Увидев почерневшего от горя Алешу, Тина расплакалась громко и отчаянно, забилась маленькой птицей в его руках. Мисюсь стояла поодаль, смотрела на нее то ли виновато, то ли сердито. Не плакала. Ее вообще как бы с ними и не было. Или была, но только в сторонке, будто она им чужая–неродная совсем. Как будто Светина смерть ее и не касалась никаким краем. И даже в процессии похоронной затерялась где–то среди черных женских платочков, не подойдя к Тине больше ни разу.
На поминках Алеша сильно напился. Когда ушли все к вечеру, сидел на крылечке, размазывал по лицу пьяные слезы, бил себя кулаком в грудь:
— Тинка! Мисюська! Ну вот куда я теперь с малым дитем денусь? А? Что я, баба, что ли? Что у меня за доля такая? Отцовская, да? Он вот тоже с Мисюськой малой один остался…
— Не надо, Алешенька, прекрати… Чего ты… Ребенок–то в чем виноват? Не надо, Алеша! Сын у тебя есть, ты ему радуйся! — как могла, увещевала его Тина, качая на руках мирно спящего малыша. – Свету жалко, конечно, но ты теперь о сыне думай. Ты ему теперь нужен…
— Да что с того, что он есть? Куда я с ним денусь–то? В декрет пойду? А работать кто будет? Нет, девки, не справлюсь я! Давайте будем придумывать чего–то!
— Ну что ты, Алешенька. Успокойся. Что тут такого придумаешь? Растить надо, воспитывать надо… Что же еще остается? А надо – и в декрет пойдешь! Ничего, Алешенька! Все устроится. А мы тебе поможем на первых порах, конечно же. Мы поживем с тобой столько, сколько надо…
— Слушай, Тин… — вдруг поднял к сестре красное заплаканное лицо Алеша. – А ты это…У тебя же своих–то детей с профессором твоим нет… Может, это… Может, ты его пока к себе возьмешь? А что? Понянькаетесь там с ним, а потом и видно будет… Он же тебе не чужой какой, родной племянник все–таки. Тем более, он уже и привык к тебе. Свету–то, как из больницы ее выписали, он и не признавал даже. А к тебе привык! А что? Раз своих у твоего Антона нет, он и рад будет…
— Есть! — вздрогнули вместе Тина и Алеша от звонкого Мисюськиного голоска. – Неправда! Есть, есть уже у Антона свой ребенок! Понятно вам? Я беременная, понятно? Уже два месяца!
— От кого беременная? – хлопнул растерянно в сторону сестры хмельными глазами Алеша. – Не понял я…
— Да от Антона, господи! Тупой какой…От Антона Тининого я беременная! – громко и зло снова бросила ему в лицо Мисюсь. – То есть не Тининого, а моего теперь, получается! Он мой теперь, мой! И я сейчас же к нему поеду, понятно? И все ему про ребенка скажу! Раньше не говорила, а теперь скажу! И пусть все на свои места встанет! Теперь уж он от меня не отделается… И ты уж прости меня, дорогая сестренка, но ты сама во всем виновата! – развернувшись все корпусом к Тине и зло сверкая глазами, продолжала она говорить взахлеб, будто боялась остановиться на полуслове: — Не видишь никак, что муж твой здесь и сейчас живет, а не в том чеховском времени, в котором ты по дурости застряла! – и, скорчив мерзкую гримаску , добавила: — Может, конечно, твой любимый писатель и выгнал бы меня из своей спальни, а вот твой муж не смог! Духу не хватило, хоть и измаялся весь потом. Ну ничего, теперь уж не до маеты ему будет, когда про ребеночка своего узнает… И все! И не говорите мне больше ничего! И сами теперь в этой дыре живите! А я больше не хочу!
Развернувшись, Мисюсь молнией заскочила в дом и тут же снова появилась на крыльце, уже с дорожной сумкой в руке. Вскинув голову, гордо прошла мимо Тины, мимо сидящего на ступеньке Алеши. Не обернувшись даже, быстро пошла к калитке.
— Ах ты, шалава… — только и смог пробормотать Алеша, с испугом оглядываясь на Тину. –Да я… Да я тебе сейчас за это башку оторву…Тин, да я догоню ее сейчас…
Весь налившись багровой краской и словно вмиг задохнувшись, он начал уже неуклюже подниматься с крыльца, но Тина вдруг окликнула его тихо и властно:
— Сядь, Алеша! Оставь ее. Пусть идет…
— Как же…Как же – идет, Тинка? А ты?
— А что я? Я здесь останусь. С тобой. С Митенькой. Не бросать же ребенка, в самом деле…
— Тинка, да ты что?! С ума сошла? Да бог с ним, справлюсь я как–нибудь! Ты поезжай, Тинка, а то эта дрянь и в самом деле там делов наворотит…Гордость–то твоя тебе боком потом и выйдет!
— Да при чем тут гордость…Ладно, Алеш. Не суетись. Не поеду я. Проживем как–нибудь. Работать будем, Митеньку поднимать…
Она хотела добавить пришедшее некстати в голову чеховское «…еще увидим небо в алмазах», да не стала. И впрямь, какие уж тут алмазы…
С тех пор Тина Мисюсь не видела. Через месяц на Белореченскую их почту пришла большая посылка с Тиниными вещами, с адресом на грубом холщовом мешке, выведенном старательно неровными детскими буквами. Так буквы писала только Мисюсь, будто они прыгали у нее друг от друга весело в разные стороны. Буквы–попрыгуньи. Веселые такие буквы. Веселые, как и сама их попрыгунья–хозяйка…
***
7.
Заснуть Тине в эту ночь так и не удалось. Разгулялось–распоясалось в ней былое, как будто ему дверь на свободу, наконец, открыли. Странно как. А она думала, что и не помнит своего прошлого в таких тонких мельчайших деталях… Спать легла только на рассвете, но так и провела попусту остаток ночи до первых, горячих с самого утра солнечных лучей. Они настырно проникали в комнату через открытое окно, лезли в глаза, играли на стене веселыми зайчиками, отпрыгивая от большой хрустальной вазы с полевыми цветами, что недавно принесла с прогулки по лесу Анюта. Что ж, видно день будет знойным и душным, раз так солнце с утра распоясалось. А еще – суетливым и счастливо–семейным. И в самом деле, чего его отменять для радости, этот новый день? Ну, не спала ночь, ну, провела ее в горьких думах–воспоминаниях - это разве повод для отмены этого дня как такового? Ничего не повод! Чего это она…Сегодня воскресенье, сегодня обязательно придет Митенька с юной своей женой Мариной. Олег Анютин из города приедет. И Леня обязательно зайдет…И надо обязательно к вечеру баню истопить…
Во дворе требовательно залопотала что–то на своем младенческом милом языке Сонечка, и тут же потек ей навстречу Анютин ласковый голосок:
— Тише, тише, доча, не кричи… Бабушку разбудишь! Пусть бабушка поспит еще маленько, правда? А мы с тобой давай по травке погуляем, цветочки потрогаем… Ах они, цветочки какие красивые…
Тина улыбнулась, выгнулась в спине, потянулась сильно. Подставив лицо солнцу, полежала еще пять минут, словно вобрала в себя нежную утреннюю его ласку. Нет, все–таки хорошая штука жизнь! Несмотря ни на что, хорошая! По крайней мере, первые утренние лучи солнца, рассветы–закаты, запахи–звуки счастливых июльских дней никто для нее отменить не в состоянии. Да и не только июльских! И осенью, и зимой жизнь звучит хоть и по–разному, но той же самой музыкой, которую можно слушать и слушать, можно в ней жить и жить, не засоряя это жизненное счастливое пространство глупыми желаниями да пустыми амбициями. Жаль, что никто этого видеть–слышать не хочет… А может, уже и не может. Потому что умеющая звучать в человеке жизненная музыка суеты да амбиций не терпит, убегает от них сломя голову подальше. Хрупкая она очень. И нежная. Убежала – и не вернуть ее уже никогда. И по–настоящему счастливым себя не почувствовать…
Поднявшись с постели, Тина прошла по нагретому солнцем домотканому коврику к окну, тихо рассмеялась от умиления, наблюдая, как дочка с внучкой, забавно–одинаково сморщив носы, нюхают огромную шапку белого георгина, склонившего к ним радостно свою гордую головушку - нате, мол, девочки, вдыхайте в себя мой нежный запах…
— Анют, да я не сплю! Давай сюда Сонечку! А ты пойди, доченька, свари–ка мне кофе покрепче. Так, как ты умеешь. Ага?
— Мам, ты так и не заснула ни минутки, да? - подойдя к ней поближе и внимательно вглядевшись в ее лицо, спросила Анюта. — Может, еще полежишь? У тебя лицо такое…
— Какое, Анют?
— Бледное очень. Осунувшееся. Одни глазюки зеленые торчат…Ты как себя чувствуешь–то, мам?
— Да ничего, дочка. Замечательно себя чувствую. Я же сильная, ты же знаешь…
— Конечно, знаю… — вздохнула грустно Анюта. – Ты самая сильная, самая добрая, самая умная, самая хорошая на свете мать и бабушка! И силы твоей, доброты да ума на всех с избытком хватает…И все это очень замечательно, мам, но давай я все–таки отцу позвоню, пусть он придет! Давление тебе измерит, сердце послушает… Может, укол какой–нибудь сделает. Ну смотреть же на тебя невозможно!
— Да ну тебя, Анют! Чего я, бабка старая? Подумаешь, ночь не поспала! Что теперь, в панику из–за этого впадать и врача вызывать? Да и дежурство у него сегодня с утра. Он только к обеду освободится, и сам сюда придет. И без тебя ко мне пристанет со своими тонометрами да фонендоскопами…
— Вот и хорошо, что пристанет! К тебе не пристань, ты ж сама никогда не пожалуешься!
Молодец, папка! Объявлю сегодня ему, пожалуй, благодарность семейным приказом…
— Ну–ну! Давай…
— Мам… Давно, кстати, спросить хочу…А ты почему за отца замуж не вышла? Он же любил тебя! И сейчас любит…
— Так и я его тоже люблю, Анют! Мы очень близкие, дорогие друг другу люди. Разве для того, чтоб быть ребенку настоящими родителями, обязательно нужно под одной крышей жить? Вовсе нет.
— Да это понятно, мам! Я ведь не про это спрашиваю! Неужели ты мужа своего – того, из другой своей жизни, – так любила, что ничего больше не захотела построить?
— Любила, Анют.
— А папу?
— И папу твоего любила. Только тут другое, понимаешь… Не могла я за него тогда замуж выйти. Раздвоиться, разрубить себя пополам не смогла. Хотя и была очень, очень твоему отцу благодарна! Он спас меня тогда, можно сказать. Тобой и спас. Пришел на помощь, как всегда. Как Сивка–бурка…
— Мам, расскажи! Мы же с тобой никогда про это не говорили!
— Да? Ну что ж, давай! Иди кофе вари. Сядем, побеседуем…
Для утреннего кофе Анюта накрыла маленький столик, уютно расположившийся под грушевыми толстыми ветками. Старое это дерево почему–то ни у кого не поднималась рука срубить, хоть и не плодоносило оно давно. Будто было оно долгие годы членом их семьи, старым, мудрым и заслуженно–дорогим. Умывшись, Тина села за стол, с наслаждением вдохнула в себя терпкий кофейный дух, сделала первый обжигающий глоток. Хорошо… Подумалось ей вдруг, что и в этой как раз утренней чашке кофе есть своя жизненная минута счастья, только поймать ее да прочувствовать надо. А дальше они сами собой пойдут, минуты эти, одна за другой. Дай им только волю…
— Мам, ты хотела про папу рассказать! — тихо напомнила ей Анюта, усаживая Сонечку в раскинутый неподалеку детский манежик.
— Я помню, дочка. Помню. Не знаю вот, с чего и начать, чтоб ты поняла меня правильно. Начну, пожалуй, с Митеньки…
На первых порах тяжеловато Тине дались ее добровольно взятые по отношению к племяннику постоянные материнские обязанности. Неспокойным малыш был, ночами не спал, все плакал. А что делать - на искусственном питании особым младенческим здоровьем не разживешься. Тина с ног сбивалась, но с рук Митеньку не спускала – жалко было мальчишку. Так и кружила с ним ночами по дому. Только положит в кроватку – он тут же криком заходится…
Алеша приходил вечерами с работы уставший, серый, несчастный весь. Иногда и сильно выпивши… Тина его не ругала – некогда было, да и жалко. О Мисюсь они больше не вспоминали. Словно не было у них никогда беспокойной младшей сестренки. И об Антоне Тина изо всех сил старалась не вспоминать. Хотя и ёкало сердце каждый раз, когда мимо ворот вдруг белый «Москвич» проезжал, или мужчина какой похожий проходил мимо дома… И снился он ей часто. Иногда так крепко снился, что, просыпаясь от Митенькиного плача, она в первую секунду не могла понять, где и находится. А когда понимала, тут же хотелось соскочить, схватить в охапку Митеньку да бежать на вокзал к поезду. Но во вторую уже секунду порыв этот сам по себе угасал. Потому что непременно виделась ей во вторую эту секунду Мисюсь с округлившимся уже животом, и будто тоже сам по себе включался в голове некий счетчик - два месяца да плюс еще три месяца, итого уже пять месяцев Антонову ребеночку будет… Вздохнув, она улыбалась сама себе грустно и, пока шла к Митенькиной кроватке, старалась грустную эту улыбку с лица убрать побыстрее. Ни к чему Митеньке ее видеть. И чувствовать ее грусть–печаль тоже ни к чему…
Душой к племяннику Тина приросла очень крепко. Да и то – была она и впрямь ему вместо матери. Открылось в ней вдруг материнское чувствование во всей своей земной радости, и даже внешне, все говорили, она изменилась - округлилась да размякла–порозовела вся, словно мадонна какая. Иногда ей даже казалось, что еще чуть–чуть, и появится у нее грудное настоящее молоко, так необходимое бедному ее малышу–искусственнику…И он, как ни странно, все время ручонками ее за грудь теребил, словно своей природной еды требовал. А потом и вообще стало казаться, что никакой ей Митенька не племянник вовсе, а самый что ни на есть родненький сыночек. Что она сама его и выносила все девять положенных месяцев, и родила сама…
А только оно, материнство ее неожиданное, как пришло, так и ушло в одночасье, порушилось в один прекрасный вечер. Или оборвалось совершенно для Тины жестоко. Тут уж как ни называй, а результат получается один – горький очень. Потому как привел Алешенька в одно из воскресений в дом милую девушку, невестой своей представил. Митеньке вот–вот годик должен был исполниться…
— Ну, все, Тинка! Считай, конец пришел твоим мучениям! А то меня совесть совсем уж загрызла - уселся бедной сеструхе на шею и ножки свесил! Ты давай знакомься – это Варька, жена моя будущая. Да и чего там будущая – сейчас уже жена, стало быть…
— Здравствуйте… Здравствуйте, Варя… Проходите… — лепетала Тина, вежливо улыбаясь девушке и прижимая к себе и без того вцепившегося ей шею пухлыми ручонками Митеньку. – А вы сами откуда, Варенька? Вы наша, Белореченская? Вы жить у нас будете?
— Нет, я не здешняя. Я из Устинова… Слышали про такой городок? Это двести километров отсюда. А сюда я на практику приезжала. У меня дома, знаете, мама больная одна осталась, так что мы с Алешей к нам жить поедем…
— Ну, Варька, иди же, знакомься! – выдирая из Тининых рук враз заплакавшего Митеньку, проговорил Алеша. – Теперь это твой сынок будет…
— Алеша! Алеша, не надо! Не трогай его! Видишь, он боится? И вообще, он ко мне привык… Не отдам я его…Ты женись на здоровье, уезжай куда хочешь, а Митеньку я не отдам! Привык он ко мне! Дай его сюда, не мучай ребенка…
— Тин! Да ты что? Ты в своем ли уме, сеструха? Он же мой сын! Как я его брошу–то? Нет уж, пусть сын при отце родном растет, так надежнее будет! Да и тебе свою жизнь как–то надо устраивать…
— Да какую такую жизнь, Алеш?
— Как это – какую? Что я, не вижу, как Ленька Андреев вокруг тебя круги нарезает? Так и шастает сюда каждый день! Как будто ему в своей больнице делать нечего! Его люди на приеме ждут, а он сюда мчится - ах, у Тиночки Митенька чихнул… Да он даже и врач–то не детский! Чего он в ребячьих болезнях вообще понимает?
Тина промолчала, ничего на это Алешеньке не ответила. Потому что все, что он говорил, было совершеннейшей правдой - Леня Андреев действительно ходил вокруг их дома кругами. Как Тина появилась в Белоречье, так и кончилась относительно устроенная жизнь ее бывшего друга–влюбленного. И тишайшая ее подружка бывшая, Полинка, жена его, тоже покой потеряла. Пришла к Тине как–то то ли на судьбу пожаловаться, то ли за мужа просить…
— Тиночка, ты понимаешь, я ведь не могу без него вовсе! Оставь ты его мне, Тиночка! Ты же вон какая раскрасавица, ты себе сто раз другого найдешь!
— Полечка, ну что ты меня уговариваешь, как будто я врагиня–разлучница какая? И не думаю я ничего такого, и в мыслях нет…
— Правда? – с надеждой заглядывала ей в глаза Полинка. – А ты меня не обманываешь?
И правда меж вами ничего такого не было?
— Нет, Поля. Слово даю. Не было. И не будет ничего.
— Тиночка, я сейчас очень жалко выгляжу, да? Пришла, за мужа прошу… Знаю ведь, что он тебя любит, а все равно прошу…