— Да, сэр. О Пирл-Харборе передавали еще час назад.
— Почему же вы не сказали мне?
— Вы были заняты, сэр…
Через несколько минут он говорил с Рузвельтом. Президент подтвердил сообщение:
— К сожалению, все это так. Сегодня японцы атаковали нас в Пирл-Харборе. Теперь мы все в одной лодке…
— Да, да, мы все в одной лодке, — повторил Черчилль. — Желаю вам мужества.
Гарриман вскоре уехал из Чеккерса. Он долго еще не мог прийти в себя. Черчилль до вечера занимался делами, а перед сном продиктовал запись для дневника:
«Для меня величайшая радость иметь Соединенные Штаты на нашей стороне. Теперь Англия будет жить! Британия будет жить! Уверен, что мы еще раз выйдем благополучно из тяжелого положения».
Премьер рано лег спать. Впервые за много недель он заснул сном спокойного, уверенного в завтрашнем дне человека.
«Теперь мы в одной лодке с Америкой, — подумал он, засыпая. — Игра продолжается. Рузвельт — отличный козырь…»
Через три дня пришла тяжелая весть: японцы потопили два британских линкора — «Принц Уэльский» и «Рипалс» погребены на дне океана.
Беда не приходит одна. Сообщение дополнилось новой вестью — японцы высадились на Малайском полуострове, с суши грозят Сингапуру.
Треть века назад — во время русско-японской войны — Черчилль всей душой был на стороне Японии. Дядя Сэм и Британия были крестными отцом и матерью новой Японии. Лет около ста назад их корабли пришли из-за океана и постучали оружием в наглухо закрытые двери таинственной, феодальной Японии. Японский военный флот создавался под руководством английских инструкторов. Учили на свою голову.
С какой бы решимостью ответил премьер ударом на удар, не обращаясь к ненужным формальностям, ударил бы первым, но сейчас он был бессилен. Черчилль пригласил на Даунинг-стрит японского посла. Торжественно и церемонно он объявил:
— Господин посол, налеты на Сингапур и высадка на Малайе нарушили наши добрососедские отношения. Отныне между нами существует состояние войны. Оставаясь вашим покорным слугой, имею честь с полным уважением сообщить вам об этом.
На церемонии объявления войны присутствовал Иден. Когда японский посол вышел, Черчилль сказал:
— Может быть, кому-то покажется странным такой церемонный стиль, но, в конце концов, когда вы собираетесь убить человека, ничего не стоит быть с ним перед тем чуточку вежливей… Улыбнуться ему тоже ничего не стоит. Не так ли?..
После того как возникла война с Японией. Черчилль решил немедленно снова поехать в Штаты. Было о чем поговорить с президентом.
4
Спустя два месяца после поездки Чиано в Вольфшанце здесь, в полевой ставке Гитлера, происходило военное совещание. Стояла зима. Озера затянулись голубоватым льдом, глубокий снег покрыл землю и редкие перелески, Тщательно замаскированная ставка казалась со стороны группой заснеженных холмов, беспорядочно разбросанных среди безмолвных просторов Восточной Пруссии.
На совещании докладывал полковник Хойзингер из оперативного отдела генерального штаба. Гитлер сидел нахмурившись, и трудно было понять — слушает он или нет. Он сосредоточенно покусывал ногти, и казалось, что только и занят заусенцем, с которым никак не мог справиться.
Начальник оперативного отдела штаба говорил сухо и лаконично — штабным языком. Но под внешней четкостью фраз сквозила неуверенность. Полковник делал обзор положения на Восточном фронте с начала русской кампании.
Развитие боевых действий в России в начала кампании можно считать удовлетворительным, хотя темпы продвижения германских войск оказались несколько замедленными по сравнению с тем, как планировалось это генеральным штабом. Не удалось также уничтожить живую силу и технику противника в приграничных районах. При всей внезапности удара русские оказали непредвиденное упорное сопротивление.
Принесли, в частности, некоторое разочарование операции фельдмаршала Рунштедта на юге России. Упорная борьба советских войск в районе Припяти также отвлекла значительно большие силы германской армии, нежели предполагалось.
Армейская группа генерал-фельдмаршала фон Бока, действовавшая на центральном направлении, достигла намеченных успехов, но значительная часть войск противника ушла от окружения. Напряженные бои под Смоленском вынудили командование сосредоточить здесь до шестидесяти германских дивизий. Смоленск взят, но ценой значительных потерь.
Полковник Хойзингер подходил к основной, наиболее щекотливой части своего доклада. В какой-то мере он чувствовал и свою ответственность за неудачи, постигшие германские войска в декабрьских боях на Востоке. Хойзингер сам принимал участие в разработке «плана Барбаросса». Очевидно, следовало бы предусмотреть в плане возможность более упорного сопротивления русских. Но не станет же он сейчас говорить об этом фюреру!
Хойзингер осторожно начал объяснять причины затруднений, возникших на фронте.
Несомненно, что потенциальные возможности к сопротивлению русских армий оказались значительно выше. Так, например, Абвер явно недооценил тактические данные советских танков «Т-34». Не исключена возможность, что на Карельском перешейке во время войны русские ввели в заблуждение германскую разведку. На самом-то деле боевые качества их танков оказались значительно выше. Русские танки, скованные скалистой, сильно пересеченной местностью Карельского перешейка, вдруг показали прекрасную маневренную способность на просторах Центральной и Южной России.
Продвижение германских войск на Востоке вообще изобиловало многими неожиданностями. Оказалось, что действующие немецкие части снабжены устаревшими топографическими картами. Случалось так, что наступающие войска обнаруживали на своем пути целые города. А на картах здесь значились только деревни и хутора. Солдаты, к своему удивлению, видели там фабричные корпуса, дымящиеся заводские трубы. Порой в самых неожиданных местах путь танковым колоннам перерезали глубокие противотанковые рвы, тоже не выявленные разведкой. Русские настроили эти города и заводы в последние годы, а линии обороны возникли уже во время войны. Подобные сюрпризы замедляли темпы намеченного наступления.
Полковник Хойзингер значительную долю вины пытался осторожно свалить на просчеты имперской разведки во главе с адмиралом Канарисом. Однако, подводя итоги первых месяцев войны, начальник оперативного отдела генерального штаба все же сделал благоприятный вывод. Ведь так или иначе в результате боевых операций немецкие поиска на отдельных участках фронта продвинулись вперед до тысячи километров. В сентябре армейская группа «Север» завершила окружение Ленинграда, одновременно взят был Киев. В октябре — занята Одесса, танковая армия генерала Клейста прорвалась к Ростову. На центральном направлении после боев за Смоленск заняты Вязьма, Можайск, германские войска подошли к Туле. Можно предполагать, что в ближайшее время падет Москва…
Ведь группы разведчиков уже проникали на западные окраины города.
А команда саперов, которую создали по распоряжению Гитлера, чтобы разрушить московский Кремль, уже выдвинулась на передний край…
Голос Хойзингера окреп, полковник начал говорить об успехах первых месяцев войны на Востоке.
— Только в сражениях под Минском, Вязьмой и Киевом было взято около полутора миллионов русских солдат и офицеров, попавших в окружение.
Хойзингер привел цифры из приказа Гитлера перед решающим наступлением на Москву. Приказ остался невыполненным, но преувеличенные цифры русских потерь вселяли уверенность в близком исходе войны — пленных захвачено два миллиона четыреста тысяч, танков взято семнадцать тысяч пятьсот, орудий одна тысяча шестьсот, самолетов четырнадцать тысяч. В приказе приводились астрономические цифры советских потерь.
Гитлер поморщился — эти цифры нужны только Геббельсу для пропаганды. Но он промолчал.
Хойзингер продолжал. Он согласен с господином имперским министром иностранных дел Риббентропом, который категорически заявил, что русские потерпели такое поражение, от которого они уже не смогут оправиться…
И тем не менее через две недели после такого заявления Риббентропа русские начали свое декабрьское наступление под Москвой. Оно причинило большие неприятности.
Указка в руках полковника, скользившая так уверенно по карте, вдруг замерла и опустилась. Хойзингеру предстояло сказать самое трудное. Он вытер платком пересохшие губы.
— Как известно, в ноябрьских боях выполнить поставленную задачу нам не удалось, — выдавил из себя Хойзингер. — Контрнаступление русских под Москвой вынудило наши части несколько отойти и закрепиться на новых рубежах.
Наступило тягостное молчание. Хойзингер закончил доклад, но Гитлер продолжал обкусывать палец. Наконец он справился с заусенцем. Поднял голову:
— Все-таки чем же вызвано наше отступление?
Хойзингер молчал. Пусть отвечает кто-то другой — тот же Гальдер. Он всегда рвется первым докладывать Гитлеру об успехах и прячется в кусты, когда надо говорить о неприятных вещах. Поручает ему, Хойзингеру, выкручиваться из затруднительных положений и подставляет его под неистовый гнев фюрера. Будто Хойзингер громоотвод…
— Кто же мне ответит? — Гитлер обвел присутствующих тяжелым взглядом и остановился на Гальдере.
Начальник штаба сухопутных войск поднялся:
— Из-за суровых морозов, мой фюрер, солдаты покидают окопы, не могут выдержать и уходят в деревни. Поэтому в линии фронта образуются бреши…
Опять морозы! Это вывело Гитлера из себя. Он уже снял за провал зимнего наступления командующего сухопутными силами Браухича и принял на себя пост главкома, сменил многих генералов, в том числе фон Бока. Вообще генералы, вместо того чтобы брать Москву, неотвязно твердили о том, что надо отступить за Днепр и с весны начать новое наступление. Гитлер категорически возражал. Теперь все начинается снова.
— Морозы? — переспросил Гитлер. Он сказал это вполголоса и сразу перешел на истерический крик. — А на русских морозы не действуют? Русские могут сидеть в окопах?! Они что, не мерзнут? Ерунда!.. Надо уметь командовать или хотя бы беспрекословно выполнять мои приказания… Я принял командование вермахтом не для того, чтобы кто-то подрывал мой престиж! Я не допущу этого… Не допущу!.. Я приказал отдать под суд генерала Геппнера за самовольное отступление. Я разжалую его в ефрейторы. Так будет с каждым. Зарубите это на носу!.. Уходите!.. Не хочу никого слушать!
Генералы поднялись с мест, но Гитлер движением руки остановил их. Он заговорил тише:
— Останьтесь… В наступившем году мы закончим то, в чем отказала нам судьба в году прошлом. Международная ситуация складывается в нашу пользу. Япония вступила и войну с Америкой. Это нам на руку. Но решающая задача остается прежней — сокрушить Россию, И я сокрушу ее. Смертельный удар мы нанесем в том случае, если отрежем противника от кавказской нефти, от кубанского хлеба, лишим его промышленных районов. Эти поразит русских сильнее, чем удар под Москвой… У вас другая точка зрения, генерал Гальдер?
— Нет, нет, — торопливо ответил Гальдер. — Я только предполагал нанести основной удар по русским силам, которые защищают Москву. Но если…
Гальдер тоже был сторонником временного отхода германских войск от Москвы. Временно — на зиму. Теперь он тоже считал, что генеральный штаб допустил ошибку, не подготовив зимнего обмундирования. Браухич, Паулюс оказались правы. Но ведь все утверждали, что солдатам не понадобится зимняя одежда, что к рождеству они будут дома. О том же прожужжал все уши Геббельс. Но теперь об этом вспоминать нечего. Надо во всем соглашаться с Гитлером Гальдер стоял, вытянувшись по-солдатски. Кончики пальцев его дрожали.
— Москву мы возьмем, — продолжал Гитлер. — Но представьте себе, какие перспективы откроются перед нами, когда летом наши армии будут стоять на огромной дуге Батум — Баку — Сталинград — Воронеж. — Гитлер больше не упоминал о молниеносном поражении Советской России в шесть-восемь недель. — Москву мы обойдем с тыла. В то же время с новых позиций мы сможем послать экспедиционные корпуса куда нам заблагорассудится к Персидскому заливу или за Уральские горы. Мы будем хозяевами положения… Я не вижу иной операции, которая открывала бы такие перспективы. Прошу генеральный штаб разработать стратегический план операции. Используйте мою идею. Генерал Гальдер, я обращаюсь прежде всего к вам.
— Яволь! — Гальдер вскинул голову. — К разработке операции приступим немедленно…
В январе 1942 года в Вольфшанце, в ставке Гитлера, был намечен в общих чертах план предстоящего летнего наступления на советском фронте.
Глава пятая
1
Полковник Сошальский выполнил просьбу Андрея. Зимой, в начале января, с подвернувшейся оказией он переслал в Москву его полевую сумку и кое-какие личные вещи, уложенные в старенький фибровый чемоданчик. Отправил он и официальное извещение, в котором говорилось, что «старший политрук Воронцов А. Н. в ноябре месяце 1941 года пропал без вести». К этому времени Зина успела вернуться из эвакуации. В отъезде она была недолго. Осенью вместе с Вовкой уехала к матери, но как только немцев отогнали от Москвы, она заторопилась обратно. Тревожные сводки Информбюро, когда что ни день появлялись новые направления — Гомельское, Смоленское, Киевское, — сменились наконец сообщениями о первых победах. В газетах перечислялись огромные трофеи, захваченные под Москвой нашими войсками, печатали фотографии, на которых изображались брошенные противником танки, орудия, трупы, запорошенные снегом. Зине казалось, что война теперь вот-вот кончится. Впрочем, многим хотелось думать, что будет именно так.
Конечно, в памяти сохранился ее панический страх, вызванный первыми налетами на город, бомбардировками Москвы, бесконечными воздушными тревогами, бессонными ночами, слухами, которыми обменивались люди в тесноте бомбоубежищ. В Зининых ушах еще долго стоял тревожный, шаркающий топот ног по асфальту за ее окнами в арбатском переулке. Она просыпалась на рассвете от рева сирен, хватала сонного Вовку и тоже бежала, охваченная страхом, торопливо стучала каблучками по тротуару вместе с другими.
У входа в метро на Арбатской площади толпа бегущих становилась гуще, люди старались быстрее укрыться под сводами метрополитена. В тоннелях было тесно и неприютно, но безопасно. Сестры в белых халатах раздавали детям бутылочки с молочной смесью и киселем. Они перешагивали через сидящих на шпалах, выбирая место, куда можно ступить ногой, и протягивали матерям проволочные корзинки с теплыми бутылочками. Это было очень трогательно — теплые бутылочки для детей в бомбоубежище…
После того налета, когда бомба развалила театр Вахтангова — это рядом с их переулком, — Зина решила немедленно уехать из Москвы. До этого ее что-то удерживало в городе, хотя многие уехали еще в июле — сразу после первых бомбежек. Рассказывали, что в театре погиб известный актер. Зина вспомнила — студенткой она была влюблена в него и вместе с другими поклонницами актера простаивала у артистического подъезда, чтобы хоть мельком увидеть его поближе.
Жизнь в деревне, те несколько месяцев, что Зина провела в неприютной глуши, холодные, моросящие дожди, слякоть, грязь, запах коровников поселили в душе Зины чувство серой, безысходной скуки.
Подруга Зины, не покидавшая Москвы, написала ей, что теперь в городе стало значительно лучше, спокойнее. Наши не пропускают ни одного фашистского самолета. С одним летчиком она познакомилась — такой интересный, веселый… Подруга советовала ей возвращаться.
Зине удалось выхлопотать пропуск, и она приехала домой как раз за несколько дней до того, как ей привезли вещи Андрея. Она тяжело, искренне переживала горе, плакала, делилась несчастьем с подругой, говорила, что не переживет, если не станет Андрея, но вскоре утешилась и смирилась. Приятельница убеждала — ведь еще ничего не известно. А Зине тоже хотелось верить в хорошее, так же как верила она, что война скоро кончится. Она утешала себя надеждой, что с Андреем все обойдется благополучно. Ведь пропасть без вести — еще не значит погибнуть. Мало ли что бывает…