— Если вы не занимались политикой, то теперь политика вплотную занялась вами, — продолжил Рейнхард Гейдрих. — Как вы себя ощущаете в роли одного из ведущих министров? Не очень приятно, а?
Обергруппенфюрер попал в точку, причем весьма для меня болезненную. Не успел я занять кабинет на Паризерплац, 3, как оказался в вихре самых невероятных интриг, о каких прежде и подозревать не мог. Рейхсмаршал Геринг расценил мое назначение как покушение на его авторитет, все три рода войск в вопросах производства вооружений и разработки новых технологий тянули одеяло на себя.
У меня ум за разум заходил, когда пришлось столкнуться с бесконечными спорами о «пределах компетенции» различных ведомств и группировок — Министерство финансов, армия, флот, промышленность, смертно надоевший Четырехлетний план и, разумеется, неопределенные государственно-правовые формы моего министерства: не было даже документальной фиксации сферы моей деятельности и прямых обязанностей!
Кошмар, одним словом. Не будь прямой поддержки со стороны Гитлера, я бы столкнулся с ворохом принципиально неразрешимых проблем и с позором ушел в отставку через месяц после назначения.
— Описанное вами — никакая не политика, — сказал Гейдрих, выслушав мои осторожные жалобы на царящий в экономике и промышленности плохо управляемый хаос. — Видна ваша неопытность, господин Шпеер, уж простите за прямоту… Однако вы верно уловили направление: основная опасность заключена не в русских армиях в заснеженных степях, не в английском флоте и не в гигантском потенциале Североамериканских Штатов, которым мы столь опрометчиво объявили войну в декабре. Нас погубит внутренняя борьба группировок, я это утверждаю не впервые, но никто не желает слушать. Может быть, хоть вы, человек новый, обладающий свежим и трезвым взглядом, поймете.
— Что именно мне следует понять?
— То, о чем напрямую говорил покойный доктор Тодт. Война в экономическом и военном отношении проиграна. Точнее, неминуемо будет проиграна, если сложившаяся у нас система продолжит действовать так, как действует сейчас, — с нажимом сказал Рейнхард Гейдрих.
С ответом я не нашелся. Меньше всего ожидал услышать подобные слова от руководителя РСХА.
— Я не утверждаю, что сама идея Четырехлетнего плана была порочной, — обергруппенфюрер предпочел не замечать моей растерянности. — Но его исполнение вызывает обоснованные и неприятные вопросы. Мало того, что экономика подчинена напрочь неспособному к кропотливой будничной работе Герингу, так еще из этой сферы изгнаны мешающие его амбициям профессионалы. Я осознал, что мы подходим к краю бездны, после отставки Яльмара Шахта с поста министра и главы Рейхсбанка — его оценки полностью совпадали с мнением Фрица Тодта. Когда два человека, занимающихся серьезным делом, утверждают одно и то же, к ним лучше прислушаться.
— «Большевизация экономики», — сказал я, припомнив резкие слова Шахта, за которые, по мнению многих, он поплатился министерским портфелем. — Количественный рост при снижении качества и эффективности. Я сталкиваюсь с этим ежедневно.
— Вот видите? — развел руками Гейдрих. — А я в свою очередь ежедневно получаю соответствующие донесения по линии нашего тихого ведомства. Валютные запасы мизерны. Государственный долг в настоящий момент около ста пятидесяти миллиардов марок, то есть не менее трети всех денег, находящихся в обращении. И он продолжает расти с устрашающей быстротой. Безумная кредитная политика, государственных векселей сейчас выпущено на двадцать пять миллиардов, но они ничем не обеспечены. Управленческий аппарат увеличился вшестеро по сравнению с тридцать четвертым годом. Вопиющий дефицит квалифицированной рабочей силы. Я могу привести десятки подобных примеров, впрочем, вы знаете обо всем ничуть не хуже меня — да только сведения разбросаны по десяткам сводок, отчетов и рапортов.
— Цельная картина? — мрачно повторил я. — Но простите, почему вы завели этот разговор именно со мной?
— А с кем еще? — подался вперед Гейдрих. — С рейхсмаршалом? Или с управляющими его «Рейхсверке Герман Геринг»? С Борманом? С Гиммлером? Хорошо, предположим, я составил подробный меморандум и отослал его фюреру. Вообразим, что бумага прошла строжайшую цензуру Бормана и попала на стол канцлера. Что дальше?
— Боюсь, ничего, — я пожал плечами. — В лучшем случае грозит очередная реорганизация, в худшем вы отправитесь вслед за Шахтом.
— Даже если вы попытаетесь лично переговорить с фюрером? Используя ваше… э-э… влияние на Гитлера?
— Влияние?
— Не прибедняйтесь, доктор Шпеер. Фюрер настолько явно оказывает вам всемерную поддержку, что опасаться нечего. Мне докладывали о февральском совещании в Министерстве авиации. Вы произвели настоящий фурор — никто и никогда в Рейхе не вступал в должность подобным образом! Расскажите в подробностях, мне интересно. Не возражаете?
— Что вы, господин обергруппенфюрер, какие возражения?..
Гейдрих излагал чистую правду. Фактически тогда я ехал во вражеский стан, и приятельские отношения с фельдмаршалом Эрхардом Мильхом ничего изменить не могли: Геринг продолжал считать меня прямым и опасным конкурентом. Ничего не оставалось, кроме как попросить помощи у фюрера, прибывшего из Растенбурга в Берлин на похороны доктора Тодта.
— …Даже так? — Гитлер, выслушав, посмотрел на меня поверх очков. — Понимаю вашу неуверенность, Шпеер. Поступим нестандартно: я без предупреждения приеду в министерство и буду ожидать в зале заседаний кабинета министров. Если появятся затруднения или против вас кто-нибудь посмеет выступить открыто, смело прерывайте совещание и передайте присутствующим мое личное приглашение. Надеюсь, уж ко мне-то они прислушаются…
Когда требовали обстоятельства, фюрер умел произвести надлежащий эффект. Сразу после начала конференции, когда в пленарном зале Министерства авиации собрались высокие гости, — министр финансов Функ, руководители промышленности, армейского и флотского отделов вооружений, фельдмаршал Мильх от ВВС, уполномоченные по Четырехлетнему плану, — Гитлер в буквальном смысле этих слов с черного хода вошел в здание и, категорически запретив сообщать о своем визите, устроился по соседству, в «кабинетном» помещении.
Последовали не слишком оптимистичные выступления участников совещания о финансовых затруднениях и неразберихе, создаваемой конкуренцией трех родов войск. Чиновники сходились в одном: остро требуется единоначалие, одно руководящее лицо, которому будет подчинена вся структура.
Дальнейшее напоминало хорошо срежиссированный фарс. Поднялся Вальтер Функ, устремил взгляд на фельдмаршала и с патетикой героя дурной мелодрамы воскликнул:
— И кто мог бы лучше, чем вы, дорогой Мильх, подойти для этой роли? Вы, пользующийся полным доверием нашего высокочтимого рейхсмаршала! Я полагаю, что говорю от имени всех присутствующих, когда прошу вас взять эту задачу на себя!
О моей скромной персоне никто не вспомнил — оказывается, обязанностями рейхсминистра вооружений и боеприпасов должен заниматься человек Геринга. Тот факт, что верноподданническое заявление Функа было заранее согласовано, никаких сомнений у меня не вызывал.
Ну что ж, введем в действие артиллерию главного калибра.
Функ еще продолжал говорить, красочно расписывая, каких неслыханных успехов мы достигнем и какие скрытые резервы раскроем под руководством господина фельдмаршала, как я незаметно подтолкнул Мильха локтем и сказал вполголоса:
— Эрхард, вы председательствуете? Прекрасно. Окажите любезность, прервите совещание — оно будет немедленно продолжено, но не здесь, а в зале заседаний кабинета, где нас ожидает фюрер.
— Фюрер? — развалившийся в кресле фельдмаршал выпрямился и заморгал, будто спросонья. — Здесь?
— Здесь, здесь, — я с трудом сдержал торжествующе-саркастичную улыбку. — Извольте выполнять.
Я знал Эрхарда Мильха много лет, он являлся одним из редких людей в высшей иерархии государства, с кем мы вне официальной обстановки общались на «ты». Фельдмаршал умный человек, он моментально всё понял.
Мильх прервал щебетавшего жаворонком министра финансов, сухо объявил, что предложение, безусловно, лестное, однако в настоящий момент он настолько загружен работой, что принять таковое не может. Лицо Функа изумленно вытянулось.
Объявили перерыв, я попутно успел вкратце проинформировать собравшихся, что пятнадцать минут спустя нас примет рейхсканцлер Германии.
Гитлер обещание сдержал. Публично было дано распоряжение вычленить из Четырехлетнего плана задачи наращивания производства вооружений, прежде всего учесть потребности вермахта и флота (еще один завуалированный выпад в сторону Геринга) и передать их в ведение доктора Шпеера, известного своими организаторскими заслугами в области строительства и сейчас, ради нашего общего дела, приносящего личную жертву, приняв на себя столь колоссальную ответственность…
— Надеюсь, вы отнесетесь к нему как джентльмены, — закончил фюрер. — И сотрудничество будет не только плодотворным, но и по-спортивному честным.
Я вышел из Министерства авиации триумфатором.
* * *
— Это, знаете ли, carte blanche, — покачал головой Гейдрих, выслушав. — «Как джентльмены»? Именно так и выразился?
— Дословно.
— Брависсимо, доктор. Изумительный дебют. Реакция Мильха?
— Спокойная, — ответил я и, подумав, добавил: — Есть одна существенная деталь. В своей речи фюрер делал упор на оснащение армии и военно-морских сил, избегая темы Люфтваффе, поэтому Геринг остался при своем, да и фельдмаршал Мильх на меня не в обиде. Мы с ним вполне успешно сотрудничаем в последние недели, его рекомендации очень ценны.
— Хорошо, пускай. Но это не решает других проблем. Поднимемся в мой рабочий кабинет, покажу вам кое-какие любопытные документы. Вы приехали в Богемию с инспекцией? Вот и оцените, как работает промышленность протектората. Точнее, на кого она работает. Равно и с какой эффективностью.
— Но… Но как?.. — заикнулся я. — Как эта система вообще ухитряется существовать?
Два с половиной часа спустя мы вновь спустились в курительную. Стемнело, в доме зажгли лампы. Сказать, что я остался в шоке от услышанного, значит не сказать ровным счетом ничего.
— Есть немаловажный объективный фактор, — Рейнхард Гейдрих назидательно вытянул палец к потолку. — Колоссальная инерция, оставшаяся от кайзеровских времен. Помните фразу Бисмарка о войне, выигранной германским учителем?
— Если быть совсем точным, «Битву при Кёниггреце выиграл прусский учитель», — угрюмо процитировал я. — Да и вообще авторство этого афоризма принадлежит Оскару Пешелю, Бисмарк лишь во всеуслышание повторил, а репортеры, как всегда, переврали. Но при чем тут…
— Да при том, что благодаря «прусским школьным учителям» у нас до сих пор осталось немалое количество великолепных профессионалов в большинстве отраслей. Чиновники, инженеры, военные. Заметьте, не новые «партийные кадры», не, простите, клошары, прыгнувшие после тридцать третьего года в гауляйтеры, имея семь классов образования и окопную школу Великой войны, а настоящие, крепкие специалисты. Которые и принимают на себя всю тяжесть.
— Получается, — со скупым смешком ответил я, — мы с вами, господин обергруппенфюрер, этими клошарами и являемся. С таким-то подходом.
— Отнюдь нет, — пожал плечами Гейдрих. — По крайней мере, не вы, человек университетский и не воевавший. Я, наверное, тоже: поступил во флотское училище сразу после войны, а Кригсмарине — это элита, кодекс чести и, с какой стороны ни посмотреть, глубокие знания, которые в курсантов вбивали упорно, старательно и на всю жизнь. Пояснить мысль?
— Потрудитесь.
— Гармонию развития Германского Рейха прервала Первая мировая. И прежде всего в плане образования. Качества человеческого материала. Мальчишки шли на фронт в семнадцать лет, пять лет на фронте отнюдь не способствуют интеллектуальному развитию. Опыт исключительный, да, но опыт и интеллект — это принципиально разные вещи. В итоге к 1918 году мы получаем огромную армию огрубевших недоучек, лишь ничтожная доля которых смогла себя преодолеть и пойти дальше. Послереволюционный кризис, ставка на грубую силу и безысходность социального положения довершили их формирование — оставалось отыскаться вождям, которые направят энергию этой массы в определенном направлении. Такие вожди нашлись. Коммунисты. И мы. Мы в итоге победили, пообещав этим людям радужные перспективы и, что самое скверное, во многом реализовав обещания. Вчерашний штурмовик SA садится в кресло регирунгсасессора полиции, а результат? Много он там наработает?..
— Кажется, понял, — тихо сказал я. — Знаете, как-то прежде задумываться конкретно над этой проблемой не приходилось. Вы ведь абсолютно правы, господин Гейдрих!
— Еще бы, — удовлетворенно кивнул шеф РСХА. — Уяснили, наконец? Десятки, возможно, сотни тысяч дилетантов на управляющих должностях. Партия дала им возможность выдвинуться наверх, это прекрасно. За годы борьбы люди заслужили место под солнцем. Но партия не позаботилась о главном — о просвещении своих членов, я подразумеваю множество «старых борцов». Об их образовании, желательно профильном. Чиновник должен понимать, что он делает. Знать, как работает механизм, что приводит этот механизм в движение. Они — не понимают. Некоторые догадываются, но интуитивно, народной сметкой, присущей низам.
Гейдрих умолк, перевел дух и продолжил полминуты спустя:
— В результате мы имеем безграмотных гауляйтеров и бургомистров, безграмотных руководителей над безграмотными исполнителями; имеем всеобъемлющее дилетантство, пока что компенсируемое представителями старшего поколения, на чьих плечах всё и держится. Временно. Пока они живы и владеют нитями управления. Тодт, Шахт, Нейрат и многие другие уже за бортом. Причем кадровый кризис на всех уровнях, от вершин до низов. Помните, что во всеуслышание заявил генерал-полковник Франц Гальдер? «Той пехоты, которая была у нас в 1914 году, мы даже приблизительно не имеем», и это опять же последствия Великой войны и крушения «германской школы»!..
«Потрясающая по своей глубине ересь, — не без смятения подумал я. — Концепция “дилетантского государства” с таким же дилетантом во главе. Это проверка? Или Гейдрих искренен?»
— Ваш взгляд, — мягко сказал обергруппенфюрер. — Взгляд изменился. Подозреваете меня в провокации? Бросьте, пожелай я навредить вам, доктор, нашел бы куда более примитивные и действенные способы, а не тратил несколько часов драгоценного времени на информирование министра Шпеера о нависшей над всеми нами беде. Можете ничего не отвечать, просто примите мои слова к сведению.
— Вот почему вы здесь, в Праге? В почетной ссылке? — буркнул я, догадываясь. — Пытались озвучить эту мысль наверху? Разумеется, такое никому не понравилось.
— Третий Рейх, — без обиняков сказал Рейнхард Гейдрих, — по вышеназванным причинам к сегодняшнему дню превратился в одно из самых нелепых государств в мировой истории. Впрочем нет, знаю еще одно, нелепее — Польша до 1939 года. Поляки вполне закономерно плохо кончили, а теперь эта угроза замаячила перед нами. Если немедленно не предпринять мер к спасению. Впрочем, иногда меня посещает обдающая морозом мысль — слишком поздно.
— Но что же делать? — оторопело сказал я.
— Не знаю, — обергруппенфюрер поднялся с кресла. — Призываю вас подумать. Вечереет, завтра тяжелый день у обоих, лакей проводит вас в спальню. Завтрак в семь, машину подадут к половине девятого утра. Спокойной ночи, доктор…
И ушел, оставив меня в состоянии, близком к полной опустошенности.
* * *
Заснуть я не мог до полуночи. Ворочался, прислушивался к чужим звукам, доносящимся из-за окна, включил лампу и попробовал читать прихваченный с собой из Берлина отчет, но буквы прыгали перед глазами и я не мог отделаться от мысли, что сегодня не слишком умело сыграл роль Фауста, встретившегося с Мефистофелем.
Наконец, не выдержав, я облачился в домашний халат, оставленный в спальне прислугой, и спустился вниз, в обширную кухню. Включил свет. Нашел молотый кофе и сахар, сварил на газовой плите сразу три порции — это других от кофе бодрит, а меня, наоборот, тянет в сон. Устроился на табурете, глядя в темное окно, выводящее на задний двор.