— Конечная точка — бар “Треска”. — Говорю я машине, и скорость сразу падает, мы сходим с крайней полосы и плавно вливаемся в поток законопослушных граждан.
Через пять минут я уже качу в плотном уличном потоке по многоярусным развязкам Зеркального.
— Мне как обычно, Сэм, — говорю я бармену, усаживаясь на высокий вертящийся табурет.
Бармен, крепкий пожилой еврей по имени Самуил, с улыбкой кивает мне, наливая бокал своего чудесного холодного светлого пива. Настоящего, сваренного из ячменя и хмеля, а не пойла, синтезированного за час при помощи ведра подслащенной воды и брикета закваски из желтых водорослей. В баре почти пусто. Лишь скучает у стойки с полупустым стаканом минералки в руке отчего-то грустная Лейла — девушка для плотских утех, да какой-то расплывшийся клерк за столиком торопливо поглощает жареного цыпленка. Лейла, почувствовав взгляд, с надеждой поворачивается ко мне, и смотрит вопросительно своими черными глазищами, но я с извиняющейся улыбкой качаю головой, и она снова грустнеет, утыкаясь в стакан.
Сэм включает визор и я расслабленно потягиваю пиво, вполуха слушая умный спор трех парламентариев и одного лысого ведущего о том, что же на самом деле происходит в Латинской зоне и что, наконец, нужно сделать, чтобы эти чернозадые прекратили перебегать оттуда своими бесконечными тараканьими колоннами, и не отнимали работу у добропорядочных граждан, и не насиловали наших женщин, и не похищали наших детей, и не взрывали наши машины, припаркованные у наших же магазинов, и не доставали всех своими гребаными идеями про какую-то волшебную Демократию, вместо того, чтобы пойти и заработать на кусок хлеба для своего выводка, и не висели гроздьями на наших шеях, не заваливали мусором дворы и проезды в своих долбанных Латинских кварталах, не бросали банки с бензином в полицейские патрули, и не требовали от властей соблюдения их национальных традиций в местах их компактного проживания. В общем, все как обычно.
— Ну и как тебе это? — кивает Сэм на экран. Сэм — жуткий националист и патриот, после того, как ублюдки из НОАШ расколотили ему витрину во время празднования Дня Императора. Просто пальнули по ней из дробовика из окна какой-то колымаги, выразив, таким образом, свой протест. Самуил до сих пор не может понять, как соотносится витрина его забегаловки в недорогом районе с политикой Императора на новых территориях. Зато теперь он внимательно слушает всех этих лысых мудаков в галстуках, что любят сделать вид, что говорят умные вещи и пекутся о благе народа, хотя их власти не хватает даже на то, чтобы запретить рекламу наркопива возле школ. И еще он принципиально не берет на работу латиносов.
— Да так как-то, — неопределенно пожимаю я плечами, — По барабану мне, ты же знаешь, дружище.
Мне действительно по барабану. Я вижу, как толпы худых черноволосых людей загаживают Зеркальный город. Мой город. Как ширятся Латинские кварталы и как раковой опухолью расползается оттуда трущобная дрянь. Как опасно стало показаться на улице в спальном районе, ночью, одному и без оружия. И как забитые, плюгавые латиносы в последнее время стали подозрительно организованы, наглы и предприимчивы. Но мне до кадыка насрать на это, потому что от меня тут ни хрена не зависит. Эти болтуны из парламента Зоны могут трещать сколько душе угодно, и сколько угодно могут устраивать показательные процессы над убийцами и террористами, частенько заканчивающиеся смехотворными приговорами, но реальной властью на Шеридане обладает только Император. Его право решать — казнить или миловать. И как казнить. Только ему подчиняется армия и Национальная гвардия. И я понимаю, что время разговоров уже давно прошло, но понимаю также, что у Императора длинные руки — очень много длинных рук, но всего одна голова. И если император мне прикажет, я возьму штык поострее, и посшибаю со смуглых шей эти гребаные кудрявые головы. Еще я понимаю, что думаю так потому, что я бывший морской пехотинец. Кто не служил, тот не поймет. И Сэму это объяснять долго, потому как он не служил, да и не хочется мне. Не хочется сидеть, и переливать из пустого в порожнее, как та четверка на экране. Поэтому я всегда отвечаю, что мне по барабану. Удобная такая формула. “Ты меня не трогай, и я тебя не трону”. Я бы мог объяснить Сэму, что нужно делать. Это ведь так просто. Просто завести себе здоровенный такой дробовик, пятизарядную дуру шестидесятого калибра полицейского образца. Набить ее патронами с картечью, и когда в следующий раз чернявый выродок врежет битой по твоей витрине, или выстрелит в нее из машины, схватить эту дуру, и разрядить ее ему вслед. И тогда из каждого бара, каждой парикмахерской, каждого мелкого офиса хлынет поток свинца и сметет с улиц эту шваль, и снова сделает ее незаметной и знающей свое место. Но Сэм — законопослушный гражданин. Ему проще нажать ногой тревожную кнопку, и полиция приедет, куда ей деться? — и пяти минут не пройдет, и устроит показательную погоню по всем правилам, и ни хрена не поймает, и уедет с чувством выполненного долга, а ублюдки с дробовиком приедут снова и с криками “Да здравствует Демократия!” и ”Долой имперскую диктатуру!” бросят в дверь самодельную бомбу. И политики вновь будут говорить с экранов об эскалации насилия и о необходимости принять жесткие меры и применить санкции. С такими вот мыслями я и допил свою первую кружку.
— Сэм, включи чего-нибудь повеселее, — прошу я, и визор шарахает в зал гулким ритмом, запахом мускуса и сладкого пота от извивающейся в танце полуобнаженной смуглой женщины.
Даже Лейла поднимает голову и заинтересовано разглядывает тропическую секс-бомбу. Я же беру вторую кружку и в три глотка осушаю ее наполовину. Смотрю на часы. Еще час — и можно ехать за Никой. Я представляю, как снова будет вечер вдвоем, она и я, а потом ночь, и от накатившего ощущения ее сильного тела мне хочется броситься в машину и забрать мою кошку из ее офиса прямо сейчас.
— А ничего, уютненько тут у вас, — звучит над ухом странно знакомый голос.
Я поворачиваюсь и нос к носу сталкиваюсь с сержантом Корпуса морской пехоты в нелепом штатском прикиде. С Эрнесто Фаром, или с Гусеницей. С Гусом, собственной персоной.
— Твою мать, Француз, — только и может сказать Гус, и мы крепко обнимаем друг друга.
В зеркальном отражении за стойкой я вижу, как на нас, двух обнимающихся здоровенных мужиков, исподтишка пялится допивающий кофе клерк за столиком. И Лейла тоже смотрит с нескрываемым любопытством. Она еще не поняла в чем дело и мысль о том, что я скрытый гомик, для нее чрезвычайно нова и интересна.
4
— Гус, сволочь ты этакая, сколько лет мы с тобой не виделись? — интересуюсь я, усаживаясь за столик.
— Столько не живут, Француз, — весело скалится Гус. Отхлебывает пива, одобрительно кивает, глядя на кружку, — А ты изменился. Помягчел. Спишь на мягком, много мяса потребляешь?
— Гус, хватит сленга, давай поговорим как люди. Я уже пятнадцать лет, как завязал.
— Это ты завязал. А я только оттуда. И для меня это никакой ни сленг, чугунная твоя башка, — снова отхлебывает, задумчиво щурится, — Пятнадцать лет… как время летит, епть…
— Гус, ты — как привидение. Я уж позабыл, нахрен, все. Все говно забылось, остались только какие-то картинки яркие. Так бы и прогулялся сейчас по Марву. Тогда все так просто было… Помнишь, как мы жили в Марве?
— Совсем ты старик стал, Француз. А такой кабан был в поле… Хрена там помнить — дыра дырой. Только пиво там и хорошее. Да девки недорогие. Я только вчера оттуда. А говна там и сейчас хватает, даже больше стало, — говорит Гус.
Некоторое время мы молчим. Гус сосредоточенно жует острый мясной рулет.
— Кто ты сейчас — штаб? — интересуюсь я.
— Да нет, бери выше. Воррент я. — Гус снова прикладывается к кружке. Я делаю Сэму знак повторить.
Качаю головой.
— Служака, мать твою. Взвод дали?
Гус кивает.
— Альфа-три, первый третьего.
— И давно?
— Года три тому.
— Надо же, ты — и унтер. С ума сойти, — я никак не могу представить громилу Гуса в подофицерской форме.
Сэм приносит нам еще по кружке.
— Чем занимаешься? Женился, поди? — спрашивает Гус.
— Не-а. Не женился. Подруга вот есть. Закачаешься, какая, — хвастаюсь я, — Железками понемногу приторговываю.
— Не женился? А тогда чего слинял-то?
— Да как тебе сказать. Это сейчас все хорошо вспоминать. А тогда — достала меня тупость эта. До печенок, — я кручу вилкой кусочек рыбы на тарелке, — И жена у меня была. И дочь есть, большая уже. Развелся лет пять назад.
— Тоже достало? — понимающе спрашивает Гус.
Я неопределенно киваю.
— Француз, ты как был перекати-поле, так им и сдохнешь, — совершенно беззлобно констатирует Эрнесто.
Я удивлен. Такие отеческие нотки звучат в его голосе, что меня так и тянет выговориться. Это ж надо, как звание человека меняет.
— На самом деле, у меня все хорошо, — говорю я, словно оправдываясь, — Есть свое дело, правда, маленькое, есть где жить, с кем спать.
— Да не то это все, — заявляет Гус, жуя мясо, — Ты как был морпехом, так им и остался. А то, что слинял, ни хрена не изменило. Тут ведь у вас сложно все. Воля, блин. Что с ней делать-то? На хлеб мазать? Так масло повкуснее будет. Что, не так? Не надоело еще свободное предпринимательство? — последнюю фразу Гус произносит с издевательской гримасой.
— Не знаю, Гус, может ты и прав. Знаешь, старик, а взвод тебя сильно изменил. Солиднее сделал, что ли… Нипочем бы не поверил тогда, что ты вот так говорить можешь. Тебя ж кроме драки и девок и не интересовало ничего.
— Я повзрослел, мать твою, — Гус склоняется ко мне, — А вот ты — постарел. Чувствуешь разницу, Француз? Но все равно, я рад тебя видеть. Просто чертовски рад. Это ж надо — как тесен мир. Захожу выпить холодненького в первую же забегаловку, и встречаю тебя.
— Наши-то где?
— Да кто где. Пораскидало. Взводный теперь уже комбат. Подполковник. Сало в офицерскую школу свалил, белой костью заделался. Кто-то пенсию выслужил. Дарин облажался — на мину наступил. Закопали.
— На мину? На учениях что ли? — удивляюсь я.
— На Тринидаде высадку отрабатывали. Какой-то выблядок из местных самоделку на берегу установил. Дарин и вляпался. Ноги напрочь оторвало. Только и мелькнул жопой в воздухе.
— Блин! — с чувством говорю я. — И до вас докатилось, значит?
— Что значит, “и до вас”? — подозрительно спрашивает Гус. — С нас оно и началось. В колонны на марше стреляют. Тропы в джунглях минируют. В военном городке снайпер двух баб замочил. Среди бела дня. Из магазина шли.
— Я думал, только у нас такое говно, — качаю я головой.
— Оно везде. И скоро каша будет крутая. Все к тому идет. Жопой чую. На Тринидаде часовые уже конкретно оборону держат. Стреляют там каждый день. Боеприпасы оттуда вывозят, склады чистят. Увольнения отменены. Тут еще попроще, у англиков. А у латинцев — полная труба. Ты в курсе, что у них набор запрещен? Больше оттуда ни одного рекрута. И всех, кто оттуда призвался, потихоньку перевели к черту на кулички. Независимо от званий и заслуг.
— Чего, думаешь, заварушка будет? — я понижаю голос.
— Тоже мне, тайна, — хмыкает Гус. — Однозначно будет. Все бы ничего, но эти их лозунги “Шеридану — демократическое правление” да “Долой имперских оккупантов”… Сам знаешь, Генрих и не за такое в пыль растирал.
— Давно пора, однако — задумчиво замечаю я. Гус только молча кивает.
За разговором мы незаметно опорожняем несколько кружек. Приятное легкое опьянение охватывает меня. Я всегда был слабоват на спиртное. Бар постепенно наполняется народом. Голоса, смех, звон посуды и музыка начинают сливаться в неповторимый звуковой фон, присущий небольшим забегаловкам. За этим фоном я не сразу слышу трель коммуникатора. Ника. Я совсем забыл про нее.
— Ты где, чудовище? — спрашивает она.
Гус с любопытством косится на ее лицо.
— Я в “Треске”, кошка, — говорю я с улыбкой, — Встретил старого друга.
— Алкоголик, — шутливо выдает Ника, — Познакомил бы нас, что ли?
— Конечно, милая. Дорогая, это мой друг Эрнесто Фар. Уорент-офицер морской пехоты. Эрнесто, это Ника Шкловски… мой близкий друг.
— Рад знакомству, мисс, — склоняет коротко стриженную голову Гус.
— И я рада, Эрнесто. Вы посетите нас сегодня?
Все— таки Ника бесподобна. Откуда эта интонация у дочери мелкого имперского служащего? А эта улыбка?