— На вот, напейся и помни меня.
— Благодарю тебя, баас, — сказала она и наиилась воды. — Большое спасибо!
Девушка вернула ему чашу, и она тотчас словно сквозь землю провалилась, как у фокусника. Чернокожая девушка рассмеялась, и он рассмеялся вместе с ней.
— Это у тебя ловко вышло, баас! — сказала она. — Ты настоящий волшебник. Может, ты ответишь чернокожей на один вопрос? Я ищу бога. Где он?
— В тебе, — сказал фокусник, — и во мне.
— И мне так кажется, — сказала девушка. — Но кто он?
— Наш отец, — сказал фокусник.
Чернокожая девушка состроила гримасу и задумалась.
— А почему не мать? — спросила она немного погодя.
На этот раз гримасу состроил фокусник.
— Наши матери снят и видят, чтобы мы чтили их превыше бога, — сказал он. — Если бы я слушался своей матери, я, глядишь, стал бы богатым человеком, а не парией и бездомным бродягой; но тогда я не нашел бы бога.
— Мой отец с малых лет лупил меня, пока я не выросла и сама не отлупила его своей дубинкой, — сказала чернокожая девушка, — но даже после этого он пытался продать меня белому офицеру, у которого жопа осталась за морем. Я всегда отказывалась говорить: «Отче наш, иже еси на небесех», я всегда говорила: «Дедушка наш». Я не согласна иметь богом своего отца.
— Это не должно помешать нам любить друг друга, как брат и сестра, — сказал фокусник с улыбкой; юмора, очевидно, ему было не занимать, и он по достоинству оценил замену «отца» на «дедушку». Кроме того, он вообще был человек добродушный и улыбался при каждом удобном случае.
— Женщины не любят своих братьев, — сказала чернокожая девушка. — Их сердца отворачиваются от братьев и тянутся к посторонним, вроде как мое — к тебе.
— Ладно, оставим семейные отношения в покое — это так, к слову пришлось, — сказал фокусник. — Все мы суть части единого целого — человечества и, следовательно, неразрывно связаны друг с другом. Давай на том и порешим.
— Не могу, баас, — сказала она. — Бог ведь учит, что он не имеет никакого отношения ни к единому целому, ни к отцам и матерям, ни к братьям и сестрам.
— Да я же просто хотел сказать: «Возлюбите друг друга», больше ничего, — сказал фокусник. — Знаешь, «Благословляйте проклинающих вас, Благотворите ненавидящим вас, Не забывайте, что из двух черных не получится одного белого».
— А я вовсе не хочу, чтобы меня все любили, — сказала чернокожая девушка. — Я, например, всех любить не могу. И не хочу. Бог учит меня не бить людей походя своей дубинкой только потому, что они мне не нравятся; и если я почему-либо кому-то не нравлюсь, — это еще не дает им права бить меня. В то же время бог разрешает мне не любить очень многих людей. И йотом ведь есть немало людей, которых нужно истреблять, как змей, потому что они грабят и убивают других люден.
— Лучше не напоминай мне о них, — сказал фокусник. — Ужасно они меня огорчают.
— Очень удобно забывать о неприятных вещах, — сказала чернокожая девушка, — но от этого ведь они лучше не становятся. Ты правда любишь меня, баас?
Фокусник слегка поморщился, но тут же с ласковой улыбкой ответил:
— Давай не будем переходить на личности.
— А какой же тогда в этом смысл, если не переходить на личности? — сказала чернокожая девушки. — Предположим, я скажу, что люблю тебя, как ты меня учил. Тебе не покажется, что я позволяю себе лишнее?
— Ни в коем случае, — сказал фокусник. — Ты не должна так думать. Хоть ты и черпая, а я белый, перед богом, который сотворил пас таковыми, мы равны.
— Да не об этом я вовсе, — сказала чернокожая девушка. — То, что я чернокожая, а ты всего-навсего белый бедолага, не имеет никакого отношения к тому, что я хочу сказать. Представь, что я белая царица, а сам ты — белый царь. Что с тобой? Чего ты испугался?
— Ничего, ничего, — сказал фокусник. — Или.*. Видишь ли, я и впрямь самый бедный из всех белых бедолаг, но однажды я вообразил себя царем. Правда, это случилось, когда злоба людская довела меня до безумия.
— Мне приходилось видеть царей и похуже, — ска* зала чернокожая девушка. — Так что можешь не краснеть. Хорошо, пусть ты будешь царем Соломоном, а я царицей Савской, как в Библии. Предположим, я прихожу и говорю, что люблю тебя. Это означает, что я пришла завладеть тобой. Я прихожу к тебе с любовью тигрицы в сердце, прихожу затем, чтобы пожрать тебя и сделать частью себя. Отныне тебе придется думать не о том, к чему лежит твоя душа, а о том, к чему лежит моя. Я встану между тобой и твоим «я», между тобой и богом. Разве это не настоящее рабство? Любовь берет все без остатка. Можешь ты представить себе рай, в который пустили бы любовь?
— В моем раю одна любовь и есть. Что такое рай, если не любовь? — сказал фокусник, но задумываясь, но с некоторой неуверенностью.
— Рай — это сияние славы. Это обитель бога, храм его мысли. Там не ласкаются, не милуются, не впиваются один в другого, как клещ в овцу. Моя наставница-миссионерка то и дело твердит о любви, однако она побросала всех своих возлюбленных и убежала сюда проповедовать слово божье. Белые отводят глаза в сторону, завидев меня, потому что боятся полюбить меня. Есть целые общины мужчин и женщин, посвятивших себя проповеди слова божьего, но, хотя они и именуют свои общины братскими и сестринскими, друг с другом они не разговаривают.
— Тем хуже для них, — сказал фокусник.
— Это, конечно, глупо, — сказала чернокожая девушка, — раз живешь среди людей, приходится с ними уживаться. Но разве это не указывает на то, что наши души нуждаются в уединении не меньше, чем тела наши нуждаются в любви? Ум может помочь уму и тело — телу, но наши души должны оставаться наедине с богом, и если человек, полюбивший тебя, в придачу к твоему уму и телу пожелает еще и твою душу, ты закричишь: «Отойди от меня! Я принадлежу себе, а не тебе!» Эта твоя заповедь: «Возлюбите друг друга!»—звучит для меня, ищущей бога, худшей насмешкой, чем для воина, который должен воевать, чтобы пресечь убийства и порабощение, или для охотника, который должен убивать, а не то его дети останутся голодными.
— Значит, по-твоему, мне надо сказать так: «Новую заповедь даю вам — убивайте друг друга»? — сказал фокусник.
— Так ведь это та же самая заповедь, только вывернутая наизнанку, — сказала чернокожая девушка. — И как ты ее ни крути, из нее не получится твердого правила, которым можно было бы всегда руководствоваться в своих поступках. Знаешь, эти твои заповеди на все случаи жизни — все равно что пилюли, которыми торгуют вразнос: в одном случае из двадцати они, может, и помогут, но в девятнадцати ничего не стоят. Кроме того, я ищу вовсе не заповеди, я ищу бога.
— Продолжай свои поиски, и бог да пребудет с тобой! — сказал фокусник. — В поисках его такие, как ты, непременно пройдут мимо меня. — И с этими словами он исчез.
— Пожалуй, это самый удачный твой фокус, — сказала чернокожая девушка, — хоть мне и очень жаль расставаться с тобой. На мой взгляд, ты человек иремилый и намерения у тебя самые добрые.
Пройдя еще с милю, она встретила старого-престарого рыбака, который тащил на плечах огромный собор.
— Осторожнее! Он же переломит твой бедный старый хребет, — вскричала она, бросаясь к нему на помощь.
— Не переломит! — бодро ответил он. — Я — камень, на котором воздвигнута эта церковь
— Но ты же не камень, и этот храм слишком тяжел для тебя, — сказала она, ожидая с минуты на минуту, что он рухнет, придавленный собором.
— Не бойся, — сказал рыбак с добродушной улыбкой, — он весь из бумаги, — и прошел мимо, приплясывая, так что колокола на соборной колокольне залились веселым звоном.
Не успел он скрыться из вида, как на дороге появилось еще несколько человек в черных с белым костюмах разного покроя, тщательно вымытые и гладко причесанные — они тоже несли на плечах бумажные церкви, только поменьше и не такие красивые. Все они кричали ей:
— Не верь рыбаку! Остальных тоже не слушай! Только моя вера истинная!
В конце концов ей пришлось свернуть от них в лес, потому что они принялись швырять друг в друга камнями, а так как целились они ничуть не лучше слепых, то камни летали над дорогой во всех направлениях. И потому она решила, что вряд ли найдот среди них бога себе по вкусу.
Когда они ушли или — вернее сказать — когда сражение прокатилось мимо, чернокожая девушка вернулась на дорогу и наткнулась на очень дряхлого Вечного жида, который сказал ей:
— Ну как, пришел он?
— Кто пришел? — спросила чернокожая девушка.
— Тот, который обещал прийти, — ответил Вечный жид, — тот, который велел мне ждать его пришествия. Я уже совсем заждался. Если он не придет в самом скором времени, то может и опоздать, ибо если чему и учатся люди, так это убивать друг друга все в больших и больших количествах.
— Будто чей-то приход может этому помешать! — сказала чернокожая девушка.
— Но ведь он же придет во славе и воссядет одесную отца, — воскликнул Вечный жид. — Он же сам сказал. Он все уладит.
— Если ты будешь ждать, пока кто-то придет и все уладит, — сказала чсрпокожая девушка, — тебе придется ждать до скончания века.
Услышав эти слова, Вечный жид испустил горестный вопль, плюнул в пес и заковылял прочь.
Но к этому времени она уже окончательно разочаровалась в стариках и была рада отделаться от него. Она шла все вперед и вперед, пока наконец не дошла до бугра у обочины дороги. Тут она увидела человек пятьдесят своих соплеменников, нанятых, по-видимому, носильщиками, которые, расположившись на почтительном расстоянии от белых господ и дам, с аппетитом закусывали. Поскольку дамы были в бриджах и тропических шлемах, чернокожая девушка поняла, что они такие же участники, экспедиции, как и мужчины. Бельто только что кончили обедать. Одни дремали, другие писали что-то в записных книжках.
— Что это за экспедиция? — спросила чернокожая девушка старшего носильщика.
— Она называется «Караван любознательных», — ответил он.
— А они хорошие белые или плохие? — спросила она.
— Они пустоголовые и тратят много времени, ссорясь по пустякам, — ответил он. — К тому же от нечего делать они задают ненужные вопросы.
— Эй, ты! — вскричала одна из дам. — Проходи, не задерживайся. Нечего тебе здесь торчать — только людей зря в грех вводишь.
— Не больше твоего, — возразила чернокожая девушка.
— Глупости, девчонка, — сказала дама. — Мне пятьдесят лет. Я беспола. Ко мне они привыкли. Проходи!
— Можешь не бояться, они ведь не белые, — сказала чернокожая девушка с легким презрением. — А почему вы называете себя «Караваном любознательных»? Что вам любо знать? Может, что-нибудь насчет бога?
В ответ раздался такой дружный хохот, что проснулись даже те, кто дремал, и пришлось снова повторить им шутку.
— В цивилизованном мире на этот счет уже много веков никто не проявлял любознательности, — сказал один из мужчин.
— Скажем, с пятнадцатого столетия, — сказал другой. — Шекспир уже порядочный безбожник.
— Шекспир Шекспиром, — сказал тритий. — А пот государственный гимн относится к восемнадцатому веку. И в нем мы, между прочим, помыкаем богом и велим ему выполнять за нас разные подлые политические штучки.
— Это уже не тот бог, — возразил второй господин, — в средние века бог представлялся нам существом, которое помыкает нами и заставляет нас работать, не покладая рук. По мере того как крепла буржуазия, а феодальная аристократия избавлялась от повинностей, которыми она расплачивалась прежде за свои привилегии, мы обзавелись новым богом, которым теперь помыкают наши высшие классы, заставляя его работать не покладая рук. «Заклейми их подлую политику! Разоблачи их воровские трюки!» — и тому подобное.
— Правильно, — сказал первый господин, — тогда же появился третий бог — бог мелкой буржуазии, в обязанности которого входит смывать по воскресеньям своей кровью все, что успел занести за неделю на свою аспидную доску ангел, регистрирующий их мошеннические торговые сделки.
— Оба эти бога еще в полном соку, — сказал третий господин, — если у вас есть на этот счет сомнения, попробуйте придумать более пристойную вторую строфу для государственного гимна или выбросить из молитвенника молитву «Отпущение грехов».
— Выходит, за время моих поисков я повстречала общим счетом уже шесть богов — кого в глаза видела, а о ком слышала — и хоть бы один из них был тот бог, какого я ищу.
— Ты ищешь бога? — спросил первый господин. — А не проще ли тебе было б довольствоваться каким-нибудь вашим идолом — уж не знаю, как называется бог твоего племени. Право, ни один из наших ничем не лучше.
— Мы собрали чрезвычайно богатую коллекцию всевозможных идолов, — сказал третий господин, — но ни одного из них мы не можем с открытой душой рекомендовать тебе.
— Может, это и так, — сказала чернокожая девушка, — но я на вашем месте была бы поосторожнее. Миссионеры учат нас верить в ваших богов. Больше они нас ни в чем и не наставляют. И если мы прознаем, что сами вы в них не верите и даже относитесь к ним враждебно, мы можем взять да поубивать вас.
— Нас миллионы, и стрелять мы умеем не хуже вашего.
— А ведь она говорит дело, — сказал второй господин, — мы не имеем права учить этих людей тому, во что сами не верим. Это может плохо кончиться. Почему бы не открыть им истину — что вселенная сложилась в результате естественного отбора, и что бог всего лишь выдумка.
— Как бы они тогда не обратились к доктрине: «Выживают сильнейшие», — с сомнением произнес первый господин, — а ведь далеко не так уж очевидно, что сильнейшими в единоборстве с ними окажемся мы. Эта девица великолепный экземпляр. Ведь пришлось же нашей экспедиции отказаться от услуг своих белых бедняков, поскольку туземцы намного сильнее, чистоплотней и смышленей.
— Не говоря уж о том, что они гораздо почтительнее, — заметила одна из дам.
— Совершенно верно, — сказал первый господин. — Право, я предпочел бы, чтобы они верили в такого бога, который помог бы нам совладать с ними, вздумай они затеять крестовый поход против европейского атеизма.
— Открыть этим людям истину о происхождении вселенной невозможно, — сказала дама в очках. — Ведь мы теперь знаем, что в основе ее лежит математика. Попросите эту особу разделить какую-то величину на квадратный корень из минус икса — она не поймет даже, о чем идет речь. В то же время деление на квадратный корень из минус икса является ключом к познанию мира..
— Я бы сказав, отмычкой, — промолвил второй господин. — На мой взгляд, этот квадратный корень из минус икса — чистейший вздор. Естественный отбор…
— Какое все это имеет значение? — проворчал унылый господин. — Единственно, что мы знаем наверняка, это что солнце постепенно остывает и что в скором времени все мы погибнем от холода; какое значение имеет все остальное пред лицом такого факта?
— Не падайте духом, мистер Крокер, — сказал веселый молодой человек. — Как главный физик экспедиции, могу со всей авторитетностью заверить вас — если вы, конечно, не отвергаете не подлежащий сомнению факт космической радиации, — есть столь же твердые основания считать, что солнце делается все горячее и горячее и в конце концов кремирует всех нас заживо.
— Какое же это утешение? — сказал мистер Крокер. — Все равно мы погибнем.
— Не обязательно, — сказал первый господин.
— Нет, обязательно, — грубо оборвал его мистер Крокер. — Предельные температуры, при которых возможна жизнь, давно установлены и неоспоримы. Человек не может существовать ни при температуре жидкого воздуха, ни при температуре кремационной печи. Не важно, до какой из этих температур дойдет земля, мы все равно погибнем.
— Тьфу! — сказал первый господин. — Наши тела — та единственная часть нас, для которой обе эти температуры губительны, погибнут и без этого — вероятнее всего, в хорошо проветренной спальне, при самой благоприятной температуре. Но как насчет того, что определяет разницу между живым телом и мертвым? Есть ли у вас хотя бы крошечное доказательство той возможности, что это нечто зависит в какой-то мере от температуры? Ведь это нечто, во всяком случае, не плоть, не кровь и не кость, хотя оно обладает удивительным свойством создавать для себя телесное прибежище, пользуясь именно этими материалами. Оно невещественно, и представить его себе, при желании, можно лучше всего в образе электромагнитной волны или частоты вибрации или в виде вихря в эфире — если верить в существование эфира; иными словами, это нечто — если допустить, что оно существует (а кто может подвергнуть сомнению его существование?) — может существовать на самой холодной из потухших звезд или в самом раскаленном солнечном кратере.