— Это мой друг, — повторяет Ханна, почувствовав взаимную неприязнь мальчиков.
— Замолчи, — шипит Яша.
Всадники подъезжают ко входу в сарай и останавливаются. Тишина. Затем доносятся звуки спокойного разговора на русском языке, из которого Ханна улавливает лишь несколько слов, но общего смысла не понимает. Зато она замечает, какое впечатление производит этот разговор на Яшу: его черные глаза расширяются, он беззвучно хватает широко раскрытым ртом воздух. Он трясет головой, и она скорее читает по его губам, чем слышит: «Они собираются поджечь сарай». Он подползает к ней, обнимает за шею, прижимает к себе и целует в лоб: «Не шевелись, не бойся».
Он выпрямляется, устремив взгляд на Тадеуша, спускается по лестнице. И исчезает.
Во дворе восемь всадников, трое из них подошли к самому порогу. У одного уже наготове факел. Увидев маленькую хрупкую фигурку, он останавливается и смеется:
— Посмотри-ка, кто к нам идет. Крысы выползают из своих нор. Ты один?
— Я не понимаю вашего языка, — отвечает Яша на идиш.
Всадники переговариваются по-русски. Среди них ни одного офицера. Двое наконец узнают Яшу: они видели, как он вырывался от погромщиков в деревне, когда ткачи убивали его отца (солдаты прямого участия в погроме не принимали, только присутствовали при нем, не вмешиваясь). Они колеблются. Многие явно пьяны. Вопрос повторяется по-немецки:
— Ты один?
— Да, — говорит Яша.
— Гоп, гоп, жид! — выкрикивает смеясь долговязый солдат обычный клич погромщиков.
— Я один, — повторяет Яша и добавляет — И рига принадлежит полякам. Не еврею.
— Не ври. Ты врешь! — Острие пики касается раны на груди. — Подойди.
Он выходит из риги, идет между двумя гигантскими лошадьми. Каблук сапога впечатывается в его лицо и валит на землю. Он нарочно откатывается как можно дальше, затем поднимается и снова идет, с каждым шагом удаляясь от риги. Так он минует первый ряд всадников. Под конец его сбивает лошадь, послушная руке всадника. Он падает и вновь встает. Он шатается, рана на ноге открылась и сильно кровоточит. Он проходит сквозь второй ряд всадников: его больше не трогают. Вот момент, когда он может спасти свою жизнь, а главное — не дать сжечь сарай. Только пробежать еще несколько метров…
Вдруг раздается крик, и Тадеуш стрелой вылетает из сарая, вопя, что он не еврей. Кто угодно, только не он, не он. В следующее мгновение Яша пускается бежать, надеясь увести всадников как можно дальше от риги, понимая, что разоблаченная ложь все изменила. Его быстро настигают. Древко копья с силой обрушивается ему на спину. Вся тяжесть лошади и всадника слилась в этом ударе. Его не хотели убивать, но он упал раскинув руки, лицом вниз, крича от боли.
Этот крик слышит Ханна. Она почти ничего не поняла из немецких фраз, различила только голос брата. Внезапный поступок Тадеуша ее обманул: она подумала, что он хочет вмешаться, чтобы спасти Яшу. Она и сама чуть было не спустилась во двор. Нет, нельзя. Яша приказал ей не двигаться. Яша вернется. Он и Тадеуш помирятся, станут друзьями.
Она не знает, кто кричал. Впрочем, вопль был такой короткий и такой хриплый, что мог принадлежать любому. Затем она снова слышит разговор, опять по-русски, и думает, что все улажено благодаря Тадеушу. Потом воцаряется странная тишина, и в конце концов больше из любопытства, чем из страха, она выглядывает из окошка.
Яшу она замечает сразу. Он лежит на животе, скрестив руки, не шевелясь, метрах в тридцати, у самой полосы нескошенной пшеницы, куда он так отчаянно бежал и где мог бы спрятаться.
Яша лежит справа, а слева удаляются всадники. Тадеуш! Где Тадеуш? Наконец она его видит: один из всадников посадил его на свою лошадь. Теперь у Ханны нет никакого сомнения: Тадеуша не увозят, он уезжает по своей воле, обхватив руками солдата, прижавшись рукой к его спине, улыбаясь от удовольствия. Ощущение утраты и предательства сражает Ханну, хотя она не осмеливается поверить до конца. Всадники едут рысью. Ханна уже едва различает фигуру Тадеуша, который теперь оживленно жестикулирует.
Проходят еще две или три минуты. Первый язык пламени вырывается внезапно там, куда был брошен факел. Пожар разрастается, подбираясь к лестнице. Половина строения уже охвачена пламенем.
— Янкеле!
Он не шевелится. Она кричит снова и снова, не впадая в панику, сохраняя поразительное присутствие духа. В нескольких метрах от нее обрушивается лестница, а огонь все приближается. Яша зашевелился, но не пытается встать, он ползет. Ему удается оторвать лицо от земли, он приподнимает голову, как ящерица, вытягивает руки перед собой, впивается пальцами в сухую землю и подтягивается. Так он проползает несколько метров. «Прыгай, Ханна!»— приказ замирает на его губах. Последние силы вкладывает он в этот призыв, и Ханна наконец слышит его. Она высовывается из окна и видит то, что Яша пытался ей показать, — охапки сена прямо под окном, скорее вываливается из окна, чем прыгает, падает с высоты трех или четырех метров. Невредимая, она подбегает к брату.
Яша снова уронил голову на землю. Она пытается перевернуть его на спину: от дикой боли у него вырывается звериный стон. Ладно, тогда хоть оттащить подальше от пожара. Она боится, что после сарая огонь перекинется на охапки сена, затем на солому, затем загорится земля, такая она сухая. И тогда Яша сгорит заживо, сгорит, потому что не может двигаться…
Тридцать два года спустя Тадеуш Ненский расскажет часть этой истории Элизабет, Лиззи Мак-Кенна, не утаив даже своего «предательства». Свидетелем остального, особенно последних минут, был Мендель Визокер. Мендель, по прозвищу Кучер, находился неподалеку от горящей риги. Он видел, как возле нее появились всадники. Свою тележку и двух лошадей он спрятал в роще у ручья, недалеко от места, где Тадеуш соорудил запруду. Это был не первый погром в его жизни, он знал, как все происходит: сначала «гоп, гоп, жид!», потом — остальное. Он дважды уже был бит палкой, у него убили лошадь. «Так, для смеха», — говорит он улыбаясь (юмор у Визокера особый).
Итак, он видит, как восемь пьяных солдат подъезжают к риге, где спрятались трое детей. Он видит появление Яши, его попытку к бегству, ужасный удар пики, нанесенный одним из всадников. Он думает, что мальчик мертв.
Лишь когда всадники отъехали метров на двести, он замечает маленькую фигурку в черном платье, появившуюся в чердачном окне риги, охваченной пламенем. Отвязать лошадей и запрячь их — нет, это заняло бы слишком много времени. Он пускается бежать. На бегу видит, как девочка прыгает на сено, поднимается, опускается рядом с распростертым на земле телом, как начинается ее хладнокровная игра с огнем.
Временами он теряет ее из виду, но она опять появляется, возникает из дыма и пламени, целая и невредимая, и каждый раз сердце Менделя вздрагивает. Ему, верящему скорее в черта, чем в Бога, видится нечто сатанинское в этом безумном медленном танце девочки вокруг огня.
Хрипя, задыхаясь, еле волоча ноги, добирается он наконец до пожарища. Она сидит на обочине дороги, вне опасности, спиной к огню. Прежде чем подойти к ней, он решает взглянуть на труп мальчика. Ужасно! Это нечто черное и дымящееся, обезображенное до неузнаваемости. Его тошнит. Он подходит к девочке. Она даже не поворачивает головы при его появлении. Ее огромные серые глаза устремлены в долину, в пустоту. В руках она держит какой-то предмет из черного дерева с двумя круглыми красными точками.
Мендель Визокер
Мендель Визокер известен тем, что однажды в Люблине избил шестерых человек, которые его лично не трогали. Он переломал им кости за то, что они перерезали сухожилие у одной его лошади (потом пришлось ее продать). Видите ли, он, еврей, составлял им конкуренцию.
Мендель Визокер родился на севере, в районе Мазурских озер, но покинул родное местечко очень молодым, в пятнадцать лет.
Он выбросил филактерии, которые ему надели по обычаю на лоб и левую руку в день Бар-Мицвы. Он обрезал пейсы и сбрил бороду. Говорят, что, заделавшись на некоторое время сутенером в варшавском борделе, он заработал денег, чтобы купить лошадь и повозку, и принялся бороздить всю Польшу — русскую, австрийскую и прусскую. Порвав все связи с еврейской общиной, он мог бы на этом успокоиться. Но Мендель — прирожденный подстрекатель, который среди христиан ведет себя как иудей, а среди иудеев — как христианин. В синагогу он идет в куртке и кепке на польский манер и обязательно занимает место в женской половине, зычным голосом распевая псалмы; наоборот, в христианских кварталах надевает кафтан, а на голову — парик с пейсами. В этом одеянии он появлялся в Киеве — самом антисемитском из всех русских городов.
События в Люблине произошли в 1878 году. В то время российский император Александр II еще не был убит, обер-прокурор Победоносцев, еще не начал реализовывать свою программу по истреблению евреев, и Менделя даже не арестовали. Пострадавшие не представили письменной жалобы, и царская полиция решила, что он не так уж и виноват. Снисходительность администрации возмутила главу Люблинской еврейской общины, который с одобрения старейшин добился осуждения виновника беспорядков: подобный сумасшедший подвергает опасности всех и каждого, он может навлечь бедствия и репрессии на всех евреев. В итоге Кучер получил три года тюрьмы. Тридцать шесть месяцев неволи его не исправили. Едва освободившись из тюрьмы весной 1881 года, он отправился к дому главы общины раввина Боруха Фикельсона и там всю ночь выводил на скрипучей шарманке песенку, которая не могла не оскорбить тонкий слух и душу ребенка Боруха. Раввин хотел было выслать против наглеца дюжину фабричных рабочих, пообещав им увеличить плату на пять копеек в год. Смельчаков не нашлось. Нет, не потому что Мендель был такого уж огромного роста — чуть выше среднего, но его грудь по ширине была как у двух казаков вместе, руки — как стволы деревьев, и казалось, что он может свалить человека замертво одним ударом кулака…
Мендель Визокер склоняется к девочке, садится перед нею на корточки и, заглядывая в серые глаза, говорит:
— Я знаю, кто ты. У тебя отцовские глаза. Ты — Ханна.
Огонь медленно продвигается на запад. Языки пламени слегка дрожат, а над ними стена дыма. Всадников больше не видно, но ощущение пустоты остается: там, где только что стояла рига, нет ничего, голое место.
— Не двигайся, я вернусь, — говорит Мендель Ханне и отправляется за тележкой и лошадьми, не очень уверенный, что она его поняла. Он находит ее там, где оставил, в той же позе, с куском дерева в руке, который она сжимает с такой силой, что суставы пальцев побелели: единственное, что выдает ее напряжение. Менделю становится нехорошо: поведение девочки кажется ему ненормальным, похоже, она тронулась умом от увиденного.
— Тебе нельзя здесь оставаться.
Ответа нет. Она по-прежнему сидит спиной к огню, находясь от него всего в двадцати метрах.
— Я — Мендель Визокер, по прозвищу Кучер, с Мазурских озер. Я знаю твоего отца.
— Мой отец умер, — спокойно говорит она.
Несколько секунд Мендель пристально смотрит на нее, и ему все больше не по себе. Он переводит взгляд на березовую рощу, за которой два часа назад скрылся отряд.
— Когда он умер?
— Сегодня утром.
— Его убили?
— Да. Так сказал Яша, — отвечает она не оборачиваясь. — Мой старший брат.
— Тот, которого казаки убили и сожгли?
— Да.
За деревьями заметно какое-то движение.
— Идем. Я отвезу тебя в твое местечко.
Он знает заранее, что она не двинется с места. Она не двигается. Он тихонько притрагивается к ней, как к фарфоровой, бережно поднимает и сажает на козлы. Садится сам, щелкает языком, и лошади трогаются.
— Я знал твоего отца, — говорит Мендель. — Я познакомился с ним шесть лет тому назад в Данциге, там мой дом, если можно сказать, что у меня есть дом. У нас были общие дела, он частенько мне давал заработать. Я даже приезжал к вам, но ты не помнишь, ты была слишком мала. В ту весну, когда я вышел из тюрьмы, он был одним из немногих, кто отнесся ко мне по-человечески.
Роща все ближе. Сквозь березы видна колонна погромщиков. Она движется справа от них, и деревья, как Мендель и рассчитывал, служат им прикрытием. Он бросает взгляд на девочку. Если бы она могла заплакать! Или даже завыть! Это было бы в тысячу раз лучше, чем то безжизненное состояние, в котором она находится сейчас.
— Посмотри на них, Ханна. Это они убили твоего отца. Посмотри на них. Жизнь и смерть всегда сталкиваются лицом к лицу, другого способа не существует.
Как всегда в подобных случаях, он улыбается своей странной улыбкой, но избегает встречаться взглядом с девочкой.
Ремень выдержит до Тернополя, а там у него есть женщина (их у него десять или двенадцать, от Данцига до Киева, он всегда их навещает во время своих поездок).
Дальнейшее его потрясает. Ханна перегибается пополам, глаза расширяются, рот раскрыт, как будто она видит перед собой смерть. Саму смерть. И все — без звука. Это совсем не похоже на выражение детского горя, это — горе взрослого человека, невыносимая боль, мучительное, неслыханное страдание. Горе без слез, леденящее душу.
Мендель берет Ханну на руки, прижимает к своей огромной груди, как котенка, и она цепляется за него, как брошенный заблудившийся котенок, храня пугающее молчание.
Плачет он — не она.
— Что у тебя в руках?
— Жук.
— Это не очень похоже на жука.
— Знаю, ну и что, — шепчет Ханна.
Она снова смирно сидит на козлах, выпрямив спину. Мендель правит лошадьми, заставляя их объезжать деревья, потом — следы погромщиков: кастрюлю, окровавленное платье, вырванную из косяка дверь. Мендель видит даже книгу с разорванными страницами, но не останавливается, чтобы ее поднять.
Перед ними местечко в клубах дыма.
— Кто тебе сделал этот подарок? — Он говорит о жуке. — Это тот светлый мальчик, да?
Их взгляды встречаются, и у Менделя внезапно возникает чувство, что он начинает понимать эту девчушку, между ними протягиваются невидимые нити дружбы. Она утвердительно кивает. И тогда в памяти Менделя всплывает сцена, которую он недавно наблюдал издали: если бы польский мальчик не выскочил из сарая, казаки не тронули бы другого мальчика, еврея. И он бы не умер. Мендель пристально смотрит в серые глаза: «Хуже всего, что она знает это. Ее польский дружок запросто предал их, брата и ее, он чуть было не погубил их обоих. Но она не винит его». Мендель не знает точно, откуда у него такая уверенность. Он хочет все выяснить и спрашивает, прав ли он.
Молчание. Она раскрывает ладонь и смотрит на деревянную вещицу.
— Да, — говорит она наконец. — Он испугался. Ему все-то десять с половиной лет.
— И ты не сердишься на него?
— Нет. — Она отвечает твердо, без колебаний. — Но если бы не он, твой брат Яша был бы жив. На этот раз она молчит. Они въезжают в местечко.
— Он — мой друг, — глухо говорит Ханна. — Мой друг.
В местечке три или четыре сотни домов, синагога, к которой примыкают дом раввина, бассейн для ритуальных омовений и хедер, трактир на дороге на Люблин недалеко от перекрестка. Там останавливаются путешественники-христиане. Обыкновенное местечко, похожее на сотни и тысячи других.
Пожар только что потушили. Повозка трясется по ухабам центральной улицы, конечно же немощеной. Здесь все население местечка. Кругом дым, пыль, летающий в горячем воздухе пепел; крики, суета, беспорядочное метание людей, монотонный речитатив молитв и заклинаний. Как призрак, в странном одиночестве едет среди всего этого повозка. Мендель насчитывает восемьдесят сожженных домов и сараев. На базарной площади лежат двенадцать тел, в основном мужских, которые успели вытащить из горящих домов. Мендель направляет к ним лошадей. «Почему я равнодушен к этой трагедии?»— спрашивает он себя. Вместо того чтобы ужаснуться, быть раздавленным при виде людского горя, он не чувствует ничего, кроме крайнего удивления абсолютным спокойствием сидящей рядом с ним девочки.