И этот волшебный вечер продолжился.
* * *
На следующее утро он проснулся с чувством похмелья и с именем и адресом той женщины, записанными оранжевым фломастером у него на носовом платке. Выйдя на улицу, первым делом он купил три модных журнала для мужчин и в тиши пустого кафетерия принялся изучать надписи и картинки с рвением иудейского студента, зубрящего Талмуд.
И снова его поразили сочетания цвета и материала, изобретенные дизайнерами, чтобы сделать одежду интересной, приметной, чудесной, а человека в ней породнить с дикими животными, осенним лесом, тропическими закатами.
К середине утра с ним произошло два чрезвычайных события. Боль величиной с мир разорвала его живот так быстро и так заполнила все, что он понял, на что будет похожа смерть, когда придет за ним. Это была она, не больше и не меньше. Потребовались все его силы и мужество, до последней унции, чтобы не умереть тут же. Но через несколько мгновений после приступа, когда он сделал слабую попытку подготовиться к возможному рецидиву, произошло второе событие. Он просто решил, что еще не готов умереть. Пока. Смерти следует дождаться своей очереди, потому что у него есть другие дела, прежде чем навсегда улечься со своим зонтиком.
В последующие месяцы он научился очень тщательно и грамотно совершать покупки. Он так часто заходил в магазин Верони, что у него с продавцом завязались ровные, хотя и не очень тесные дружеские отношения. В конце концов он даже набрался мужества высказать продавцу свои фантазии о «смерти с зонтиком», как он теперь называл это, хотя ничего не сказал о том, что умрет гораздо раньше, чем Верони через два года познакомит мир со своей новой линией в женской моде.
Поскольку в магазине часто никого не было, продавец отвечал на все его вопросы и советовал, что купить. Однажды он даже отговорил его от покупки дорогого свитера, поскольку считал, что тот не гармонирует с узким лицом и комплекцией покупателя. Умирающий никогда так и не узнал этого, но продавец с самого начала заподозрил в нем неизлечимую болезнь. Не то чтобы он догадывался о причине, почему этот бледный, тихий человек так одержим модой, но продавец был из тех редких людей, кто, не задумываясь, отдаст все, что имеет, хотя и удивляется, когда его дар оказывается оценен.
* * *
Вот и все. Вскоре умирающий оказался обладателем гардероба богатого человека с очень хорошим вкусом. Он часто стоял перед своим открытым шкафом и улыбался. Так он прожил в Нью-Йорке до самой смерти. Перед тем как крышка жестянки, каковой являлась его жизнь, начала качаться, а потом упала и замерла, он завел роман с женщиной действительно интересной и с огоньком, постоянной покупательницей в эксклюзивном магазине женского платья. На нее произвели большое впечатление его познания и вкус в одежде. Она была единственной, с кем он поделился своей тайной. В величайший момент своей жизни он видел, как от услышанной правды черты ее лица исказились горечью и слезами. Она сказала, что любит его. И никогда не видела никого такого милого и интересного. Удивленно глядя, как она плачет, он не мог поверить в свое счастье.
Лучший человек Друга
1
Это было во всех газетах. Две даже опубликовали одинаковые заголовки: «ЛУЧШИЙ ЧЕЛОВЕК ДРУГА!» Но я увидел все это лишь гораздо позже, когда вернулся домой после пребывания в больнице и шок начал проходить.
Впоследствии обнаружились вдруг десятки очевидцев. Но я не припомню, чтобы в тот день видел кого-нибудь поблизости – только Друг и я и очень длинный товарный состав.
Друг – это семилетний джек-рассел-терьер. С виду он похож на дворнягу: ножки-обрубки, непонятный бело-бурый окрас, самая заурядная собачья морда, украшенная умными, милыми глазками. Но, сказать по правде, джек-расселы – редкая порода, и я выложил за него немалую сумму. Хотя до недавних пор у меня никогда не водилось больших денег, чтобы швырять ими, одним из моих принципов всегда было покупать лучшее, когда могу себе это позволить.
Когда пришла пора купить собаку, я начал поиски настоящего пса. Не какой-нибудь вычурной породы, которого пришлось бы вечно подстригать и расчесывать. Не хотелось мне и этих шикарных экземпляров откуда-нибудь из Эстонии или еще какой экзотической тьмутаракани, похожего скорее на аллигатора, чем на собаку. Я ходил по приютам для бездомных животных, заглядывал в собачьи будки и наконец нашел Друга – по объявлению в собачьем журнале. Единственное, что мне в нем не понравилось с первого взгляда, – это его имя: Друг. Слишком по́шло и совсем не подходит собаке, которая выглядит так, будто охотно попыхивала бы трубкой. Даже щенком он имел приземистую посадку и выглядел довольно плотным. Это был Билл или Нед. Ему также пошло бы имя Джек, если бы оно уже не имелось в названии его породы. Но женщина, продавшая его мне, сказала, что ему дали такое имя по особой причине: когда он лаял (что случалось нечасто), получался звук, похожий на слово «друг». Я отнесся к этому скептически, но она оказалась права: пока его братья и сестры тявкали и визжали, этот парень солидно стоял среди них и говорил: «Друг! Друг! Друг!» – в такт движениям своего хвоста. Было странно это слышать, но от этого он понравился мне еще больше. В результате чего и остался Другом.
Я всегда поражался, как хорошо собаки ладят с людьми. Собака так уютно входит в вашу жизнь, выбирает себе кресло, на котором спит, угадывает ваше настроение и без всяких проблем вписывается в его зигзаги. С самого начала собака легко засыпает в чужой стране.
Прежде чем продолжить, должен сказать, что Друг никогда не поражал меня какой-то своей особенностью или редкими качествами, он был просто очень хорошим псом – всегда радовался, когда я приходил с работы, и любил класть голову мне на колени, когда я смотрел телевизор. Но он не был каким-нибудь Джимом-Чудо-Псом – Друг не умел считать, или водить автомобиль, или творить еще какие-либо чудеса, о которых иногда читаешь в статьях про собак, обладающих «особыми» способностями. Еще Друг любил омлеты и выходил со мной на пробежку, если не шел дождь и я не убегал слишком далеко. Во всех отношениях я приобрел именно то, что хотел: пса, застолбившего местечко в моем сердце своей верностью и радостью, которую он доставлял. Он никогда не просил ничего взамен – разве что пару ласковых шлепков да уголок кровати, чтобы спать там, когда холодало.
Это случилось в ясный солнечный день. Я надел тренировочный костюм и кроссовки и проделал несколько разминочных упражнений. Друг наблюдал за мной из кресла, но, когда я собрался выйти на улицу, соскочил на пол и направился со мной к двери. Я открыл ее, и он выглянул, проверяя погоду.
– Хочешь со мной?
Если он не хотел, то проделывал свою обычную процедуру – падал на пол и не двигался до моего возвращения. Но на этот раз он завилял хвостом и вышел вместе со мной. Я был рад его компании.
Мы побежали вниз к парку. Друг любил бегать со мной, футах в двух поодаль. Когда он был щенком, я пару раз спотыкался об него, так как он имел обыкновение путаться под ногами, ничуть не сомневаясь, что я всегда внимательно слежу за ним. Но я из тех бегунов, кто на бегу видит все, кроме того, что прямо под ногами. В результате у нас случилось несколько грандиозных столкновений, вызвавших бешеное тявканье, после чего он стал осторожнее относиться к моим навигационным способностям.
Мы пересекли Гарольд-роуд и пробежали через Обер-парк по направлению к железной дороге. Добравшись дотуда, мы пробежали мили полторы вдоль полотна до станции, а потом не спеша повернули обратно к дому.
Друг так хорошо знал дорогу, что мог себе позволить делать по пути остановки – чтобы отдохнуть, а заодно обследовать новые интересные отметины и запахи, появившиеся с нашей последней прогулки в этих местах.
То и дело проходил поезд, но его было слышно издалека, и вполне хватало времени отойти в сторону, освобождая ему дорогу. Я любил, когда мимо проходил поезд, любил слышать, как он громыхает позади и обгоняет тебя, пока ты ускоряешь темп, чтобы посмотреть, как долго сможешь тягаться с машиной. Некоторые машинисты узнавали нас и приветствовали при обгоне пронзительным гудком. Мне это нравилось, и Другу, наверное, тоже, потому что он всегда останавливался и пару раз лаял – просто чтобы они знали, кто здесь главный.
В то утро мы были на полпути к станции, когда я услышал приближающийся поезд. Как всегда, я оглянулся, ища Друга. Он весело бежал в нескольких футах от меня, свесив розовый язык.
Когда грохот поезда приблизился, я увидел, что в паре сотен футов впереди нас автомобиль переезжает полотно. Ну и болван этот водитель – ведь поезд так близко! Что за спешка? Когда я подумал об этом, поезд был уже совсем близко слева. Я взглянул направо еще раз проверить, где Друг, но его не было. Я крутил головой и так, и эдак, но не увидел его нигде поблизости. В полной панике я заметался и обнаружил его между рельсов – пес обнюхивал какого-то мертвого зверька, и все его внимание было сосредоточено на этом.
– Друг! Сюда!
Он завилял хвостом, но не поднял головы. Я бросился к нему, окликая снова и снова.
– Друг! Брось это, Друг!
Тон моего голоса наконец достучался до его сознания, и, когда поезд был уже всего в пятнадцати-двадцати футах и уже включил тормоза, пес оглянулся.
Я бежал изо всех сил, из-под кроссовок летели камни.
– Друг, прочь!
Он не знал этих слов, но по тону решил, что сейчас будет страшная трепка. И сделал самое худшее из всего возможного – втянул голову в свои маленькие плечики и стал ждать, когда я доберусь до него.
Поезд был уже рядом. За мгновение до прыжка я понял, что выбор у меня один, но я его сделал еще до того, как двинулся. Бросившись к моему Другу, я изогнулся и попытался схватить его и одновременно откатиться с пути поезда. И мне это почти удалось. Почти удалось – если не считать моей ноги, которая, когда я прыгнул, вытянулась сзади, и ее начисто отрезало огромными колесами.
2
В больнице я познакомился с Язенкой. Язенкой Чирич. Никто не мог как следует выговорить «я-ЗЕН-ка», и потому люди долго звали ее Джаз.
Ей было семь лет, и бо́льшую часть своей жизни она провела подключенной то к одному, то к другому зловещему аппарату, помогавшему ей в долгой безнадежной борьбе с ее непослушным телом. Ее кожа была цвета белой свечки в темной комнате, губы фиолетовые, цвета какой-то иностранной валюты. Болезнь сделала девочку серьезной, в то время как юность поддерживала в ней жизнерадостность и надежду.
Поскольку она провела столько времени в постели в больничных палатах, в окружении незнакомых лиц, белых стен и немногочисленных картинок на них, у нее было лишь два любимых занятия: чтение и телевизор. Когда она смотрела телевизор, ее лицо напрягалось, а потом приобретало выражение торжественности и полной сосредоточенности – как у члена семьи, впервые оглашающего чье-то завещание. Но когда она читала, какая бы книга ни попалась, ее лицо не выражало ничего, никаких чувств.
Я познакомился с ней, потому что она прочитала в газете про меня и Друга. Через неделю после случившегося в мою палату пришла одна из медсестер и спросила, не соглашусь ли я встретиться с Джаз Чирич. Когда она рассказывала мне про девочку и ее состояние, мне представился больной ангел с чертами Ширли Темпл или, по крайней мере, Дарла из «Маленьких мошенников».
Но вместо этого у Язенки Чирич оказалось характерное, интересное личико с резкими, тесно посаженными чертами. Ее густые черные волосы вились, как шерстяная набивка в старинной мебели, и были почти того же цвета.
Представив нас друг другу, медсестра ушла по своим делам, а Джаз села на стул у моей койки и осмотрела меня. Меня все еще беспокоили страшные боли, но я заранее решил вести себя не слишком жалостно. И этот визит был моим первым шагом в данном направлении.
– Какая ваша любимая книга?
– Не знаю. Наверное, «Великий Гэтсби». А твоя?
Она пожала плечами и цокнула языком, словно ответ был самоочевидным:
– «Дамы в горящих ночных рубашках».
– Это такая книга? И кто ее написал?
– Эган Мур.
Я улыбнулся. Эган Мур – это мое имя.
– О чем же эта книга?
Она очень внимательно посмотрела на меня и стала разматывать одну из тех бесконечных и бессвязных историй, какие могут любить только дети.
– Тогда чудовища спрыгнули с деревьев и утащили их в страшный замок, где злой король Скальдор…
Что мне в этом нравилось – это как она демонстрировала все происходящее. У Скальдора было страшное косоглазие, и Джаз в совершенстве его изображала. Когда кто-то подкрадывался, она сгибала пальцы, как ведьмины когти, и они дьяволятами, будто на цыпочках двигались через разделяющее нас пространство.
– …И они вернулись домой как раз к своей любимой телепередаче.
Она откинулась на стуле, утомленная, но явно довольная своим представлением.
– Похоже, это действительно жуткая книга. Жаль, что не я ее написал.
– Да, жуткая. А теперь можно спросить вас?
– Конечно.
– Кто сейчас заботится о Друге?
– Моя соседка.
– Вы видели его после того случая?
– Нет.
– Вы сердитесь на него, что из-за него остались без ноги?
Я на минутку задумался, решая, как с ней говорить: как с ребенком или как со взрослой. Быстрый взгляд на ее лицо сказал мне, что она требует взрослого отношения, у нее нет времени на пустые разговоры.
– Нет, я не сержусь на него. Наверное, я злюсь на кого-то, но не знаю на кого. Не знаю, виноват ли тут кто-нибудь. Но на Друга я точно не сержусь.
После этого она приходила ко мне каждый день. Обычно утром, когда мы оба были отдохнувшими и бодрыми после сна. По утрам я чувствовал себя хорошо, но во второй половине дня, как правило, нет. По какой-то причине громадность случившегося со мной и то, как это повлияет на всю мою дальнейшую жизнь, входили ко мне в дверь вместе с обеденным подносом и оставались еще надолго после приемных часов. Я думал о всякой ерунде вроде птиц, что целый день стоят на одной ноге, или о проблеме, возникающей у одноногого в случае необходимости пнуть кого-то в задницу. О том, что такие слова, как «пинать», больше не будут входить в лексикон моего тела. Я знал, что теперь делают замечательные протезы – Наука На Марше! – но это утешало мало. Мне хотелось получить обратно мою ногу, а не предмет, который в лучшем случае сделает меня «как новеньким», по неизменному выражению моего врача, когда мы говорили об этом.
Мы с Джаз подружились. Она сделала мои больничные дни счастливее, а мой взгляд на мир шире. В своей жизни я знал лишь двух смертельно больных людей – мою мать и Язенку. Обе смотрели на мир одинаково требовательными, но благодарными глазами. Когда остается не так много времени, кажется, что способность глаз видеть увеличивается десятикратно. И порой они видят детали, на которые раньше не обращали внимания, но которые вдруг оказываются важной частью всей картины, без них она останется незавершенной. Замечания приходившей в мою палату Джаз насчет наших общих знакомых или о том, как свет через окно падает неодинаковыми пучками, были одновременно зрелыми и неотразимыми. Умирая, она рано научилась смотреть на окружающий мир, каким бы маленьким ее мир ни был, взглядом поэта, философа-циника, художника.
В первый день, когда мне позволили выйти из палаты, моя соседка Кэтлин удивила меня тем, что привела в больницу Друга, чтобы он поздоровался со мной. Обычно собак не пускают в такие заведения, но, учитывая обстоятельства, для него сделали исключение.
Я был рад увидеть старого плута, и прошло на удивление много времени, прежде чем я вспомнил, что из-за него-то и угодил сюда. Он все пытался влезть мне на колени, и мне бы это понравилось, если бы его карабканье не причиняло боли. А так я бросал ему мяч, наверное, тысячу раз, пока болтал с Кэтлин. Через полчаса я спросил у медсестры, нельзя ли спуститься и Джаз, чтобы познакомиться с моим Другом.
Нам это устроили, и мисс Чирич, по уши укутанная в одеяло, была представлена его пройдошеству мистеру Другу. Они торжественно обменялись рукопожатием (его единственный трюк – он любил, когда ему говорили: «Дай лапу!»), и потом, пока мы четверо сидели, наслаждаясь предвечерним солнышком, он позволил ей гладить себя по голове.