О. Фролов между тем принялся весь как-то извиваться и при сем причитать навзрыд:
Fuck cops! Fuck this… Fuck стэкен! Fuck Тэмбоу! Fuck Москау! Fuck Russia! Ffuck fffuckken… …
Фак бари политикс! — подсказал я, но он не осознал.
Фак Маслоу, — ещё более вяло сказал я, но это-то он почему-то осознал и гыгыкнул чудовищно — с околошестисобачным, можно сказать, подвывом в концовке.
Стражи порядка переглядывались, находясь как вроде бы в некоей растерянности, и поскольку О.Ф. был уже интернирован, колебались, замечать нас или нет. Мы же осознавали, что нами интересуются, но уходить не хотелось, ведь тут…
Fuck University, fuck Universary!!! — вдруг наш узник нашёлся в душераздирающем, омерзительном выкрике, а потом зашёлся в таком же смехе и неистово забился в решётку, чем, конечно же, привлёк стражей порядка. На избиение он отвечал радостыми стонами «Ой, блядь, больно!» или «Ой, нравится!», что нам с Сашей показалось особенно уморительным и мы нечаянно заржали в голос.
(Совсем забыли затею куда-либо идти — мы созерцали и воспроизводили явления, зрелища — потому что мы, три подпивших придурка, и есть «Общество Зрелища», известное в пределах Тамбовской Кольцевой АД (вокруг Вечного огня)).
После именно этих уж особенно выразительных наших рыданий к нам подошёл один, как сказал Саша, «коп» (а я нарочно переспросил: «Кто? — кот??!» и мы опять кардинально зарыдали). Спросил документы и знаем ли мы О. Фролова, долго светил в лицо фонариком. У пунктуального Саши всегда водились документы и выглядел он со своим непоколебимым пробором на светлой и большой голове благообразно. А мне, рыжебородому лысому радикалу с мутными, ненадёжными глазами, стоит только выйти из дому, как подскакивают менты с вроде бы обычным вопросом «Наркотики есть?» (карманы, обыск по всей одежде, закатанные рукава) или же драг-пушеры: «Нужны наркотики?» — иногда я их путаю… Я просто повёл себя дерзко — отворачивался и молчал, а Саша каким-то обманом отмазался и за меня. От О. Фролова мы не отказались, но не забыли в один голос прибавить — «дурак».
Он чё англичанин?!
Хто?! — я влез совсем артистично, изобразив сельпо, и одновременно вытрескав (вытаращив) глаза, как когда я изображаю «блепо!» (др. греч. «я смотрю»), а потом, по инерции и прибавил и само дебильно-отрывистое «блепо!»: — Блепо! — Саша Длинный, тоже дурачильня, громко хмыкнул.
Хлеб? — Любимый наш ментоман, который уж было ушёл, теперь остановился, поворачивался (Саша бедный, по-русалочьи тихо, но всё же заметно, ушёл в покат) — было ясно, что теперь нами займутся очень подробно и очень, очень долго. А может быть и очень грубо…
Но необычайно развязно я, обращаясь как бы не к нему, родному, так назвать, выглаголил:
В рот мне набруталить! Как трезвый, ёбаный голубой карбункул, не добьёшься плохого слова, не то что по-аглицки, а как… — Милиционер, профессионально не дослушав мой витиеватый даже в своём зачатке passage, изначально содержащий затуманивающий message профессионально выполненный massage, исчез. Ну и господь с ним.
А в это время остальные как-то дотолковались до того, что «фак» это неприлично и мы услышали такую знакомую быдлоинтонацию, подкреплённую замашистым ударом дубинки в распахнутую специально для этого решёточку: «Ещё раз услышу «фак» — убью!». О. Ф. даже сжался, замолк и осунулся. Но тут же его осенило, и он воспрянул с истерическим воодушевлением:
Fagets! Hey, gays! Blue system! Fagets! Oh, my life, who am I? — I’m just a faget! Fageееt!
Bugger, fucker, sucker, sugaryobar! Homo suckiens! Hey, fucken animals, live alone! — я вяло и хрипло, как Йоргенсен, поддакнул, а потом даже начал напевать: — I wanna cock you like an animal! I wanna dick you from the inside!.. (А самого так и распирало заорать во всю глотку.)
Fuck you! Fuck ass pitch! — вторил и Саша.
Fuck you! Fuck Р. Снич! — не удержался я от рифмоплётства и так называемого «перехода на личности» (тоже одно из наших названий Саши — «Русалка Снич») — он при этом очень неостроумно перешёл на русский и кучей однокоренных существительных и глаголов, которые лингвисты почему-то считают междометиями, выразил (в общих чертах) что-то наподобие «Break your fucken face tonight!» и хватал меня за горло.
О’Фролов этого ничего не слышал: он зациклился на одном слове — fagets! — только и было слышно. Откуда-то подвели пьяного, намного более матёрого, чем О. Ф., и стали его засовывать к О’Фролову.
…О. Фролова пришлось выкинуть. Отряхиваясь, он махал им ручкой: «Bye-bye, fagets!». Мы, преследуя О.Ф. по пути домой, как-то все трое влезли в троллейбус и отправились в «Танк».
О. Фролов специально сел от нас отдельно, прислонился к стеклу, уставившись абсолютно остекленевшим взглядом в свои же пустые глаза, видящие за стеклом пустоту механически перемещаемой реальности — абсолютный мрак, в котором кое-где понатыканы угасающие огоньки — и не только небо такое, а всё вблизи вокруг. «Вынужден», — как бы говорит его взгляд, вся его поза, — вынужден видеть, сидеть, существовать вот с вами — сам в таком вот виде, с пустыми глазами (а далее — череда бессмысленных, бесконечных, раскоряченных, зацепленных друг за друга, как при явлении им на пальцах, факов). Никто у него не спрашивал за проезд — да он и не поймёт.
(Санич, всегда вежливый и добрый даже до непотребного — идёшь с ним по их микрорынку в какой-нибудь Яблочный Спас или даже в день строителя, а он каждую встречную бабку, каждого захудалого деда радикально поздравляет: «Бабушка, с праздничком вас!» — «Спасибо, спасибо, сынок, дай бог тебе доброго здоровия!», — однажды в брутальнопьяном состоянии чуть загоповал: чуть не до удара довёл разбудившую его бабушку-контроллёршу: «Уди, щас пресс проверю!» (Науке давно известно, что бруталы могут и мажорить, и гопотить, и быковать (что, в принципе, едино), а вот может ли бруталить гопота?..)).
…Я тоже упулился в стекло, за которым даже были такие же стеклянные мысли, мыслеобразы. Ты едешь, внезапная остановка на светофоре. Смотришь в окно. Напротив — тоже автобус. Тоже стекло, совсем близко, сантиметров 20–30, девушка смотрит на тебя. А едет-то она в другую сторону — у неё свой маршрут, свой водитель, свои светофоры и катастрофы — так и в жизни все эти встречи…
На сиденье впереди замечаю мелко нацарапанную надпись — и по содержанию, и по форме, можно сказать, поэзия: «Я укололась о поручень в автобусе!/ следы даже остались/ в нём ездят сотни тысяч людей/ каковы шансы что до меня/ об него не укололся заразный?» — чем же только писано: иголкой, циркулем?..
В «Танке» долбился «Химикал», было совсем темно, мигал один красный маяк — смотреть на него, особенно только со входу, было невыносимо. Обвыкнув в темноте и мельтешении, Ксюха пробиралась через раскоряченные красные силуэты и розовый дым к свободному креслу в углу. Села, закурила (а что делать ещё — так называемая психомоторика: надо что-нибудь теребить в руках и во рту). Ожили стробоскопы, высветив в гуще малолеток её подругу Светку. Она была рослая, в минишортах и вязаных гольфах — удачно приседала на своих чудесных, выхоленных всяческими кремами, вышколенных всякими велотренажёрами ногах — мужикам на такое наверно смотреть очень трудно — хорошо, что здесь практически не бывает бычья…
Х-ээй, приэвет! — закричала Ксю ей почти в самое ухо.
Щас, пагади, в сартир схаодим! — она вся запыхалась.
Звучавшая композиция преобразовалась в другую, и девушки, взявшись за руки, направились к сортиру (хоть он и одноместный, девушки всегда ходят в него парами).
Закрой дверь! Где ты была-то?!
Да так, дома…
А чё не отвечала — я звонила!
Она торопливо слущивала шортики.
«Хорошо, что я стёрла телефон в сортире. Хорошо бы она не вспомнила. Надеюсь, не запомнила… Что же делать… надо с этим завязывать! Бля, она сама позвонила! — может я так просто, для прикола! …В другой раз писать по-новому что ли?! Надо завязывать… А как?! Со всем надо уже завязывать, совсем…».
Эй, алё!
У нас… телефон не работал…
Оно и видно. Я не про то — у те есть салфеточка в сумке?
А что?
Просто, не подумай плохого!
«А что если б ее сейчас взять и треснуть об стенку, а потом головой в унитаз…».
Ты не будешь? А? А «цикл»? Ну «феню» хотя бы?
Да нет… Слышь, Светк, можно я тебя поцелую?
— Вот ещё! Ты совсем сбрендила что ли! Чем ты там занималась, говорю?
Да реферат писала по психологии, телефон отключили… Ну чуть-чуть, Свет…
Начинается! — я вижу, что-то ты как-то не так на меня смотришь…Что с тобой? Где ты всё время пропадаешь — у тебя что есть любовница, девушка?!
Сама ты любовница!
Она тебя бросила? изнасиловала?!
Да ничё я не брила!
Бросила, говорю, тетеря глухая, изнасиловала!..
Ксю звонко рассмеялась.
Сама ты глупая, и никогого я, дура, не насиловала! сама ты любовница!
Я подруга… в смысле друг… дружба… Мир, Дружба, Жвачка!
Чай, кофе, потанцуем?!
Девушки рассмеялись, шутливо приобнялись, кокетливо поцеловались и пошли навыход.
Выпить хочу не могу, — нападала Ксюха.
Опять что ль? Мало тебе позавчерашнего?!
Есть у тебя деньги, так и скажи!
Есть, сейчас всё будет, детка. Чтой-то у тебя странные наклонности появились… с тех, наверно, пор… извини…
Нет уж ты извини — с каких это таких пор?! (опять кричали из-за музыки).
…Ну когда тебя в сортире на Кольце удушить хотели…
А! это ты уже загинаешь!
Обратись, бля, к психологу, крези-крези!..
Сама обратись! По-твоему, целоваться и надираться джин-тоником это ненормально?!
Вон Лёха Болт тусуется, подойдём что ли?
Да пошёл он! только нажраться горазд, и бабосов никогда нет.
Поэтому и Болт! — в один голос.
К Тончику может?
Говно чувак.
А кто ж, по-твоему, крут — Кауфман что ли?!
«Танкер», конечно, отстой, но бабки наши идут к нему. А сколько нас таких, грешных!..
Может Ленку с собой возьмём — Караулову?
Да ну её, сами справимся. А вон та что за деваха?
Малолетка какая-то, лет тринадцать наверное, за ней Коля увивается, а тебе-то что?
Ну… я просто слышала про Колю — думаю, слишком уж для него она шикарна, глянь — сама б ей впёрла!..
Чего?!
Да по самое не хочу!..
О-о! да ты совсем крезанулась — тот раз кого-то хватала за жопку (ну это хоть по пьянке) — ехай на остров Лесбос отсюда!
Они взяли (для начала) по джин-тонику, сигарет и «Stimorol».
Мы вылезли около завода «Полимермаш» (или, скорее, «НИИРТМАШ») и пошли вдоль него за цепочками молодёжи, что твои муравь иль клопы, в так называемую промышленную зону, где Билли Кауфман и K° и додумались устроить найт-клоб. Вся прогулка из дома, включая вандализм, заняла отсилы минут сорок пять, но было уж поздно и темно, и мы удивлялись, что народ всё ещё идёт — ведь обычно концерты начинаются в десять. Ходы и повороты, целые лабиринты всяческих заводских строений, проходы и арки с надписями «Metal Tank» и стрелками, ближе — уже синие лампочки, неоновые буквы, граффити с танками и писиющие мальчики (девочки, к сожалению, не попались) по углам. Вообще «МТ» — это бункер, какое-то бомбоубежище, бетонный подвал. Основная его площадка, танцпол, квадратная, комната для ди-джеев и музыкантов и — «башня» или «каморка» — чуть на возвышении, круглая и тесная, из неё идёт бетонная труба диаметром в полтора метра — «пушка» или «труба», есть ещё «бак» — бар. Короче, образно говоря.
На входе фраера собирали флаера и деньги. Саничу это не понравилось, он стал курить, О’Фролов примостился прямо к входу мочеиспускать, а я было полез.
Ку-уда?!! Не видишь: вход сорокет стоит!
Барщина, оброк, церковная десятина! — я было опять полез, рассудив, что сие сойдёт с рук — О. Фролов, видите ли, может безнаказанно уринировать у всех на виду, не хватает только глобальной и величественной ундинистки Русалки Снич с её в двенадцать спичечных коробков ман… Был я невежливо, по-плебейски схвачен за химки — признаю.
Мы музыканты, ебать!
Какие ещё музыканты?!
«О.З.».
Что-то не знаю таких.
Ах вот вы как повернули, господин Кауфман-Ауфман! «ОЗ» даже не знают теперь, не хотят знать! Но Саша и Саша даже смеялись. В двух шагах, на улице, в темноте и тени, так что и не сразу увидишь, сидел наш гитарист Вася МС — сидел за пластиковым столиком и пил пиво с герлами и «загружал» про то, как мы, «ОЗ», «уезжаем в Германию». Увидев нас, он нехотя нас признал (он заправляет звуком на всех концертах), «подчалил» и «начал базарить» с охранниками. (Мы тем временем взяли его пиво и выпили, причём Саща Большой выхватил бутылку у «бабищи»).
Вниз, вниз по узкой лестнице, направо, ещё вниз, железные двери как люки в банках или танках. «…как басы кочегарят…» — говорит Вася, говорит, говорит, но мы слышим только как они кочегарят.
Мы сели на бордюр-лавку возле стеночки (своего рода плебейский чил-аут), оползли, О’Фролов даже лёг с ногами, вытесняя других посетителей. Красная мигалка своими кровавыми молниями кидалась прямо в глаза, прямо в уши с двух сторон нависали немаленькие колонки, которые чуть слегка кочегарили… Саша сказал (проорал мне непосредственно в череп через ушную раковину), что сейчас облюётся или всё это расшибёт. Вдруг всё смолкло. «Выпить», — пропищал О. Фролов, как в пустыне утопающий. «О. Шепелёв, пойдём в бар, пока не поздно», — официально пригласил Санич. «Причём подчёркиваю: за твой, за твой, подчёркиваю (то есть мой. — Авт.), счёт!» — пояснил О.Ф. Уж было началась обычая перепалка:
А когда за твой?
Вчера за чей пили?
За мой!
Во-от, за твой. А сегодня — за твой!
За мой!!
Сегодня за твой, а завтра будем — за твой!
Но уже начинался «Химикал», мягко раскачиваясь, выдвигался кислотный пипол (я, помнится, перепел О.Ф. под руку с самогоном депешовское «People are people» как «Пипа, о, пипа!», и он чуть не облевался, а альбомчик ChimBros’а “Dig Your Own Hole” перевёл — тут же, за их (да и своим, признаться, немного тож) разжиранием, — свершая за руболь двадцать рецензию, как «Самотык», но знатокам русского языка в тамбовской газетке, лексикон которых не превышает 1.100 единиц (причем в основном из похабных неологизмов типа «озвучить»), это слово почему-то оказалось знакомым, они распознали его как неприличное и поправили: «Копай свою собственную нору», на что присутствующий при рецензировании рецезии, вибрирующий в похмельно-накоряжном ожидании «моего» гонорара ОФ начал произносить почти то же, что и на филфаке, и я его выдернул из кабинета за руку, потеряв теперь и это), девушки во всяческих шапках, зато в каких-то обрезочках вместо юбок и маек, и ботинках как на копытах — ровными, словно метрономными, и вроде как метровыми шажками отекли к центру, где опять проснулась мигалка, затем вторая, третья…
В глазах были только вспышки, Санич плюнул и вскочил, сжав кулаки — наверно собираясь уйти. Замельтешили лучи стробоскопов, забегали круги и звёздочки на полу — О. Фролов тоже вскочил, весь на нервах. А я, всматривавшийся в ломающуюся толпу и думавший, что вся эта ломка, раскадровка, причудливая эффектность кислотности танца сразу исчезнет, если включить свет, даже какой-нибудь красный или разноцветный, только мигающий с частотой герц под 50, - вдруг в центре этого сомнамбулического круга, раскачивающегося в предвкушении основного бита, различил — Репу!
«Пидорепа!» — начали мы на неё, но она упорно нас не замечала. Тогда мы протиснулись к ней, стали теребить за мешкообразный свитер, за лапки и являть «пидорепа!» прямо в оба уха, но она упорно нас не замечала — внутри неё сжималась пружина — и вот только сорвался первый удар бита, сорвалась и она, все и всё сорвались, взорвалось. — Она вырвалась, выпрыгнула, срывая с себя свитер, бросаясь прямо на людей, барахтаясь в своей мешковине… Окружающие расступались перед нею, смущаясь или смеясь; какие-то шершни сшибались сами с собой и даже ничуть не смущаясь с ней; мы отходили, наблюдая… Репа перешла уже как бы на нижний ярус, чуть ли не в присядку напрыгивала на людей — чуть ли не под юбки влезала, раскорячиваясь и будто бы невольно охватывая у всех ножки своей мешковиной, из которой никак не выпрастывались лапки. Наконец она сама как-то переступила, запутала себе ноги, упала и, извиваясь, поползла к выходу… Но заслышав в принципе невозможные в природе изощрения ди-джеев, сделавших бит «Химикала» ещё более насыщенным и одновременно более рваным, она вскочила, налетая на какую-то девушку совсем простенького вида, заподпрыгнула на стреноженных лапках, приземлившись совсем убийственно, и, отхаркивая желудочную жидкость на пол, подёргиваясь и извиваясь паче прежнего, поползла в угол. «Паскуда», — почему-то невольно подумалось мне, «Паскудина!», «Паскудница!» — одновременно в разные уши крикнули мне Саша и Саша.