— Слушайте, — сказал Гордеев, — я не мог вас видеть где-то раньше?
— Ну, если вы наш постоянный клиент…
— Нет-нет, в ресторане я бы вас запомнил. У меня странное чувство, будто мы общались когда-то очень давно. Память на лица меня обычно не подводит… Где бы это могло быть?.. Вы давно в России работаете, если не секрет?
— Последние семь лет.
— А до того во Франции, да?
— Разумеется. Я родом из Марселя.
— Тогда, наверно, я просто ошибся. Мне почему-то показалось, что я видел вас немногим меньше десяти лет назад в Костроме. И звали вас тогда вроде бы Дмитрий… Но раз вы говорите, что вы Даниэль из Марселя, то я, конечно, умолкаю…
Сомелье по имени Даниэль заметно побледнел.
Видно было, что он почувствовал себя не слишком уютно.
— Я вас умоляю, — прошептал он. — Что угодно. Я вам заплачу… Только не сообщайте нашим менеджерам, я потеряю место.
— Да бог с вами, — улыбнулся Гордеев. — Я ничего против вас не имею. Даниэль так Даниэль. Раз вам удалось занять такое место и раз вас так высоко ценят, значит, вы того стоите. Хотите быть французом — будьте им на здоровье, мне-то что.
Действительно, девять лет назад Гордеев, работая в Генпрокуратуре под руководством Турецкого, расследовал громкую аферу, в которой участвовали отцы славного города Кострома. В столицу ими была поставлена партия импортных спиртных напитков. У одного из руководителей Костромы были тесные связи с французскими виноделами, которыми он с успехом воспользовался. В Москву пришел целый железнодорожный состав отборных вин, которые на деле оказались молдавского производства. Среди многих мелких сошек проходил молодой человек по имени Дмитрий, работавший профессиональным дегустатором. Он тогда получил два года условно. Выходит, карьеру винных дел специалиста Дмитрий-Даниэль все-таки продолжил.
11
В конце дня Гордеев заехал на Арбат и там в первом же подходящем магазине купил альбом Марка Шагала, он назывался «Возвращение мастера», на суперобложке была репродукция картины — на синем фоне красная лошадь, а на ней стоял какой-то тип с цветами.
Прямо скажем, странный сюжет, но Гордеев решил, что отныне он будет коллекционировать только странную живопись. Начало этому положено. И какое! Продавец альбома, одобрительно глядя на Гордеева, сказал не совсем трезвым голосом:
— Любите Шагала?
— Жить без него не могу, — заверил Гордеев.
— Приятно встретить человека с таким вкусом. Между прочим, сегодня лекция о его творчестве, тут неподалеку, в одной галерее. Читает очень знающий человек. Не интересуетесь? — И продавец протянул ему рекламный флайерс.
А почему бы и нет? — в творческом порыве подумал Гордеев. Он сходил в пиццерию, пошлялся еще по старому Арбату и живо скоротал время.
Лекция была занимательная, она сопровождалась музыкой и показом слайдов на большом экране, которые Гордеев смотрел с замиранием сердца: а вдруг сейчас выскочит его картина?! Не выскочила. Ну и слава богу.
А вдруг у меня не Шагал? — тревожно подумал Гордеев.
Потом оценил свои рефлексии немного отстранившись и даже похихикал со стороны. Надо же, как коллекцинерский раж ударил в голову.
Гордеев осмотрелся. Публики было немного, но по всему было видно, что люди просвещенные. А лектор, между прочим, оказался… продавцом альбома. Он подмигнул Гордееву как старому знакомому, и Юрий подмигнул в ответ. Знаток знатока видит издалека. Правда, лектор показался Гордееву еще более нетрезвым, чем прежде, ну так и что же?
Лектор между тем говорил:
— Скульптура, живопись, музыка, кажущиеся нам изобильными искусствами, на деле от века осуждены вращаться в кругу вечных тем. Традиционно сложившийся набор тем и сюжетов не удавалось расширить даже гениальным художникам: и в их произведениях мы встречаем умирающего человека, любящую женщину, страдающую мать и прочее в этом роде. Более того! Эстетическая мощь творений этих мастеров провозглашает себя тем полнее, чем решительнее они высвобождают эти темы от всех и всяческих наслоений, от всего пустячного и малохудожественного, чем их «обогащали» заурядные художники, и возвращают на авансцену искусства в их изначальной простоте и вместе с тем способности излучать бесконечное богатство тонов и оттенков…
Любящая женщина, подумал Гордеев. У меня на картине — любящая женщина.
— Каждая эпоха, выходя на историческую авансцену, приносит с собой особенную восприимчивость к тем или иным великим проблемам, игнорируя при этом все другие или же относясь к ним крайне небрежно. Так и отдельные люди нередко бывают одарены настолько утонченно организованным органом зрения, что это позволяет им видеть мир как сокровищницу блистательных чудес, тогда как их слух, увы, препятствует восприятию мировой гармонии в целом. Итак, извечные темы искусства в творчестве Шагала мы вправе рассматривать как откровения истории…
Откровения истории, подумал Гордеев. Настоящий коллекционер рассматривает «своего» Шагала как откровение истории!
— Каждая эпоха тем самым провозглашает свои фундаментальные склонности, целостную структуру своей души. Зная об этом, мы можем выбрать какую-нибудь конкретную тему Шагала и проследить за изменениями, происходившими с ней на протяжении всего его творчества. Но я бы хотел обратиться к теме вина в его творчестве.
В зале одобрительно зашумели.
— Вино представляется мне по-настоящему космической проблемой. Вам кажется забавным то, что я вижу в вине космическую проблему? Это не удивляет меня, напротив, ваша реакция только подтверждает правоту моей мысли. Вино действительно является настолько серьезной, подлинно космической проблемой, что наше время, в ряду других эпох, тоже не смогло обойти ее вниманием, пытаясь по-своему решить ее! Найдется ли сегодня кто-нибудь настолько проницательный, кто сумел бы увидеть за алкоголизмом — ибо по данному вопросу статистики ухитрились обнародовать горы разного рода сведений — просто образ прихотливо вьющейся виноградной лозы и тяжелых гроздьев винограда, насквозь пронизанных золотом солнечных лучей?! Едва ли найдется… и не следует этим обольщаться: ведь наше истолкование темы вина только одно из многих возможных, к тому же оно по времени самое последнее, следовательно, незрелое…
Вино, подумал Гордеев, вино, черт побери! Ему же как раз и показалось, что женщина на картине что-то пьет из бокала!
Тут лектор вдруг достал из кармана маленькую плоскую фляжку и сделал хороший глоток. Вытер губы и продолжил:
— В старину перед человеком, напротив, представал живой, цельный, не разбитый на части космос! Впечатления о дневном времени образовывались у него в связи с великими проявлениями природных стихий, например со случавшимися время от времени грандиозными пожарами степного травостоя, тогда как ночь он наделял восстанавливающей силой: в его воображении она являлась временем, когда из могил восстают мертвецы. И в вине оцепеневший от изумления человек этого первобытного мира, казалось, тоже встречался с некой извечной силой. В его сознании виноградины запечатлевались как концентрации света, представлялись сгустками загадочнейшей силы, которая подчиняет людей и животных и увлекает в иную, лучшую жизнь. В такую, когда природа вокруг кажется просто великолепной, когда воспламеняются сердца, возжигаются взоры, а ноги непроизвольно пускаются в пляс. Вино — это мудрый, плодоносный и ветреный бог. Дионис, Вакх — в этих именах слышится гомон нескончаемого веселья. Подобно жаркому ветру тропических лесов, он добирается до потаенных глубин жизни и там взбаламучивает ее! — Тут лектор громко икнул.
Ну хватит с меня, подумал Гордеев. Пора домой.
Едва он переступил порог квартиры, позвонил Турецкий.
— Ну и как дела?
— Так… По всякому, в общем… Но уже лучше.
— Ясно, — резюмировал Турецкий. — По-прежнему куксишься.
— Да не очень. — Честно говоря, Гордеев немного испугался, что приятель сейчас приедет к нему пить водку.
— А ты знаешь, Юрец, почему ангелы летают? — спросил Турецкий.
— Нет, а почему? — сказал Гордеев, хотя в голове что-то такое шевельнулось.
— Потому что легко к себе относятся!
Они посмеялись, на том разговор и кончился.
Гордеев разогрел себе ужин в микроволновке и уселся перед телевизором с бокалом «божоле». Бездумно крутил каналы, не останавливаясь, как обычно, на спорте и погоде. Поужинав, немного подумал и захватил на кухне бутылку арманьяка — того самого, который презентовала восходящая звезда телеэкрана. Плеснул в бокал янтарную жидкость, развалился на диване и стал наслаждаться Шагалом, который висел на стене напротив. Через несколько минут ему стало неловко — оттого, что не сказал ни слова Турецкому: ей-богу, Александр Борисович заслуживал лучшего с его, гордеевской, стороны к себе отношения. Он, конечно, не такой уж был эстет и едва ли бы проникся ситуацией — приобретением безусловного шедевра, но разделить с товарищем радость конечно бы не отказался. И потом… Гордеев вспомнил, что не так уж чужд миру искусств был Турецкий, потому что еще в бытность свою «важняком» Генпрокуратры, то есть, в сущности, не так давно, он расследовал дело о кражах картин и убийствах коллекционеров живописи.
Ночью Гордееву приснился ангел. Он не летал, зато играл на скрипке. Гордеев еще там, во сне, сообразил, что и то и другое — довольно устойчивый мотив в творчестве Шагала.
Утром, приняв душ и сварив себе чашечку кофе по-турецки (кипятить три раза с паузами в несколько минут), который А. Б. Турецкий, между прочим, терпеть не мог, он вышел на балкон и, медленно просыпаясь, обозревал окрестности. Что-то такое ворочалось в голове. Ах да, сон. Ангел со скрипкой… нет, все же не сон. Но что тогда? Хм… Что-нибудь, связанное с делом? Может быть, может быть. Он уже насобирал кучу всякой информации, и она, пока что не отфильтрованная, могла беспокоить подкорку. Или, может, это было связано с делом альпиниста Мохнаткина? Гордееву стало немного неловко. Мохнаткин сказал ему, что уезжает на тренировочные сборы в какие-то горы, куда-то не то на Памир, не то на Кавказ, а тут появилась Яна, и Мохнаткин плавно отошел на второй план. А если уж быть совсем честным, то его делом Гордеев с тех пор и не занимался. Надо будет сегодня же… Однако, вспомнив о Мохнаткине, Гордеев облегчения не почувствовал. Так в чем же было дело? Он поневоле все возвращался ко сну, еще не выветрившемуся из головы, хотя кофе в чашке уже не осталось. Гордеев вернулся на кухню и занялся завтраком. Особенно не мудрствуя, он приготовил омлет с ветчиной и помидорами. Снова вспомнился Турецкий. Что-то такое он вчера… Ах да, «почему ангелы летают — потому что легко к себе относятся». Очень остроумно. И мудро. В общем, вполне в стиле Александра Борисовича, вполне может статься, он сам и сочинил. Или нет, какая разница?
Разница, однако, была, и именно она не давала адвокату покоя. Он позвонил Турецкому. Дома его уже не застал, Турецкий был в машине. Вежливый Гордеев спросил о здоровье и делах.
— Познание бесконечности требует бесконечного времени, — неожиданно отозвался Турецкий. — А потому работай не работай — все едино.
— Это что такое? — удивился Гордеев.
— Восточная мудрость.
— Вот тебе на! У кого из нас депрессия, я что-то не пойму?
— Ладно, не будь занудой, говори, что нужно.
— Саня, насчет ангелов ты сам придумал?
— Каких еще ангелов? — огрызнулся Турецкий.
— Ну вчера говорил, помнишь? Почему они не летают. То есть тьфу ты, наоборот, как раз почему летают!
— Ах это… Не, это я где-то слышал недавно.
— А где? — Гордеев сам не совсем понимал, зачем спрашивает.
— В Ленинграде, наверно, больше негде. То есть в Санкт… ну в Питере, в общем. Я же там был в командировке… сейчас соображу. А, ну конечно. Меня приятельница потащила на одно богемное сборище и еще предупредила, чтобы я там не говорил, что из прокурорских, а я обиделся и сказал, а она…
— Да подожди! Что за сборище-то хоть?
— Понятия не имею. Музыканты, наверно. Поэты какие-нибудь прибабахнутые. Ну ты понимаешь, что за публика.
— Художники?
— Может быть.
— Значит, ты там это слышал?
— Говорю же — да.
— Саня, а это не митьки были? — спросил Гордеев упавшим голосом.
— Какие митьки?.. А, это такие приколисты питерские, да? Ну я же не знаком с ними, не знаю. Кажется, они там упоминались. Пили, во всяком случае, все крепко. По нашему, по-бразильски.
— Не сомневаюсь, — буркнул Гордеев и отключил телефон.
Вернулся к комнату, где висел Шагал, и долго и внимательно разглядывал картину. Взял альбом, который купил накануне, и полистал его. Не помогло. Гордеев понял, что ничего не понимает в искусстве. Когда он думал, что перед ним классик, достоинства картины казались ему очевидными. Теперь, когда он сомневался в том, что картине много лет и она принадлежит кисти знаменитого художника, он начинал видеть в ней сущую ерунду, так как же быть, черт возьми?!
Юрий Петрович позвонил в «Глорию» и попросил своих друзей навести справки о Яне Маевской, в частности, о ее артистической жизни с тех пор, как она оторвалась от родительских корней. Сыщики обещали не затягивать, и вечером следующего дня из «Глории» пришла электронная почта. Это была краткая справка о «неофициальной карьере» Яны Маевской — где бывала, с кем дружила и прочее. Ничего особенно примечательного там не было. Разве что в прошлом году в течение нескольких месяцев она жила в Санкт-Петербурге в мастерской одного художника, который в свою очередь поддерживал дружеские отношения с митьками.
Гордееву было все ясно. Вольно или невольно, но его надули.
У него на стене висел не Шагал. Это был ленинградский художник Шагин, автор того самого афоризма про ангелов. Подпись «Chag» совпадала с начальными буквами фамилии обоих художников. Шагин, едва ли не больше чем художник, был известен своими литературными опытами. И шутку про ангелов Гордеев слышал когда-то, уже порядочно лет назад, очевидно, она не укрепилась в памяти, но какой-то след оставила, потому что, когда ее пересказал Турецкий, в голове у адвоката все же что-то шевельнулось.
Ну ладно. И что теперь делать?
Недолго думая, он позвонил Яне и сказал, что у него для нее важная новость и что по этому поводу надо встретиться у него в офисе. Она страшно обрадовалась, но сказала, что приехать, к сожалению, не сможет: она не в Москве — на один день уехала на съемки в Санкт-Петербург. Гордеев чуть не сказал: как, кстати, не выслать ли тебе туда картину, милочка, чтобы ты ее автору вернула?! Но вовремя прикусил язык. В конце концов, при чем тут автор? Он, наверное, вообще ни сном ни духом, что его за Шагала принимают… И тут он с ужасом вспомнил дословно свой первый разговор с Яной Маевской — в качестве клиентки. Да ведь он сам себя надул! Она ведь не смогла точно вспомнить фамилию художника, она тогда сказала: «Какой-то Шагов… нет, Шагуль или…» А Шагала он ей навязал! Вернее, сделал так, что в результате она ему навязала.
Нужно было срочно на что-то переключиться. Гордеев перезвонил в «Глорию» и попросил своих друзей заняться выяснением биографических данных двух известных спортсменов-экстремалов — тех данных, что были за пределами привычной официальной информации о «глянцевых» героях.
Заместитель Дениса, Сева Голованов, узнав, о ком идет речь, видимо, почесал затылок, потому что в трубке воцарилась пауза, не то чтобы напряженная, нет, скорее оперативник размышлял, что ему потребуется для такого рода архивной работы. Потом он осторожно сказал:
— Видишь ли, Юра, тут вообще непонятно, с какого бока к этим скалолазам подбираться, если ты не хочешь, чтобы об этом знали посторонние.
— Не хочу, — подтвердил Гордеев.
Голованов хмыкнул и уточнил:
— А вот интересно, мы с тобой под посторонними имеем в виду одних и тех же людей?
После этого Гордеев снова позвонил Яне, но она не откликалась.