— У тебя есть все данные для успеха, — сказал фокусник вежливо и немного грустно.
— Я орел и я змей! — сказал араб. — А вот в молодости я был рабом одной вдовы и гордился тем, что погоняю ее верблюдов. Теперь же я смиренный раб Аллаха и погоняю за него людей. Ибо нет бога, кроме Аллаха, — он поистине велик и могуществен, и у него нахожу я прибежище от сатаны и его племени.
— Что значит величие и могущество без чувства красоты и умения воплотить ее в образы, которых не может коснуться ни время, ни тление? — сказал скульптор, до этого лишь прислушивавшийся к разговору и молча работавший. — Не нужен мне твой Аллах, раз он ничего не разрешает изображать.
— Да знаешь ли ты, неверная собака, — сказал араб, — что идолы обладают силой заставить человека пасть ниц и молиться им, даже если это просто изображения животных.
— Или плотников, — вставил фокусник.
— Когда я был погонщиком верблюдов, — продолжал араб, пропустив мимо ушей это замечание, — я возил в своих выоках идолов в виде людей, восседающих на тронах, с гордо посаженной головой и плетыо я руке. Христиане, которые начали с того, что поклонялись богу в образе человека, теперь довольствуются образом ягненка. Это и есть наказание, которое определил Аллах за дерзость тем, кто осмелится воспроизводить творения его рук. Но да не посмей на основании этого вообразить, что Аллах не умеет ценить красоту. Даже твой натурщик, который делит с тобой твой грех, скажет тебе про лилии Аллаха, что и Соломон во всей славе своей не одевался так, как всякая из них. Картины Аллаха — это небеса, и статуи Аллаха — это его дети, и он не скрывает их от нашего земного взора. Он разрешает нам делать красивые одежды, и седла, и сбрую, и ковры, на которых мы преклоняем колени, вознося ему молитвы, и окна, похожие на цветочные клумбы из драгоценных камней. Так нет же, тебе обязательно надо соваться в дело, которое он приберег для себя, и изготовлять всяких идолов. Да будет вовеки заказан такой грех моему народу!
— Подумаешь! — сказал скульптор. — Твой Аллах — бездарь, каких мало, и сам об этом догадывается. У меня в ларьке припрятаны за занавеской несколько греческих богов такой красоты, что твой Аллах лопнул бы от зависти, сравни он их со своими топорными изделиями. Вот что я тебе скажу: Аллах сотворил мои руки не почему-нибудь, а потому, что собственные его руки, если они вообще у него есть, слишком неуклюжие. Если бог — художник, он должен быть настоящим художником; он никогда не бывает доволен своей работой, неустанно совершенствует ее в силу своих возможностей, ни на минуту не забывая, что, хотя сам он должеп прекратить работу, достигнув предела этих возможностей, творение его можно совершенствовать еще и еще — ибо без этого сознания труд его не имел бы смысла. Твой Аллах может сотворить женщину. А может ли он сотворить богиню любви? Нет! Только художник способен сделать это. Вот посмотри! — сказал он и, встав, пошел в ларек. — Мог бы Аллах сотворить ее? — И он достал из-за занавески мраморную Венеру и поставил ее на прилавок.
— Ее тело холодное, — сказала чернокожая девушка, которая все это время стояла молча, прислушиваясь к разговору.
— Хорошо сказано! — воскликнул араб. — Живое творение, пусть самое неудачное, лучше мертвого шедевра. Аллах оправдан в глазах этого самонадеянного идолопоклонника, которого мне пришлось бы прикончить на месте, если бы ты его не прикончила прежде метким словом.
— Однако я все еще жив, — сказал, нимало не смутившись, художник. — Настанет день, когда и тело этой девушки будет холоднее всякого мрамора. Но разруби мою богиню пополам, ты увидишь, что она вся сплошь мраморная. Разруби своим ятаганом пополам эту девушку и посмотри, что ты там найдешь.
— Разговор с тобой потерял для меня всякий интерес, — сказал араб. — Девица! В моем доме хватит места еще для одной жены. Ты красива: твоя кожа как черный атлас, ты полна жизни.
— Сколько у тебя жен? — спросила чернокожая девушка.
— Я уж давно потерял им счет, — ответил араб, — но их вполне достаточно, чтобы убедить тебя, что я стоящий муж и умею делать женщин счастливыми — в тех пределах, в каких это дозволено Аллахом.
— А я вовсе не ищу счастья. Я ищу бога, — сказала чернокожая девушка.
— Разве ты еще не нашла его? — спросил фокусник.
— Я нашла много разных богов, — сказала чернокожая девушка. — Каждый встречный предлагал мне какого-нибудь бога, а у этого художника вон их полная лавка. Но, на мой взгляд, все они наполовину мертвые, за исключением тех, которые наполовину животные — вроде того, который сидит на верхней полке и играет на губной гармошке, а сам полукозел-полу мужчина. Так оно и бывает в жизни, я и сама-то полукоза-полуженщина, хоть и не возражала бы быть богиней. Но почему даже те боги, которые полукозлы, всегда бывают полумужчинами? Почему они никогда не бывают полуженщинами?
— А как насчет этой? — сказал художник, указывая на Венеру.
— Зачем ей нижнюю часть в мешок упрятали? — спросила чернокожая девушка. — Она и не богиня и не женщина; она стыдится одной половины своего тела, а поглядишь на вторую половину и сразу скажешь, что она, как говорят белые, — настоящая дама. Она величественная и прекрасная, любой белый генерал-губернатор с удовольствием сделал бы ее хозяйкой своего дома; только, на мой взгляд, она начисто лишена совести, а это мешает ей стать человеком, хоть и не прибавляет божественности. Мне такой не надо.
— Слово должно стать плотью, а не мрамором, — сказал фокусник. — Не стоит сетовать, что у этих богов мужские тела. Не приняли бы они человеческий образ, как бы могла ты — человек — общаться с ними? Чтобы создать звено между божественным и человеческим, какой-то бог должен стать мужчиной.
— Или какая-то женщина — богом, — сказала чернокожая девушка. — Это было бы много лучше, потому, что бог, который снисходит до того, чтобы стать человеком, унижает себя, тогда как женщина, которая становится богом, возвышает себя.
— Огради меня, Аллах, от несносных женщин! — промолвил араб. — Такой несносной я еще в жизни но встречал. Неисповедимы пути Аллаха: стоит ему сотворить женщину красивой, и он тотчас наделяет ее несносным характером. Чем больше оснований дает он им быть довольными, тем менее они всем довольны. Эта вот недовольна даже самим Аллахом, великим и всемогущим. Послушай, девица, если тебе не может угодить великий и достославный Аллах, какому же богу или богине под силу тебе угодить?
— Я слышала про одну богиню, о которой мно хотелось бы узнать побольше, — сказала чернокожая девушка. — Ее зовут Мина; сдается мне, у нее есть что-то такое, чего другим богам не хватает.
— Нет такой богини, — сказал художник, — нет ни одного бога, которого бы я не слепил, а мне никогда не приходилось лепить богиню по имени Мина.
— Да наверняка есть, — сказала чернокожая девушка. — Белая госпожа отзывалась о ней с большим почтением; она сказала, будто ключ к познанию вселенной — это корень ее женственности, и что корень этот бесплотен, подобно числу, и что существовал он еще до начала всех начал, вроде как бог существовал до сотворения мира. Это, собственно, даже не Минин секс, а что-то другое, что, помноженное само на себя, дает Минин секс. Что-то такое и было, наверное, началом, и оно, наверное, останется и тогда, когда мы обратимся в прах, из которого произошли. Я еще в детстве, размышляя о числах, удивлялась, откуда взялось число один. Ведь все другие числа — это просто единица, к которой прибавляется еще единица, и еще единица, но вот откуда единица взялась — этого я никак не могла взять в толк. Но теперь, благодаря Мине, я поняла, что один — это то, что множится само по себе, а не на супружеском ложе. А получив один, понимаешь, почему нет ни начала, ни конца, если уж можно отнимать от единицы единицу, и еще раз единицу, и еще раз, и никогда не прийти к началу, и если можно прибавлять к одному единицу, и еще раз единицу, и еще раз, и никогда не прийти к концу. Вот так, с помощью чисел, и можно постичь вечность.
— Вечность сама по себе — ничто! — сказал араб. — Что мне вечность, если я не могу найти вечную истину.
— Только истина чисел вечна, — сказала чернокожая девушка. — Всякая другая истина изживает себя или оказывается ложной, как наши детские фантазии, но один да один — это два, а один да десять — одиннадцать и так будет всегда. Вот мне и кажется, что в числах есть что-то божественное.
— Число не съешь и не выпьешь, — сказал художник. — И с ним не поспишь.
— Еды и питья господь нам припас, и поспать с кем тоже найдется, — сказала чернокожая девушка.
— Да, но рисовать и лепить их нельзя, следовательно, для меня вопрос исчерпан, — заявил художник.
— Ну, для нас, арабов, это не проблема. Смотри! — сказал араб. Он нагнулся и стал чертить на песке цифры. — Вот этими символами мы завоюем мир.
— Наша миссионерка говорит, что бог — это магическое число: три в одном и один в трех, — сказала чернокожая девушка.
— Ну, это-то просто, — сказал араб. — Возьми меня: я — сын своего отца и отец своих сыновей и сам в придачу: три в одном и один в трех. Природа человеческая многообразна, только Аллах един. Он — единство. Он именно то, что, как ты говоришь, множится само по себе. Он сердцевина луковицы, бестелесная суть, без которой не может быть тела, он — число бесчисленных звезд, вес невесомого воздуха, он…
— Ты, как я вижу, поэт, — заметил художник.
При этих словах араб густо покраснел, вскочил и выхватил свой ятаган.
— Ты, кажется, осмелился назвать меня бульварным стихоплетом? — воскликнул он. — Это оскорбление можно смыть только кровью.
— Извини, пожалуйста, — сказал художник, — я вовсе не хотел тебя обидеть. Но почему ты считаешь зазорным сочинение стихов, которые переживут тысячу человек, и не считаешь зазорным превратить живого человека в труп, хотя это способен сделать любой дурак, причем труп нужно еще упрятать в землю, чтобы самому же не задохнуться от вони?
— Справедливо, — сказал араб, вкладывая ятаган в* ножны и снова усаживаясь. — Одна из загадок Аллаха: когда сатана сочиняет скабрезные стишки, Аллах ниспосылает божественную мелодию, дабы очистить их от скверны. Должен сказать, однако, что я был честным погонщиком верблюдов и за свое пение денег никогда не брал, хотя, признаться, деньги я весьма любил.
— Я и сам никогда не был чрезмерно праведным, — сказал фокусник. — Меня называли обжорой и пьяницей. Я не соблюдал постов и нарушал субботу. Я был снисходителен к женщинам, чье поведение оставляло желать лучшего. Я доставил немало неприятностей своей матери и избегал своей семьи, потому что истинный дом человека там, где господь — отец, а все мы — его дети, а вовсе не убогая лачуга и мастерская, где он должен жить, цепляясь, пока можно, за материнскую юбку.
— Для широты ума мужчине нужно иметь большой дом и много жен, — сказал араб. — Он должен делить свои ласки между многими женщинами. Не познав многих женщин, он ни одну не сумеет оценить по достоинству, ибо оценивать — значит сравнивать. Я и не подозревал, что за добрый старенький ангел моя первая жена, пока не понял, что за чертовка моя последняя.
— А как насчет твоих жен? — спросила чернокожая девушка. — Им тоже надо познать многих мужчин, чтобы оценить твои достоинства?
— О Аллах, огради меня от этой черной дочери сатаны! — вскричал араб в ярости. — Учись молчать, женщина, когда мужчины рассуждают о мудрости. Бог сотворил мужчину прежде, чем женщину.
— Семь раз отмерь, — сказала чернокожая девушка. — Если дело и впрямь обстоит так, как ты говоришь, то бог, должно быть, сотворил женщину потому, что мужчина показался ему не слишком-то удачным. По какому праву ты требуешь себе пятьдесят жен и обрекаешь всех их на одного общего мужа?
— Если бы мне пришлось начать жизнь сначала, — сказал араб, — я прожил бы ее монахом и близко бы не подпустил к себе ни одной женщины с их вопросами. Но не забывай вот о чем: если я возьму только одну жену, все остальные женщины ужо не смогут на меня рассчитывать, хотя для многих я могу быть желанным—и тем более желанным, чем больше у меня достоинств и чем разборчивей женщины. Умная женщина, которая хочет хорошего отца для своих детей, всегда предпочтет иметь одну пятидесятую долю меня, чем целиком какое-то ничтожество. Почему она должна мириться с такой несправедливостью, если в том нет никакой необходимости?
— А как она узнает о всех твоих достоинствах, не познав сначала пятьдесят других мужчин? Ведь ты говоришь, что оценивать — значит сравнивать? — сказала чернокожая девушка.
— К тебе прибегаю, о Аллах, сотворивший мужчин и женщин такими, какие они есть, — в отчаянии воскликнул араб. — Что мне сказать тебе, кроме того, что ребенок, у которого пятьдесят отцов, не имеет отца.
— Ну и что? Ведь у него есть мать, — сказала чернокожая девушка. — К тому же ты говоришь неправду: уж один-то из пятидесяти будет его отцом.
— Так знай же, — сказал араб, — что есть много бесстыдных женщин, познавших мужчин без числа, однако детей ни у одной из них нет, я же, который домогаюсь и овладеваю каждой приглянувшейся мне женщиной, имею большое потомство. Из этого явственно следует, что несправедливость по отношению к женщинам — это одна из тайн Аллаха, роптать на которого тщетно. Аллах велик и славен, он единствен в своем величии, всемогуществе и справедливости, но пути его неисповедимы. Жены мои, которые избалованы и изнежены свыше всякой меры, в муках рожают детей, терзая своими криками мое сердце, мы же, мужчины, от этих мук избавлены. Это несправедливо; но если ты не знаешь другого средства исправить эту несправедливость, кроме как позволить женщинам делать то, что делают мужчины, а мужчин заставить делать то, что делают женщины, ты, может, еще предложишь мне рожать детей? На это я могу ответить лишь: на то нет воли Аллаха. Это значило бы пойти против природы.
— Я знаю, что нельзя идти против природы, — сказала чернокожая девушка. — Ты не можешь рожать детей; но почему бы женщине не иметь нескольких мужей и рожать детей при условии, что у нее не будет больше одного мужа зараз?
— К несправедливостям Аллаха, — сказал араб, — можно причислить и его повеление, что последнее слово должно всегда остаться за женщиной. Я умолкаю.
— А что получается, — спросил художник, — когда пятьдесят женщин собираются вокруг одного-единственного мужчины и каждая говорит свое последнее слово?
— Получается ад, в котором этот один-единственный мужчина искупает все свои грехи и ищет прибежище у милосердного Аллаха, — сказал араб с чувством.
— Вряд ли мне найти бога там, где мужчины говорят о женщинах, — сказала чернокожая девушка, поворачиваясь, чтобы идти.
— Не найдешь ты его и там, где женщины говорят о мужчинах, — крикнул ей вслед скульптор.
Она махнула ему рукой в знак согласия и удалилась. Никаких новых приключений у нее не было, пока она не подошла к маленькой опрятной вилле, стоявшей в глубине не слишком искусно возделанного садика, в котором копался сухонький старичок с такими яркими глазами, что казалось: все его лицо — одни глаза; с таким большим носом, что казалось: все его лицо — один нос; со ртом, выражавшим такое лукавое ехидство, что казалось: все его лицо — один рот; и только когда чернокожая девушка собрала воедино эти три несовместимости, она поняла, что все его лицо — один сплошной интеллект.
— Извини меня, баас, — сказала она, — можно к тебе обратиться?
— Что тебе нужно? — спросил старик.
— Да вот хочу спросить, как мне путь к богу найти, — сказала она. — У тебя самое умное лицо, какое я когда-либо видела, вот я и решила спросить тебя.
— Войди сюда, — сказал он. — После долгих размышлений я пришел к выводу, что лучше всего искать бога в саду. Покопай вон там, может, и найдешь.
— Я его ищу совсем по-другому, — разочарованно сказала чернокожая девушка. — Пойду-ка я дальше. Спасибо тебе.
— И нашла ты его, ведя поиски по-другому?
— Нет, — сказала чернокожая девушка, приостановившись, — не сказала бы. Но по твоему способу мне искать тоже не нравится.