Гы- хи! — (он курит жадно-жадно — «Дай твою покурю, с фильтром, за твой счёт!», а фильтор сей тут же пренебрежительно отрывает, — запивая смачно каждую затяжку).
Хоть суммы и небольшие, зато регулярно и — круглосуточно.
Тот раз я продавщицу насмешил — когда мы бутылки сдавали в три ночи. Потом (уж было часов пять), когда ты, мюдак, посылал меня за рыбой… Я три раза уже приходил и брал самую маленькую рыбку за 2. 50… Тут чувачки на тачке тормознули, заходят передо мной, набирают всякого бухла (одной «Звезды Улугбека» десять бутылок!), закуси всяческой — и я, ублюда, заявляюсь, тереблюсь, говорю: дайте-ка мне вон ту рыбку, самую маленькую, за 2. 50… Она вся удохла — возьмите, говорит, сразу всю коробку — там ещё восемь штук осталось — или вы так и будете всю ночь ходить — по рыбке через полчаса! Я говорю: для меня это удовольствие — видеть вас. Она даже засмущалась немного — хорошенькая довольно-таки, уть-уть… «Это вы так хотите произвести на меня впечатление? — опять дохнет, — но вы же мешаете мне спать»… «Меня заставляет Леонид, — я говорю, — он злой волшебник и использует рыбу в своих козлиных обрядах и песнях, — сжальтесь, дайте мне одну рыбку бесплатно!» Дала!
Как дала?!!
Я её по дороге сожрал.
Зря, зря-зря… Жаль, жаль-жаль…(как бы в раздумье).
Совсем близко к лавке подобрались коты, ненаглядные мои детушки.
Теперь я с ней здороваюсь даже.
Лирические нотки.
Физические коты!
— Допил пиво? На счёт «три» — твой жолтый, мой пятнистый. Ра-аз (потихоньку приподнимаемся с лавки), два-а-а (выставляем ноги «на старт», а руки чтобы схватить), три!!!
Вот мы уже летим за котами с неимоверной скоростью — десять секунд стометровки вслепую — через дорожки, газоны, клумбы и высокие заросли чистотела — руки чуть не хватают хвост! — и вот коты благополучно исчезли в окошке подвала их родного дома, а мы стоим около него, сплёвываем слюни и ксыксыкаем.
После пива как-то нехорошо так срываться…
Интересно, сколько они развивают — кажется, что вообще со скоростью звука, если б без кота я б так никогда не пробежал!.. Всё равно поймаю как-нибудь. Олёша, надо бы ещё…
Ну уж нет — за мой и за мой и так далее — ещё слово заикнёшься, отрываю доску от лавки…
Жестоко, Олёша…Олёшенька, Цезарь, гениален и Уть-уть будет тво… — я врезал ему по печени, он заткнулся в самом начале своего коронного каскада лести, по традиции предваряющего простую как семь копеек фразу: дай два рубля (реже: купи пива).
Мы шли домой. О. Ф. сменил пластинку.
Дочитал «Карамазовых». Достославный ничего нового не отобразил. Всё те же самые герои, те же затруднительные и унизительные ситуации, только более продуманно. По мне, лучше беспорядочность, недоделанность, рвань, пьянь и срань…
…метафизическая тыкла, взращённая на почве богочеловечества и девочки… — подсказал я.
Такова особая статья нашего так называемого «общения» — номинация «Поговорим о Достославном» — пересуды одного и того же, подолгу и взахлёб, уже года три… Однако только совсем вот недавно произошёл фундаментальный инцидент, давший новый толчок нашему доморощенному достославноведению: О. Фролов лежал статистически и читал воспоминания жены писателя, а я лежал динамически, «тревожно-суетливо», и читал какую-то высокохристианскую статью о писателе, вдруг О. Фролов охает, вскакивает, подлетает весь вприпрыжку и красный, и, искривлённо улыбаясь, захлёбываясь сенсацией и слюной, докладывает: «Хе-хе! А Достославный… в баньке… при помощи какой-то гувернантки… девочку!..» Я вскакиваю: «Что ты сказал своим ртом сейчас?! ты хоть осознаёшь?!» (последнее слово он, впрочем, произнёс одними губами, без голоса, или даже вообще не произнёс, но я, конечно, понял!).
Девочку! гы-гы!
Я его схватил за глотку и одновременно ещё бил другой рукой в печень.
Где ты это вычитал?!
Он радостно указывал в книжке — там даже было подчёркнуто, а на полях очень бегло выполнено не очень приличное обрамление из фаллических символов и надписей «девочку, девочку, девочку…».
Я выхватил книжку и, разрывая, треснул её об пол. Он с криком «не моя!» кинулся поднимать и получил несколько пинков, причём один в область челюсти (не бойтесь, физически он, жилистый рыбак и крестьянин, практически не пострадал).
Я это предчувствовал! — заметался я, — вот она гениальность-то! так нельзя! так надо! так и должно было произойти! так сказать!
Потом мы перерыли в библиотеке всю картотеку по Достоевскому, а Репа, не дожидаясь результатов сей инквизиции, прямо на дом принесла в своих лапках главу «У Тихона» (прочитав роман «Бесы», я сказал О. Фролову: тут явно чего-то не хватает, и теперь мы узнали, чего). Первый день целый день читал О.Фролов — жадно, не отрываясь, но раза три вскакивал с яростными восклицаниями, отчаянными хватаниями за голову, с плевками и молящими призывами к бражничеству. Мы с Репой, которая ради такого эксперимента даже ночевала у нас, дивились на него — она, по-моему, даже своей лапкой что-то отмечала в своём «дневничке». На второй день испытуемым был я — когда я отбрасывал книгу и принимался расхаживать по комнате туда-сюда, заламывая руки и приговаривая «Ну это же немыслимо! Я так и знал, знал!», они вылетали из кухни и, тыкая в меня пальцем, дохли. Потом пришёл Санич и О. Фролов незаметно передал ему книгу, пока мы с Репой выясняли, кто уступит два рубля (мы хотели взять трёхлитровенькую баночку пивка), прошло ровно три часа, и Саша, сидя на кухонке, с присущей ему основательностью напитал, как выражается Репа, недостающую главу вместе с комментариями. «Ну что?» — нетерпеливо выспрашивал О. Ф. своего духовного ученика (он имел слабость или харизму влиять на огромный, судя по размерам черепа, почти тургеневский, мозг Саши), тот, конечно, ответил «Ну, так сказать» (причём это проистекало на фоне подкатившихся к кухне, сцепившихся и удушающих друг друга О. Шепелёва и Репы, каждый из которых восклицал «Хуй в рот!» — «Ну и хуй тебе в рот!»)… А вообще орал «Korn», причем входная дверь была открыта, и он орал на весь коридор, если не на весь дом. «Девочка да изврат — вот и вся ваша литература», — провозгласила Репа, считающая, кстати, себя нелитературной Репой. Теперь О. Фролов полез её душить, а мы с Сашей быстро договорились взять вместо пива три литра сэма. Все в растроенных чувствах, все жаждали предаться змию до изнеможения сил и дискредитации самого понятия о мозге, но я сказал, что, так как банкет происходит за мой счёт, то независимо от желаний собравшихся проведу некое общественно-полезное мероприятие, посвящённое идеалу христианской нравственности в творчестве Ф. М. Достоевского. Наукообразные доклады шли трудно — публика улюлюкала, освистывала, выкрикивала оскорбительные слова в адрес оратора, а также в адрес авторов статей и самого великого писателя, кидалась объедками — видно было, что где-то в задних рядах уже началось несанкционированное распитие. Тогда я напрямую обратился к этим ренегатам, извратам и их клакёрам, оравшим «Девочку! девочку!», с мольбою опомнится, и закончил выступление, процитировав из воспоминаний какой-то бабушки о том, что Фёдор Михайлович ежедневно, часов в пять утра, молился в церкви, стоя на коленях во мраке и холоде и «не любил, когда его узнавали». После этого начались бесчинства и погромы — мы делились на партии, которые имели меж собой столкновения на почве национальной литературы, а потом и национальной принадлежности (Санича называли славянином, Репу монголом, меня финно-угром, и только О. Фролов оставался русским ваньком по прозванию «Рыбак»), всё это происходило под звуки «Слэера», дошло до кидания пепельницей и ведром из сортира и вскоре вылилось на улицы города…
Удивительно, но все романы мы читали по хронологии, и вот сейчас дошли до последнего — венца творения великого русского, которому, по словам Репинки, борода «присуща совершенно неорганически».
Эмпатия, — пояснял я, — автор перевоплощается в своих персонажей. Психически. А здесь всё кристально ясно. Все герои — сам Достославный. Стройная радуга: Смердяков, отец, Иван, Дмитрий, Алёша, Зосима. Два полюса, все градации. Все эти «души человеческие», в которых идёт борьба, суть эманации личности автора. Его роман — это разложение личности: одни герои добрые, другие злые, но они как бы неполноценны… Вот если бы «синтезировать» их, то получится реальность, то бишь личность Достославного. Каждый герой — лишь один его вариант… Конечно, здесь маркирован Алёша, это, так сказать, центр (Зосима — слишком жёстко), хотя нельзя не согласиться, что положительные (Алёша, князь Мышкин, Макар Долгорукий, Зосима) какие-то суховатые, ходульные, а злодеи («Архизлодеи», — подсказывает умный О’Фролов) наоборот привлекательны… Вот Дима (сами знаете, что подсказывает умница О’Фролов) тоже симпатичен, и вполне даже пригоден на роль центра… В них, этих архичеловеках, читатель узнаёт что-то близкое, человеческое, «слишком человеческое»… Особенно убедителен Смердяков — что-то такое в нём поразительное, что-то глубоко личное…
Твоё или Достославного?!
Твоё! (мы поднимались по своей лестнице, кто-то навстречу).
Не ори, Олёша. Ключи-то у тебя?
Смердяков очень хорош, круче всех — круче даже ранних Свидригайлова и Лебядкина. Это почти Ставрогин, почти Достославный (понимаю, что за такое сравнение можно и в зубы получить) — но «Петля затянулась, потолок задрожал»!.. А отец Фёдор как артистичен, а!
В радуге-то, Олёша, семь цветов.
Седьмой, Саша, я полагаю, отец Ферапонт, который γрузди ел. Тупик веры, искажение…
Мы пришли, разговор прекратился.
Ксюха закрыла дверь, включила светильник и наклонилась расшнурять ботинки, рассматривая в зеркале свою задницу — вся мокрая от пота, а не видно. На одном ботинке было маленькое пятно крови, брюки вроде чистые. В дверь робко постучали. Открыла. Светка: «Это я опять, Ксю. Там в подъезде собаки какие-то — я спускаюсь, а они рычат… и никого нет… Проводишь может меня… может знаешь чьи … хотя откуда ты… Или я у тебя всё же останусь…Я очень писать захотела…Только ты обещай, что не будешь…
Буду! Обязательно! Велкам, велкам, леди, раздевайтесь, только чур я пока в сортир сама, потом ты.
О’кей, спасибо.
Вернулась на цыпочках из коридора, шёпотом:
Спасибо в постель не положишь! Раздевайтесь догола, лягте на кровать, разведите ляжки — вас будут долго и грязно трахать!
Она сняла курточку, разулась и просочилась в спальню.
Пришла Ксюха.
Иди, я пока поставлю чайник.
Где там у тебя свет включается?
Не помнишь что ли или набиваешься на провожатую?
Уже надоело, Ксю, честное слово.
Изини.
Я шарил на кухне, О. Фролов зашёл в ванную, включил воду. Выходит, я говорю:
Ты что там, Саша?
Искупаюсь.
Время-то знаешь сколько?
Мне по хую.
Завтра надо бы пойти в институд или в библиотечку хотя бы…
Ка-акая разница… — он зевает, идёт в сортир.
Я забежал в ванную, раскручиваю свою бритву, вынимаю лезвие, прячу под ванну.
Сижу на кухне, курю, завариваю чай. На столе офроловские записи. Разворачиваю тетрадку — сверху надпись: «Алкофилософия. Том Ι». Увидев эпиграф, я не удержался от смеха:
Есть только змий между прошлым и будущим
И именно он называется змий
(за него и держись — зачёркнуто).
Эту знаменитую и великолепную песню, не понять почему допущенную в «благородный» эфир рыгаловки, состоящий, как вы наверное знаете, из отборнейших блатюков, мы с Сашей додумались перепеть после пятидневного марафона под девизом «перепить самих себя из прошлого и заодно и желательно и из будущего» (до этого рекорд был четыре дня). Кстати, присутствующий тут наш друг поэт М. Гавин заметил, что во второй строке заключается вся суть поэтики «ОЗ»: иной бы написал, что именно он называется «жизнь» или какое-нибудь другое слово, но только не «змий». Однако он не вкусил всего назревшего и даже перезревшего плода поэтики «от гриба» плюс «от змия»: на шестой день утром, часов так в час дня, я, очнувшись, как ни странно, на своей кровати и обнаружив рядом на полу Сашу, толкнул его и толкнул ему речь, которой нет адекватов в порядочных языках и от которой Саша чуть не сдох — он непомерно широко разинул рот, покраснел, захрипел и минут пять не осуществлял дыхания. Я, кстати, тоже чуть не сдох, потому что у меня как никогда в жизни, невообразимо, нестерпимо и непоправимо болела голова, язык работал автономно, вот более-менее внятная выдержка: «Я… я… я… я… я? я?? я!.. я-я-я… я… как… как… как… так… так сказать как посмотреть блять в рот нассать и хуй сусать… Коробковец как накот, а я как крюкак… А насос ли я? Я… я… хуезос, но… всё равно я насорост и насосос!.. нарост нам в рот, нанос нам в нос, а носс ли ност?.. и хуйс нам в наст…». Потом целый день мне мерещилось, что в углах бегают чёрные мыши или пауки…
Вода шумит, О. Фролов, нехороший, зевает, отворяет дверь, оттуда пар — слишком горячая вода, заходит, лёгкий щелчок защёлки. Я думаю, что бы послушать: Μινιστρι его раздражит, да и слишком поздно, а его слюнявый «Αδορε» от «Смэшингов» я не вынесу. Конечно, придётся Τιαματ «A Deeper Kind Of Slimber» — он навевает такой «уход в жук» (говоря по-обычному, жуткую меланхолию на почве медитации о метафизическом), что, выходя курить на балкон (я всё-таки стараюсь не коптить квартирку), выкуривая подряд третью сигарету «Примы», разжимая отвратительно ей пропахшие пальцы, отпускающие окурок вниз, абсолютно тупо, меланхолично и механично думаешь, что таким бы пальцам разжаться над тобой и тут самому слететь, как эта вонючая труха в бумажной окольцовке… туда. У О. Фролова, впрочем, другие фантазии: видишь ли, говорит, тот штырь под балконом — вот бы присесть на корточках на край балкона или лучше как-нибудь свеситься, держась руками, вытянуть ноги, держа их уголком навесу, самому отпустить и прям так — на штырь, прям анусом! гы-хы! а то там головой в асвальт, переломы, лужи крови — мразь! Нужно так сгруппироваться, подрасчитать прыжок, чтоб вот этот кол точно вошёл куда надо — «и в горло я успел воткнуть и там три раза провернуть»!.. По-моему, это в стиле Ministry, то есть всё равно как бы по-моему — не знаю, что ему могут навевать его «Разбитые тыклы»… (Всё это не дай бог, конечно.) Иногда правда мы всё же сходимся в русле медитативной деструкции Einsturzende Neubauten или “Mezzanine” Massive Attack…
Итак, «Алкофилософия»:
«…на трезвую голову жизть воспринимается не то чтобы неверно, но как-то неустойчиво и двояко, несерьёзно, вообщем. Я вот уже скоро как вторую неделю не пью и никак не могу укрепиться в своём отношении к окружающему, как потеряный всё равно что. Трезвый, прямой взгляд отвлекает сознание от видения сути вещей, закрывая её чёткими формами вещей и предметов, которые есть попса и самый поверхностный уровень восприятия. При заливании глаз начинают функционировать несколько иные, более глубокие нежели зрение органы прямо в самом мозгу начинают и они-то видят суть, а не внешнее. То-то мне так хорошо становится, когда нет фонаря ябучего а есть пасмурно и небо тёмное, а на земле в это время процветает суть». Это даже меня развеселило секунды на три — тоже мне Кастанеда алкоголизма! И подпись ещё:
Другой компонент «ухода в жук» — визуальный, открытый нами совсем недавно и случайно, но отдельно от которого теперь «Тиамат» не вос-принимается — раскрытый непременно на фигурках Босха или Брейгеля альбом «Искусство эпохи Возрождения» — пятикилограммовый фолиант эпохи 50-х годов с тёмными чёрно-белыми репродукциями. Репорепродукциями — по словам Репинки, она его умыкнула из библиотеки — каким образом такое можно сделать с таким крупным предметом да ещё известными реполапками, мы с О. Ф. даже не предполагаем; однако пользуемся с радостью (вернее, с меланхолией), нашли применение.
…Жук одолевал, я не представлял уже, звучит ли монотонно вода. От усталости и воспринятого за весь день алкоголя мозг уже отключается, но завалиться спать как нормальный человек я не могу — я боюсь потерять сознание даже таким естественным образом, а что уж говорить про другие, и из-за этого наползает бред, ужас…
Я то сидел, глядя на картинку, то на лампочку — и всё белело вокруг, ослепляло и какое-то слово возникало в голове, двоилось, троилось, повторялось, дробясь на мизерные, частые, учащённые до сплошной тошнотворной белизны эхоповторы. Было настолько неприятно, что не хотелось жить, нужно было разбить голову об кафель. После удара растекалась адская боль — и нельзя дотронуться даже до волоска на голове. Всё белое даже когда вырываешься из бреда — это белый дым (я накурил); трясясь, чисто механически я вставал, наливал чай (вернее, холодный кипяток без заварки, потом просто воду из крана) и глушил, глушил. Но одна мысль красной струйкой сочилась с лампочки в этих белых клубах дыма и белых разводах света от лампочки — сейчас кончится «Тиамат», и я, извиваясь и кривляясь, как Микки Маус иль Плуто, подойду (подбегу) к двери, постучу и профанистично, имитируя интонации истеричной матери, провякаю со специфическим ударением-затягиванием второго слога: «Са" ша-а", Са" ша-"а!».