Опять молчание. Он сел на кровати, которая уже вся ушла в тень; она едва видит его глаза, но тем не менее догадывается, о чем он думает. "Ведь тебе тоже этого хочется".
— Я могла бы это сделать, — говорит она.
— Вы так уверены, что знаете, о чем я вас попрошу?
— Думаю, что да.
— И согласились бы из жалости?
— До этого вы не очень-то плакались, так зачем же начинать сейчас? Он покачал головой.
— Это то, что называется заткнуть пасть, верно? Однако вы очень смелы. Я сочувствую мужчине, которого вы решились полюбить, этому поляку.
— Ну, это уж совсем не ваше дело.
— Согласен. Молчу.
— Сейчас?
— Да, пожалуйста.
Она снимает пеньюар и вот уже стоит прямо перед ним в лучах заходящего солнца, освещающих только ее.
— Вы не могли бы расплести волосы? Она делает то, о чем он попросил.
— Повернитесь медленно.
Она опять поворачивается. А потом ложится рядом с ним по знаку, который он делает, едва ли веря, что найдет в ней ответ. Он даже не касается ее тела, хотя их разделяют какие-то сантиметры. В этом неподвижном молчании проходят долгие минуты — до тех пор, пока последний луч солнца не гаснет в комнате. Тогда Квентин встает и одевается.
— Теперь еще о двух вещах, — говорит он. — Сначала о Хатвиллах: они вернулись в Мельбурн. Мне удалось поговорить кое с кем в Гундагае. Вы совершенно правы: он не способен убить свою жену. Они собираются в Европу примерно на год. Кстати, Элоиза никогда не пыталась разузнать что-либо о вас, она даже не знает вашего имени, и ей на это наплевать. Вы ее совсем не интересуете. Он вам наврал, и вы, надеюсь, хорошо это поняли.
— Ну а второе?
— Гунн. Он мертв.
— Это с ним вы дрались?
— Зачем вам знать? Без Гунна ваш Хатвилл совершенно безоружен, что и требовалось доказать. Как зовут этого типа, который сейчас в Сибири?
— Визокер. Мендель Визокер.
— Если он когда-нибудь окажется в Австралии, мне будет интересно с ним встретиться. Кланси будет знать, где меня найти. Ханна!
— Я знаю, — ответила она. — Лиззи!
— Да, только это. — Он быстро подошел к кровати и легонько поцеловал ее в губы. — Спасибо.
Вскоре после его ухода, часов около десяти вечера, она села за четвертое письмо Менделю: "Мендель, у меня получилось; и скоро я буду очень богата. Правда, не сказать, чтобы я была так уж счастлива, но когда то, что ты задумала, претворяется в жизнь, это радует. Тем более, если ты ростом не больше стула, ты девушка и тебе еще нет восемнадцати. Вы, конечно, можете и смеяться. Однако Пигалица все-таки довольна собой…"
Она подумала, стоит ли писать о деле Хатвилла. Нет, это его только обеспокоит, а у него и так в Сибири хватает забот. Она лишь упомянула имена Квентина и Кланси, добавив, что как только Мендель приедет в Австралию, она познакомит его с Квентином: "Он вовсе не любовник мой, не думайте так".
Говоря о своих финансовых делах, она написала, что ей нужно еще несколько месяцев, чтобы по-настоящему встать на ноги. После этого начнется второй этап, который должен принести ей намного больше.
"Короче, все идет хорошо, Мендель, крепко целую вас".
Писала и думала, что Мендель никогда не прочтет ее писем. Она с таким же успехом могла бы писать Господу Богу и ждать ответа.
В последний день года и в новогоднюю ночь она опять осталась одна. Снова пришлось отклонить приглашения Мак-Кеннов, Огилви, сестер Вильямс, Мэгги Мак-Грегор, братьев Руджи, которым нелегко было втолковать, почему она хочет провести в одиночестве ночь рождения Нового года. А между тем Коллин, более чем кто-либо другой, укрепляла ее в этом желании: разрушительная работа болезни все яснее проступала на лице ирландки.
И опять подсчеты.
За первую неделю 1893 года было получено всего 209 фунтов. Она ожидала этого понижения. Рекордные доходы были связаны с Рождеством и днем Святого Сильвестра: кончились праздники — и они пошли вниз. К тому же почти у всех дам Сиднея уже был какой-нибудь из ее кремов и запас туалетной воды. Иными словами, наступило насыщение рынка. "Хорошо, что я выбрала такие маленькие баночки: раньше или позже им придется вновь что-нибудь покупать. Зато салон чая имел несомненный успех. Сестры Вильямс, замиравшие от робости в первые дни работы, теперь вжились в роль директоров-хозяек, ну а их репутация была выше всяких подозрений. Конечно, им сделалось дурно, когда Ханна назвала цены, которые собиралась установить (они во много раз превышали затраты) на торты, пирожные, пудинги и запеканки с различными кремами и семьдесят один сорт чая, перечисленные в меню. Однако им пришлось подчиниться.
К тому же странная метаморфоза произошла со всей семьей Дроф: они вдруг превратились в снобов-фанатичек, запретив посещать их заведение двум-трем женщинам, которые, по их мнению, были недостаточно изысканны. Такие меры поразили всех, но Сад Боадиции (по имени английской Жанны д'Арк, прославившейся в борьбе с римлянами) сразу превратился в некий аристократический клуб. Поначалу Эдит и Гарриет сами выпекали все кондитерские изделия, и стоило немалых усилий оторвать их от печи. Они отказались принять на работу двух первых кондитерш, найденных Коллин, но снизошли до того, чтобы принять третью претендентку, устроив ей настоящий трехдневный экзамен, достойный испанской инквизиции. Затем им пришлось снова уступить и принять двух учениц (речь, естественно, шла только о девушках, ни один мужчина не смел появляться в Саду Боадиции). И уж совсем легко решился вопрос с чертовой кондитерской с помощью новоиспеченной эмигрантки из Австрии, которая пекла прекрасные венские и тирольские торты и пирожные с миндалем, изюмом и т. д.
"Если мои клиентки будут поглощать столько сладкого, они превратятся в настоящие бочки. Да я же, как говорится, представляю настоящую общественную опасность", — думала Ханна. Однако она понимала, что идея создать салон чая была чертовски хороша (ее язык становился все более грубым, что вовсе не удивительно в этой стране пионеров, где не боялись слов; на всю жизнь у нее останется склонность к сильным выражениям, свойственная женщинам, опережающим свое время). Дело разворачивалось довольно медленно, но теперь доходы от него неуклонно росли. Так почему бы не нанять третью ученицу на кухню? В зале сестры Вильямс уже не могли справиться с работой, и пришлось взять сначала двух, потом еще двух девушек (к середине февраля их было уже шестеро). Их наняли как учениц-официанток. "А не организовать ли мне школу для обучения персонала?" Она запомнила эту мысль, чтобы претворить ее в жизнь попозже.
"Если бы Марьян Каден был здесь…" Ханна даже подумывала пригласить его. Хотя нет, Марьян должен помогать своей матери и своим бесчисленным братьям, которых он ни за что не бросит.
194 фунта в начале февраля, 203 за следующую неделю. "В общем, примерно в сто сорок раз больше зарплаты домработницы. Ты, безусловно, идешь вперед. Однако нужно еще лет 10–12, чтобы добиться цели. Располагая таким временем, Тадеуш успеет шесть раз жениться и сделать своим женам без малого шестьдесят детей, что осложнит ситуацию. О Господи, Ханна, тебе нужно торопиться…"
В минуты, когда Ханна об этом думает, она впадает в отчаяние. Почти. Однако прочь сомнения, ее путь становится все яснее: разбогатеть, научиться толком вести дела, вернуться в Европу, найти Тадеуша, выйти за него замуж, сделать его счастливым, стать счастливой самой и жить рядом с ним, пока не умрут, что, увы, неизбежно. Умрут они в глубокой старости, умрут вместе, весенним утром. В общем, все очень просто.
"Ты сумасшедшая".
— Я думаю, что не доживу до следующего Рождества, — мягко сказала Коллин, словно речь шла о том, что, по ее мнению, завтра будет дождь.
— Ну что за мысли! Так говорят только тогда, когда перестают хотеть жить.
— Странная вы, Ханна! Вы действительно верите, что все зависит только от воли?
— Да. Во всяком случае, попытаться выжить — совсем ничего не стоит. Если даже у вас всего один-единственный шанс, надо им воспользоваться.
Она не верила ни в рай, ни в ад, ни в какую-то загробную жизнь. Она уже знала, что умрет очень старой, когда почувствует, что устала от жизни. Лет через сто.
На этом она замолчала, потому что Коллин опять сильно раскашлялась. У нее начался новый приступ (однако она не харкала кровью, что ставило в тупик всех врачей).
Они были в левом углу внутреннего двора, на втором этаже, в одной из комнат, которые Ханна оставила для себя, чтобы обосноваться в этой части здания, когда разбогатеет. Здесь будет ее прихожая, вон там — рабочий кабинет, библиотека…
— Вернемся к Лиззи, — откашлявшись, сказала Коллин.
— Я терпеть не могу, когда вы так говорите, — вы еще живы.
— Квентин рассказал мне о вашем с ним разговоре по поводу Лиззи. Я присоединяюсь к его просьбе. Я говорила об этом с Дугалом, он почти согласился со мной. И Род тоже. Таким образом, все в порядке, не хватает лишь вашего согласия.
Снизу, из сада, до них доносилось оживленное кудахтанье сиднейских дам и успокаивающее журчанье воды в фонтанах.
"Вот так я тебя удочерила, Лиззи. Это было просто и почти неизбежно, словно берешь себе бездомную собачку".
* * *
Эдварду Радстону Гривзу примерно сорок пять лет, и он занимает довольно значительный пост в Австрало-азиатском банке. То ли он прекрасно притворяется, то ли совершенно не знает о том, какие у Ханны отношения с Лотаром Хатвиллом. Да, он готов класть деньги на особый счет своего клиента и друга.
— Я или кто-нибудь другой будет приносить вам энную сумму каждую неделю. Или, пожалуй, нет! Мне пришла в голову другая мысль, и вы можете сказать, насколько она удачна: я открою у вас счет, процентов под десять, — говорят, что это минимум, — с этого счета вы будете еженедельно снимать, скажем, сто фунтов и переводить их на счет вашего клиента. Впрочем, мне, пожалуй, хотелось бы получать двенадцать процентов. Вы можете отказаться. Есть ведь и другие банки. (Уже в это время она не любила банкиров.)
Гривз согласен.
— Что касается отчетности, то это достаточно будет делать раз или два в неделю. Скажем, в среду и пятницу. Я хочу знать, как обстоят мои финансовые дела. Спасибо за любезность. Через некоторое время у меня будет больше денег, и мне нужно доверить кому-нибудь распоряжаться ими… Да-да, именно, я жду небольшого наследства. Могу ли я задать вам вопрос?
Конечно, она может задать вопрос.
— Каковы шансы выжить у того, кто пытается пройти пешком из Брисбена до Перта по прямой?..
Он даже вздрогнул, озадаченный резкой сменой темы разговора.
— Это через центральную пустыню? Да совсем никаких шансов. Никто и никогда этого не делал… Впрочем, нет. Кое-кто уже пытался…
Он называет имена путешественников, бесследно исчезнувших во время маршрутов. Он не говорит прямо, но дает ей понять, что нужно быть сумасшедшим, чтобы отважиться на такой маршрут, да еще пешком. Может быть, на новых механических повозках, о которых все толкуют…
Ханна улыбается: ведь только сумасшедшие и могут тебя интересовать. В конце беседы она спрашивает, где теперь чета Хатвиллов.
— В Мельбурне. Они там пробудут до июня-июля и, как обычно, поедут в свое имение в Гундагае.
Но Гривз из беседы с ними понял, что они собираются в Европу. Все это только подтвердило информацию, которую она получила от Квентина Мак-Кенны.
Она опять считает и пересчитывает. В Польше сейчас весна. К концу мая у нее будет две тысячи шестьсот фунтов собственных денег да еще банковские проценты. Пятое письмо Менделю: "Если вы приедете завтра, мне будет чем кормить вас. Да, Мендель, депрессия у меня прошла, потому что Пигалица чертовски боевая. К тому же я начинаю новую военную кампанию. Когда же вы приедете ко мне?" Двадцать пятого апреля 1893 года она уезжает в Брисбен.
"Девушке, одетой так, как я…"
Она отправилась в путь на пароходе "Александра", принадлежащем Австралийской навигационной компании. Был третий день, как они отплыли из Сиднея. Судно шло вдоль низкого берега материка, заросшего непроходимыми тропическими лесами. На борту судна она была единственной женщиной, пользовалась всеобщим вниманием, и это оказалось приятным. Еще одно неожиданное открытие. Здесь же она встретила первого в жизни настоящего миллиардера. Вполне естественно, что он сразу же пожелал, причем довольно бесцеремонно, посетить ее каюту. Нет, он не будет в обиде, если застанет ее (не каюту, разумеется) в лежачем положении. Она сравнительно легко отбила эту шутливую атаку. Дело даже не в том, что он был слишком уж стар. Скорее в другом: она уже имела на него кое-какие виды и готовила ему хитрую ловушку. Этого мужчину громадного роста с красивым лицом звали Клейтон Пайк. Он был владельцем двух миллионов гектаров земли, на которых разводил овец и отчасти коров; ему принадлежали шахты, где добывалось золото, в районе Гимпи, у него были серьезные вклады в коммерческие предприятия и в довершение всего он был депутатом парламента от Квинсленда. "Если бы я искала даже двадцать лет, я не нашла бы ничего лучше. Как это кстати, особенно сейчас, когда я в полной форме". Она выдала себя за швейцарку из Фирвальдштетерзее (название она выдумала сама, точно зная, что ни один австралиец не запомнит ничего подобного). Потом рассказала ему грустную и трогательную историю, способную разжалобить даже кенгуру, о страшном кораблекрушении в Папуасии, где она потеряла всю свою семью…
В этом месте она остановилась, расхохоталась и спросила:
— Вы ведь не поверили ни одному слову из того, что я вам рассказала?
Он рассмеялся ей в ответ: действительно, он совсем ей не поверил, потому что в молодости сам довольно часто привирал, а теперь ему грустно от того, что не нужно больше никого обманывать, да и сама жизнь оказалась богаче всяких фантазий, — может быть, оттого, что он постарел? Он принадлежал к тому типу мужчин, который она потом будет часто встречать, особенно в Америке. Они страшно самоуверенны и более жестоки, чем белые акулы, хотя прячут свой нрав под веселостью техасцев, холодной чопорностью деловых людей из еврейских семей или священников, живущих на восточном побережье Америки. Они способны заключать самые невероятные и бессмысленные пари, рискуя огромными суммами, и в то же время могут подраться из-за одного доллара. Все мужчины такого типа считали, что женщина может быть или матерью, или чем-то великолепно одетым и розовокожим, издающим в нужное время похотливые взвизгивания.
В том, что касается одежды, Ханна как раз и преуспела. Как только у нее появилась возможность оставлять часть доходов себе, она сразу же занялась этим. (Туалеты — это тоже способ вложения денег, считала она, и так у нее будет всю жизнь, потому что красивая одежда станет своеобразным реваншем за годы юности и будет приносить ей радость.) Из шелкового крепа, привезенного из Китая, она заказала себе целых три платья, повторяющих то, с тридцатью девятью пуговицами. Еще одно шикарное платье с глубоким декольте она сшила из штофа, пятое, ярко-красное, — из китайского сатина и еще одно — из тафты, меняющей цвета от черного до красного, с отделкой из кружев белого и красного цветов. Наконец, она заказала три белых платья из тюсора (чтобы спасаться от австралийского солнца), и к ним были куплены цветастые капоры. Вдобавок она приобрела шесть шляп и десять пар обуви, куда входили очаровательные французские лодочки, очень легкие и очень удобные. Что же касалось нижнего белья, то оно было из шелкового фая, отделанного воланами, отчасти в горошек, отчасти однотонное с отделкой из кружев. Было белье из муслина, сверкающее, почти прозрачное. Все это она называла своей военной амуницией. В поездке она ее и обновила… "Во всей Австралии, пожалуй, не было девушки, одетой шикарнее, чем я".
Ну а что касается розовой кожи и взвизгиваний — это совсем другое. Таких мужчин, австралийский тип которых был перед нею, ей придется встречать довольно часто (это даже и не предчувствие, она в этом уверена). Сначала — чтобы убедить их, что ей по плечу заниматься бизнесом, а потом, если представится случай, и всучить им что-нибудь из своих тортов. "Кстати, заметь, Ханна, может, тебе и придется как-нибудь стать розовой и взвизгивающей, когда ты ляжешь в постель с одним из них. Почему бы и нет? Коль скоро оружие у тебя есть, было бы глупо им не воспользоваться".