спор затевают, а как разносолы всякие покупать, так в этом себя не стесняют!
И вот, во избежание частого повторения таких замечаний, все приготовления делались в комнате. И комната сама имела один вид в обычные, будние дни и совсем другой вид в праздничные, когда бывали гости.
Сейчас чета Кисляковых прежде всего занялась приведением комнаты в праздничный вид.
Прежде всего тщательно осмотрели диван и стены, нет ли клопов, чтобы помазать их клопиной жидкостью.
— Тут вот маленькие есть, — сказала тетка, раскопав пальцами под шнурками диванных подушек.
— Ну, маленькие — ничего, оставьте их, а то будут пятна и запах.
Из внутренности дивана был вынут свернутый в трубку ковер, его разостлали посредине пола. Из-за шкафа появились две картины, писаные масляными красками, и из нижнего, самого темного ящика — фарфор, который поместился в пустующем изящном стеклянном шкафчике.
Всё это добро хранилось там, во-первых, на случай прихода фининспекторских молодых людей. Они обыкновенно являлись в пальто с поднятым воротником, если на дворе шел дождь, и, развернув мокрыми, озябшими руками какую-то тетрадку, садились к столу. На глазах перепуганных хозяев, старавшихся казаться равнодушными и безразличными к этой операции (совесть чиста), что-то записывали, при чем периодически обводили глазами комнату. А в конце концов ставили резюме: бедная обстановка, средняя, хорошая, богатая. И хозяева больше всего боялись, как бы у них не оказалась хорошая, а тем более богатая обстановка. А кроме того, те же соседи, даже свой брат интеллигент, в этих случаях часто были хуже всяких молодых людей: те пришли один раз, записали и — с Богом, их уж неизвестно когда увидишь, а эти каждый день, каждый час под боком, всё видят, всё слышат, и в результате:
«Как по счетам платить…» и т. д.
Ипполиту Кислякову, как человеку с интеллигентскими традициями, были противны все эти декорации. Но Елена Викторовна очень дорожила возможностью «по-человечески принять гостей», и он, принужденный повиноваться, вытаскивал ковры, вешал картины, но становился в это время необычайно хмур и рассеян, так что непременно что-нибудь разбивал или ронял. Тогда Елена Викторовна, всплеснув руками, кричала на него, что у него руки никогда ничего не держат, что если бы она знала, то ни о чем бы не просила, а всё бы сделала сама, и т. д.
Тетка почему-то на цыпочках, с таинственным видом, как будто они всей семьей изготовляли фальшивую монету, развертывала пакеты, раскладывала по тарелкам закуски. И ко всему прикладывала излишне много показного старания, как казалось Кислякову.
Елена Викторовна, говорившая о том, чтобы гостей было никак не больше шести человек (а с ними — девяти), делала это не без основания: у нее оставался от прежних времен дорогой сервиз. Три прибора от него были разбиты в свое время Кисляковым (он хорошо помнил эти случаи до сих пор), оставалось девять приборов. И если за столом будет девять человек, то стол будет иметь богатый вид. Приход же каждого лишнего гостя означал катастрофу. Тогда пришлось бы ставить на стол щербатую тарелку с желтой трещиной посредине и делать обычные в этих случаях ссылки на советскую действительность, где не то что приличного сервиза завести, а скоро есть нечего будет.
Но ссылки ссылками, а червь раздражения будет весь вечер точить сердце против лишнего гостя и самого хозяина, у которого вместо головы неизвестно что на плечах: по пальцам пересчитать не мог.
— Ну, вот отлично, сегодня хоть тетя может с нами по-человечески поужинать, — сказала Елена Викторовна.
Ресницы тетки дрогнули, она ничего не сказала, только стала еще больше проявлять старательности в сервировке стола. Почти после каждой поставленной тарелки отступала шага на два и смотрела издали на стол, хорошо ли она поставила. Кисляков уже старался не смотреть на нее, чтобы не раздражаться.
Кисляков с Еленой Викторовной забрались в закоулок за занавеской и возились там над резанием колбас и ветчины. В этот закоулок всё никак не могли собраться провести лампочку, и поэтому всё наполовину делалось ощупью, точно они проявляли там карточки.
Это был собственно самый опасный момент, так как в тесноте и в темноте непременно что-нибудь сваливалось и разбивалось. При чем установить, кто именно свалил, было очень трудно. И поэтому сейчас же возникали споры и пререкания, оканчивавшиеся склокой.
— Что ты меня всё в бок толкаешь! — сказала, наконец, Елена Викторовна, вначале молчавшая в надежде, что толчки прекратятся.
— Как же я иначе могу резать? — сказал Кисляков.
— Оставь, я сделаю это без тебя. Откупорь лучше вино. Кисляков, пожав плечами, положил нож и взялся за бутылки. Зажав их между коленами и покрыв верхней губой нижнюю, он осторожно вытягивал пробку, чтобы она не хлопнула. Одна хлопнет — это еще туда-сюда, а вот три, четыре подряд — тогда мещанка сразу сообразит, что здесь готовится оргия.