Князь Кочура встрепенулся от этой похвалы. – Не все… далеко не все… еще у меня много! – быстро заговорил он.
– Ну, вот, видишь, какой он милый, – продолжал Алексей Петрович. – А нынешним летом, когда ты на Кавказе лечился, он для меня был единственным ресурсом… Такой компаньон, что другого подобного во всем мире нет!.. И куплеты он под фортепьяно мне пел, и стихи декламировал, и на бильярде со мной играл… А сегодня, как я посадил себя под арест, будет со мной в шашки сражаться… Не так ли, князь? Будем сражаться? Ты оцени, Василий, какой он мне друг, – сказал старик, похлопывая князя Кочуру по плечу.
– Базиль стал горд со мной, – сказал князь как бы обиженным тоном. – Он за что-то на меня сердится.
Василий Алексеевич начал успокаивать князя.
– За что, князь, мне на вас сердиться? Вы такой для отца моего незаменимый человек!.. Ваши таланты так разнообразны!..
– Действительно, разнообразны! – подхватил с жаром старик. – Ты послушай, какие он новые стихи выучил! Сегодня мне их уже декламировал. Стихи поэта Милонова*. Это, пожалуй, почище будет твоего Лермонтова!
Чтобы утешить князя, который сидел, насупившись, Василий Алексеевич сделал вид, что интересуется этими стихами. Князь не заставил себя просить.
– Стихи эти, милый Базиль, – сказал князь, оживившись, – написаны Милоновым к некой Лиле, к возлюбленной поэта. Вот, слушайте, какая это прелесть… Они вам наверное, понравятся… – Князь начал декламацию:
– Не правда ли, забористые стишки?.. – сказал Кочура, подмигивая. Он глядел с торжеством на Василия Алексеевича.
– Очень, очень хороши! – поддержал князя старик Сухоруков. – Какая страсть у этого Милонова! В особенности вот это место, – начал он смаковать. – Как это там у вас, князь?.. А? Кажется, так: «Прижмися, лилейной рукой сплетясь, ты к другу, устами с устами слепясь…»
Алексей Петрович казался в полном восторге от этих стихов.
– Мне эти стихи что-то не нравятся, – запротестовал молодой Сухоруков. – Что это за слово «слепясь»! Ведь это и не по-русски.
– Ну, ты ничего, любезный друг, в этих делах не понимаешь!.. Ты стал, что называется, анахорет. Ты просто разочаровался в женщинах… И скажу тебе – все ваше молодое поколение разочарованное стало… Какое-то расслабленное… Не правда ли, князь? – обратился он к Кочуре. – Нет! Я, черт возьми, более эпикуреец, чем вы все, молокососы… Меня разочарования еще не тронули. Князь Кочура это хорошо знает…
Кочура хихикнул и погрозил пальцем старику Сухорукову.
– О, вельможа Сухоруков! Вы любите цветы наслаждения!..
– Очень люблю, князь, очень люблю… И стихи ваши великолепные!.. Так-то, анахорет Василий!.. – подтвердил старик свое мнение. – Ничего ты, любезный друг, в изящной поэзии не понимаешь! А теперь, мой князенька, – обратился он к Кочуре, – возьмите-ка вы шашечницу, подсаживайтесь-ка ко мне поближе, и начнем мы нашу партию… в поддавки по три рублика… желаете? Я вам с удовольствием проиграю, ибо вы гораздо лучше меня в шашки играете…
– Мне в игре всегда везет, – сказал князь Кочура, расставляя шашки. – А вам, вельможа Сухоруков, зато в любви счастье!.. Оттого-то вы мне и проигрываете…
Приятели начали игру.
– «La donna e mobile!» – запел тоненьким голоском князь, продвигая свою шашку. – Вот мы и поддадим вам сейчас троечку, да-с! Очень приятно, Базиль, – вдруг обратился он к молодому Сухорукову, – когда это в любви везет! Не правда ли? А? Помните ли, у Ордынцевых… Я, бывало, со стариками по маленькой в карты выигрываю, а вы в это время с дочерью романсы распеваете. Недурно тогда у вас это шло… А? Не правда ли? – Князь Кочура хихикнул и посмотрел смеющимися глазами на Василия Алексеевича.
Сухоруков ничего не отвечал. Он собрался уходить. Ему были противны эти хихиканья. – Мне пора к себе, – сказал он отцу. – Там у меня бурмистр ждет. Да, вот еще что, отец, я получил вчера в Троицком с купцов деньги. Когда прикажешь их тебе передать?
– В другой раз, Василий, в другой раз сосчитаемся, – проговорил старик, увлеченный игрой в шашки. – Сегодня мне что-то совсем не хочется думать… Побереги эти деньги у себя…
Василий Алексеевич простился с отцом и князем Кочурой и пошел в свою половину.
«Нехорошо стал выглядеть отец, – думал Василий Алексеевич, сидя у себя в кабинете. – Стал он раздражителен, и вид его мне не нравится, хоть он и бодрится… Он всячески себя обманывает, и страсти темнят его мысли… Все мечтает о цветах наслаждения… И князь Кочура ему подыгрывает, читает скверные стихи, бьющие на чувственность… И вот он в каком-то словно забытье… в страстях своих тешится! И, что поразительно, – все они, люди нашего круга, одним и тем же живут, и старые, и молодые… ничего не хотят знать, кроме своих страстей и прихотей. Если же эти страсти перестают их тешить, что бывает даже с молодыми буйными натурами, как это было с Лермонтовым, то тогда они приходят в отчаяние и начинают, как он, кричать, что жизнь есть пустая и глупая шутка…
Да, действительно, – сказал себе Сухоруков, – жизнь есть глупая шутка, но только для тех, кто живет во тьме своего неведения, отдаваясь своей злой воле… Кто живет рассудочным умом язычника, кто не знает иной жизни, не знает, что есть мудрость иная, высшая над нами, пришедшая к людям из иного, высшего, мира…»
VIII
Мы уже говорили, что Василий Алексеевич с нетерпением ждал того дня, когда он, наконец, увидит Елену. При свидании с ней он надеялся получить определенный ответ на сделанное предложение. Он, быть может, тут же получит и согласие матери Елены на задуманный брак.
Он решил после этого согласия обо всем сказать отцу. Сухоруков не сомневался, что уговорит отца примириться с затеянным делом. У него были к тому, как ему казалось, весьма основательные доводы. Заводить же разговор о браке раньше времени он не хотел. Он боялся, как бы это не повело к бесполезным спорам. Отец, пожалуй, станет отговаривать сына, а это поведет к излишнему раздражению их обоих…
В то воскресенье, в которое было назначено молодому Сухорукову быть у обедни в Горках, чтобы встретиться с Еленой, – в это воскресенье Василий Алексеевич проснулся рано утром в особенно приподнятом настроении духа. И этому была своя особая причина. Кроме предстоящей радости увидать Елену, о которой Сухоруков мечтал, как о человеке, в коем он найдет счастье, его посетила другая радость, и притом радость совсем особенная. Этой ночью во сне он почувствовал как бы прикосновение к себе своей матери…
«Да, именно, – отдавал себе отчет в этом событии Сухоруков, – это было как бы прикосновение ее души к существу моему… Это именно так было!» Василий Алексеевич не мог вспомнить, как приснилась ему мать. Не мог вспомнить он, что она ему говорила, но проснулся с сознанием, что сейчас был с ней и что была великая радость от их общения. Событие это оставило в нем на сегодняшнее утро необыкновенно светлое впечатление. Сегодня все казалось ему прекрасным, тревоги его рассеялись.
А вчера еще Василий Алексеевич ложился спать далеко не спокойный, и причиной этому был его отец. Хотя старик, по-видимому, поправился от своего недомогания, но отношения его с сыном стали что-то плохо ладиться. Правда, за последнее время никакого недоразумения у них не было. Все, казалось, шло хорошо и гладко, но сердце сердцу весть подавало. Уж очень разные люди с отцом они сделались, и оба начали это ощущать. Когда они оставались одни с глазу на глаз, им словно не о чем было говорить, кроме как о хозяйственных делах, да и то Василию Алексеевичу надо было быть осторожным, как бы нечаянно не затронуть чем-нибудь отца. И это было тяжело. Князь Кочура-Козельский, как третье лицо между ними, сделался теперь им обоим необходим.
Итак, сегодня Василий Алексеевич перед своей поездкой в Горки проснулся рано утром с сердцем, полным веры и успокоения. Чудесное прикосновение к нему его матери – существа, как он был уверен, истинно святого, – принесло ему это спокойствие духа. С этим прикосновением он осознал, что все наши земные страхи и сомнения ничтожны перед ощущениями высшего мира…
И он, Василий Сухоруков, так горячо теперь стремится к этому высшему миру и знает, что и его Елена, которая доверчиво продолжает идти к нему навстречу, – что и эта религиозная девушка жаждет того же духовного света… Свет этот соединит их обоих. Они оба будут ощущать единение в их христианских чувствах друг к другу и к Богу. Благодать Божия укрепит их силы, даст им энергию преодолевать всякое зло, энергию достигнуть того высшего счастья, которое обещал людям сам Спаситель.
Мысли эти проносились в голове Василия Алексеевича, когда он рано утром в важное для него воскресенье собирался в Горки, где он увидит Елену Ордынцеву и где окончательно решится его судьба.
– Прикажи-ка, Захарушка, – сказал он вошедшему Захару, – сейчас же запрячь мою тройку гнедых. Я сегодня у обедни буду в Горках.
Захар остановился перед барином и совершенно неожиданно для последнего проговорил, улыбаясь:
– К невесте, стало быть, едете?.. Хорошее дело, сударь, надумали. Потому что она – барышня на редкость…
– Ты все спешишь, Захар, – засмеялся Сухоруков. – Я еще предложение не делал…
– Хорошая она барышня, – продолжал свое Захар, – последний раз, как я к ним от вас с письмом ездил, такие они мне показались прекрасные…
– Как же ты тогда увидал ее? – заинтересовался Сухоруков.
– Я их, значит, сначала на кухне увидал, – отвечал Захар. – Сижу это я с моим кумом, поваром ихним, на кухне, разговоры с ним развожу… Вдруг они входят. Начинают с поваром по хозяйству насчет обеда толковать, и видно: все это они хозяйственное понимают, и понимают они даже много лучше другой заправской экономки. Повар потом мне говорил, что барышня не только для себя, а и по людской за всем смотрят и очень наблюдают, чтобы людей хорошо кормили, и такие они к народу жалостливые… Очень об них хорошая слава идет.
– Ну а как ты письмо-то мое ей передал? – спросил Василий Алексеевич.
– Да так, сударь!.. Можно сказать, все это очень ловко вышло… Они, это, с поваром по хозяйству говорят, а я думаю: как они будут уходить, я их и догоню на дорожке к барскому дому… Как они вышли из кухни, и я за ними, поймал их, остановил и подаю письмо, говорю, что от вас прислан. А они сначала словно даже как испугались… на меня, это, смотрят… ничего не говорят. Ну а потом письмо у меня взяли. Я им говорю, что ответ, мол, нужен… Докладываю, что барин мне приказал без ответа не уезжать… Они на это ничего мне не сказали, а с вашим письмом пошли в дом. Ну, думаю, они теперь письмо читать будут, а потом будет и ответ. Вернулся я на кухню, а повар в это время готовит кушанье, старается за соусом. Совсем он и не заметил, как я барышню догнал и ей письмо отдал. Тут скоро барышня опять на кухню пришли… еще, значит, повару указание дать, а потом, уходя с кухни, на меня посмотрели. Я, стало быть, сейчас за ними. Тогда они мне ответ свой и отдали…
– Молодец ты у меня, Захарушка, – сказал Сухоруков, выслушав этот рассказ. – На все руки ты мастер… Так вот, голубчик, прикажи-ка скорее лошадей запрягать да сейчас же подавать. Пора уж и ехать. Мне отец Семен говорил, что обедня в Горках в девять часов начинается.
Захар поспешно вышел исполнить приказание барина.
IX
Мы до сих пор ничего не сказали о том, что представляла собой Елена Ордынцева и какова была семья, где выросла эта девушка.
Отец Елены, отставной майор Иван Иванович Ордынцев, был человек весьма самолюбивый и от своего большого самолюбия много потерявший в жизни. После окончания отечественной войны двенадцатого года он, недовольный тем, что его обошли наградами, вышел в чистую отставку, благо ему досталось после смерти дяди небольшое имение с недурным домом и старинной барской усадьбой. От своего отца Ордынцев ничего не получил. Тот умер бедняком, прожив все свое состояние. Род Ордынцевых был старый дворянский род. Имение Горки, которое получил Иван Иванович от своего дяди, находилось в роду Ордынцевых не одно поколение. Когда-то оно было большим, но с течением времени таяло. От него отрезались куски, которые переходили в другие руки. И Ивану Ивановичу оно досталось в весьма скромных размерах.
Устроившись в деревне, Иван Иванович женился на девице, достаточно образованной, из хорошей дворянской семьи, но тоже обедневшей. Женился он, потому что надо было жениться, ибо жить в деревне, не обзаведясь семьей, было бы тяжело. Партия эта к тому же оказалась подходящей.
Жена его Людмила Павловна была бойкой особой. Первое время они часто ссорились, но потом отношения их наладились. Людмила Павловна была хорошая женщина и сдерживала, как могла, крутой нрав своего супруга.
Через год после женитьбы Бог послал Ордынцевым сына, которого назвали тоже Иваном, а еще через год – дочь Елену. Когда дети подросли, Людмила Павловна настояла у мужа, чтобы тот отдал сына в кадетский корпус, а дочь в один из московских институтов. Сын Ордынцевых по окончании корпуса поступил на военную службу. Служил он на Кавказе. Он тяготился своей службой, желал бы выйти в отставку и жениться, но не мог этого сделать, потому что имение Ордынцевых было маленькое; его только хватило на прожитье стариков с дочерью. Елена Ордынцева окончила институт уже пять лет назад. Ей теперь минуло 23 года.
В те времена такие годы для девушки считались уже большими. Тогда замуж выходили обыкновенно в шестнадцать – восемнадцать лет. Людмила Павловна начинала терять надежду выдать дочь замуж, и это ее мучило. Деревенские женихи, которые сватались, не нравились Елене, они не удовлетворяли ее вкусам. Через три года после того, как Елена поселилась в деревне, Людмила Павловна стала думать о другом средстве пристроить свою дочь. У Людмилы Павловны была в Москве влиятельная родственница, ее кузина. Она была начальницей того института, где училась Елена. Людмила Павловна стала уговаривать мужа отпустить Елену в Москву к родственнице, которая звала ее к себе. Но старик Ордынцев этого не хотел. Он ни за что не желал расстаться с дочерью. Мать спорила со стариком, доказывала ему, что в деревне трудно найти Елене подходящую партию, говорила, что они, заставляя дочь жить с собой, заедают этим ее жизнь, что лучшие годы проходят на безлюдии. Но старик Ордынцев был эгоистичен в любви к своей Елене. Он не имел силы расстаться с величайшим для него наслаждением видеть у себя каждый день свою дочь, к которой он так привязался.
При таких условиях семьи Ордынцевых и начал бывать у них молодой Сухоруков. И мы уже знаем, как Василий Алексеевич полтора года назад оборвал свои ухаживания за Еленой – ухаживания, вызвавшие ее чувства к нему; мы уже знаем, что для него тогда эти ухаживания были лишь развлечением, которое тешило его.
Но теперь Василия Алексеевича охватило уже не фальшивое, а действительное чувство к Ордынцевой; охватила его решимость на ней жениться. Он, как мы сказали выше, с великим нетерпением ждал того воскресенья, когда поедет в Горки и увидит Елену, увидит ту, которая, как он убедился из ее письма, готова идти ему навстречу.
Елена Ордынцева, с жизнью которой молодой Сухоруков решил соединить свою судьбу, была симпатичной девушкой. Печать доброты и душевной мягкости лежала на ней. Она не была красива, но у нее были свои привлекательные стороны – выразительные голубые глаза, смотрящие ясно и пристально, необыкновенная нежность лица, легкий румянец щек и маленькая родинка над розовыми губками. Густые белокурые волосы украшали ее голову. Правда, черты ее не были правильны, но такие лица, как у Елены, полные поэтического выражения, могли весьма нравиться. Ореол спокойствия и душевного равновесия лежал на всем ее облике. Говорят, противоположности сходятся. Может быть, поэтому и нравилась Елена Василию Алексеевичу, что она являлась противоположностью его натуре, необыкновенно живой, с большим темпераментом.