Усмехнулся вновь князюшка и головой покачал. «Может и люб, — говорит, — да только жизнь уйдет, пока она любовь свою признает. Да и не пойдет она в хоромы княжеские, лешихе в лесу мило. Ей в доме моем, что в темнице будет. Ведь и хитростью взять могу, сама стать женой согласится, да только загублю я ее, воевода верный. Нет места Лесовике в городе моем, а мне в ее лес дорога заказана. Нет уж, Никуша, пусть живет себе в чащобе, людей дичится, да страх свой за строгостью прячет. Лес этот и дальше беречь буду, да еще пуще прежнего, а к ней даже мыслью не заверну. Не будет ей со мной счастья, а мне без нее и жить не за чем».
«Так что ж надумал, батюшка?» — так его я спросил. А он и ответил: «Женюсь я, Никуша. Завтра же невест приглашу к себе. Авось, кто и глянется. Если с той, что сердцу мила, быть не могу, так может с той, кому я мил, жизнь сладится. Пусть объявят, что князь жену себе ищет. Вот так и порешу». «Душу ведь измотаешь, батюшка», — ему отвечаю. А он: «Коль кудесница сердце ранила, так к чародейке пойду, пусть исцелит, тогда и жить проще станет».
— Ох, ты ж… — так я рукой рот и прикрыла. Чего удумал, негодник! Душу свою колдовке какой продать! Вот уж дело дурное, вот уж пакость великая.
— Вот тебе и ох, — махнул рукой воевода, да рассказ и продолжил: — На другой день первых невест привели. Бояре-то быстро про решение князя прознали. Вот и повели дочерей. А Велеслав на одну взглянет, да рукой махнет, мол, давай следующую. Словом ни с одной не перемолвился. А как спрашивать стали, что не по нраву ему пришлось, так и стал говорить: эта, мол, светлая, а мне темные любы. У той глаза серые, а один зеленым быть должен. А эта ступает, будто пол проломить хочет, а я хочу, чтоб плыла, будто туман меж деревьев. Тебя, стало быть, искать удумал, да только второй-то не сыщешь: и чтоб глаза разные, и чтоб лесом пахла, и чтоб самой Лесовикой Берендеевной оказалась. Вот и плюнул батюшка в сердцах. Говорит: «Это ж такое, я и жену себе выбрать не могу, всё о лешихе думаю. Не пойдет так дело. Рвать сердце, так сразу».
Вот на четвертый день, как кручиной извелся, невест со двора спровадил и велел коня седлать. Решился, стало быть, чары принять. Да только и за ворота выехать не успели, как колдовка к нему сама явилась. «Прослышала я, князь, — говорит, — про печаль твою великую. Коли доверишься, освобожу от боли твоей». Велеслав посмотрел на нее, да и кивнул, соглашаясь. А колдовка-то с волосьями черными, в косу не забранными. И глаз один серый, другой зеленый, а голос сладкий, будто мед с уст течет.
Не понравилась она мне, будто морок какой на ней. Ведь все желания князя исполнила: и от любви его освободить обещала, и лик дорогой примерила, и сама заявилась. А Велеслав-то, будто и ослеп, всего этого не видит. В хоромы колдовку повел, а сам взор с нее не сводит. «Как звать?» — спрашивает. А она ему отвечает: «Олеславой кличут, а коротко Лесей зови». «Лесенька», — улыбнулся князь, да в хоромах с колдовкой и скрылся.
До ночи за закрытыми дверями сидели, а как звезды зажглись на небе, так Велеслав и объявился. Глаза мертвые, будто всю жизнь из него ведьма выпила. Стоит, качается, а она с ним за руку. «Вот жена моя, — князь говорит. — Ей теперь кланяйтесь». «А обряд как же, батюшка?» — спрашиваю. «Как, — говорит, — наряды свадебные пошьют, так и поженимся». Сказал и назад к себе ушел, а Олеслава эта за ним, как привязанная. Так и ходят теперь рядышком. Куда он, туда и она, что баба недобрая скажет, то князь и сделает.
На седьмой день хотели уж ее погубить, да только накрепко она себя с князем связала. Говорит: «Я помру, вовсе без князя останетесь. За мной уйдет, тоски уж не выдержит». Приворожила видать, сокола нашего. А на завтра и платья уж дошьют, стало быть, свадьба будет. Вот и хожу неприкаянный, чего делать — не знаю. А ты что скажешь, кудесница?
Слушаю я Никушу, а у самой злость в душе закипает такая, что городу не устоять, коли выпущу. Это что ж такое, люди добрые? Заявилась змея подколодная, в душу князя заползла, да еще личиной моей прикрылась! Не спущу я непотребства такого! Я не я буду, если гадине этой шею не сверну. Ишь, чего удумала — на князя моего руки наложить?! Не Олеслава ему нужна, а Лесовика! А этой жабе я космы-то повыдергаю, век лешиху-кудесницу помнить будет.
Велеслав, как лес мой: нужный да близкий. Мне с ним, как средь деревьев, спокойно. И глаза его плутовские, и улыбку хитрую не отдам я самозванке поганой. Не будет он гадину всякую моим именем звать. А как от колдовки избавлюсь, так и ему покажу, как это невест всяких приваживать. Ишь! Я его чаями пою, а он, вишь, гордый. Хоромы его мне не годятся! Да я, где хочешь, жить смогу! За меня он решать еще будет.
Закатала рукава и к хоромам направилась. Волосья по ветру реют, бусы на груди качаются, подвески на обруче звякают, будто звон погребальный по колдовке черной вокруг льется. Уж я ей глаза-то повыцарапываю, уж руки-ноги-то в узел завяжу, в жизнь не развяжется. И другим невестам косы выдеру, коль опять на смотрины явятся. Уж я им всем!
— Да постой ты, Лесовика Берендеевна! — кричит воевода. — Вот уж не кровь в тебе, а огонь жгучий. И куда ж ты так направилась? Тут ведь нахрапом не возьмешь, с умом да хитростью нужно. Ведь слышала ж, что я рассказывал. Поспешишь, беда будет.
Остановилась я. Посопела немного, тяжелым взглядом Никушу пригнула, да и успокоилась. Прав воевода. Нельзя тут силой, тут коварством и разумом надо. Сначала князя от власти черной освободить, а там уж и за нее, проклятую, браться можно.
— Проведи меня в терем, — говорю своему пособнику, — поглядеть я на эту Лесю хочу. Только тайно веди, чтоб гадина не прознала.
— Так и сделаю, — воевода челом посветлел, плечи расправил. — Один раз батюшку из беды вызволила, глядишь, и во второй сумеешь.
— А потом с гадиной посчитаюсь, — ему отвечаю, а сама аж зубами скрипнула. Во, как меня колдовка эта разъярила.
— И я с тобой, — говорит Никуша весело. — Мы с тобой, госпожа Лесовика, всё одно, что рать целая.
— Верно, — киваю, а подвески так и звякают, будто мечи удалью меряются.
На том и порешили. Ушел воевода, а я на базарной площади осталась. Он в палаты княжьи пошел, чтоб проведать, что там делается. «Жди, — говорит, — вернусь за тобой, а покуда к хоромам не лезь». Вот и не лезу. Рядом с Чалой стою, по шее ее глажу. А она на меня глазом косит, мол, чего пригорюнилась? Ну, я ей и нажаловалась.
— И чего, — говорю, — я у тебя такая не умная? Сам князь в гости ходил, подарки делал. Ни одна боярышня ему не глянулась, лешиха по сердцу пришлась, да сама то сердце в клочки и разорвала. Теперь сидит сокол ясный, под властью колдовки сохнет. Уж и горько мне, Чалая, что сама беду накликала. Люб ведь мне князюшка, ой, как люб…
Сказала и сама обомлела. Неужто и вправду сердечко дрогнуло? Неужто не друга в Велеславе увидела? Кобылка моя мне в плечо мордой ткнулась, да и фыркнула. А я стою, как столб соляной, глаза на людей таращу, да только в упор никого не вижу. Это что ж ты, Лесовика Берендеевна, свое счастье, выходит, проморгала? Вот вроде и рядом было, а в упор не увидела, только нос воротила, да от важности пыжилась. А теперь счастье то в руках поганых, а я стою тут и носом шмыгаю, от обиды на себя сгораючи.
— Влюбилась, — сказала я шепотом. — Вот ведь лишеньки.
Говорил мне батька когда-то, мол, придет время, Лесенька, сердечко-то и дрогнет. А я только фыркала, да нос задирала — вот еще. А выходит, прав был батька — вот оно и случилось. Только как же теперь мне жить дальше, коли князюшку моего от напасти не избавлю? А избавлю, вдруг и разлюбил дуреху такую? «Нет Лесовике места в городе моем…».
— А это уж я решать стану, где мне местечко сыщется. Захочу, и буду в хоромах жить. Ишь, кудеснице указывать будет.
Так опять нос кверху и вздернула. Чалая голову вскинула, на меня поглядела и заржала, поганка. Я ей кулаком в морду ткнула, чтоб не скалилась, а она только расфыркалась. У-у, кобыла-охальница. Так и ругались с ней, покуда ждать пришлось. Потом уж друг от дружки отвернулись, да и замолчали. Чалой спор прискучил, а меня тревога заела. И чего ж это Никуша запропал? Иль в хоромах дурное случилось? И столько всего надумала, что волком взвыла. От меня так баба какая-то и шарахнулась, да к богам взывать стала. Я на нее взгляд кинула, да и отвернулась — что с болезной взять?
А как терпение мое закончилось до капельки, так Никуша и вернулся. Посмотрел на меня и руки вскинул:
— Тихо, ты тихо! — воскликнул. — Чего глазами сверкаешь?
— Где пропал, змей подколодный?
— Так ведь для нас старался! — округлил глаза воевода. — Как мне тебя без дела в хоромы провести? Вот и приказал для свадьбы кухарей собрать, чтоб на весь мир угощений готовили. Сейчас с ними и пойдешь. Только переоденься, Лесовика Берендеевна.
И сунул мне в руки мешок с одежей. А там наряд мужеский. Подняла на него глаза, а воевода ус покручивает, собой довольный.
— Сойдешь за мальчонку-то. Помощником кухаря, стало быть, назовешься. Под шапку волосья спрячешь, да ее на глаза надвинешь, чтоб не признали сразу. Ты ж одна у нас такая — разноглазая. А Олеслава эта только на тебя похожей прикинулась, чует мое сердце. Не такая она, вот ей-ей не такая.
— С глазюками ее я потом разбираться стану, — говорю я Никуше. — А с одежей дело придумал. Только где ж мне тут переодеться?
— Да вон, хоть в лавку скорняка зайди. Я скажу, любой пустит, — отвечает воевода.
Так и сделали. Вскоре я свою одежку на чужое сменила, да свое тряпье себе оставила, в тот же мешок положила. У меня там и бусики жемчужные, и обруч с подвесками знатные. Украдут еще князевы подарочки, а мне потом ворам руки рвать. Да и как Велеславу в мужеском-то показаться? Пусть на красивую смотрит. А кобылку свою домой отправила. Пошептала ей, и пошла моя Чалая, задом виляя. Ну ни кобыла, а скоморох с гривой. На колбасу бы поганку пустила, да люблю ее, нахальницу. А она знает, потому и ведет себя, как хочет: то с хозяйкой спорит, то ржет над ней.
А после уж, когда Чалая с телегой утопала, воевода меня к мужику сивому отвел.
— Вот, — говорит, — тебе помощник будет. С ним в ворота войдешь, а там как уговор был.
— Коль обещал, так и сделаю, — мужик кивает. — Для тебя, благодетель, наизнанку вывернусь, не то что мальчонку в хоромы княжьи отведу. Только точно дурного не выйдет?
— Дурное выйдет, коль слова не сдержишь, — говорит воевода, — а так одна только благость. Иль не веришь мне, Доброга?
— Тебе верю, воевода-батюшка, — поклонился мужик и меня за собой манит. — Идем, — говорит, — парень, проведу тебя.
Ну и пошагали мы, значится, с Доброгой. Никуша вперед ушел, чтоб вместе нас всех не видели, а кухарь меня к своим товарищам повел, кого готовить яства для пира свадебного пригласили. На меня поглядели, а хозяин мой враз от всех вопросов отмахнулся:
— Приблудный парнишка, — говорит, — на площади побирался, вот и пожалел я его, взял в обучение. Пока на посылках, а там и к делу пристрою.
— Доброе дело, — ответили кухари, и больше ко мне не лезли.
А как все собрались, так мы и пошли в хоромы князя Велеслава. В воротах нас допросили: куда и зачем пожаловали — после имена спросили, да и пустили во двор. Кухари все деловитые, бороды наглаживают — им честь великая, а у меня сердце заходится. Так и стреляю глазами, авось, князюшку моего хоть мельком увижу. Только не вышел он, и в окошко не выглянул. И колдовка его поганая тоже затаилась. Сидят, как два сыча, за дверьми палат спрятавшись. А что творится там, никому не ведомо.
Только как вспомню, как Велеслав меня целовал, да подумаю, что и ее так же, так враз разнести тут всё хочется. Но креплюсь. Коль добра хочу, то и злобу затаить надобно. Хватит, допылилась уже, кулаками наразмахивалась. Все дела переделала, теперь разгребать буду. Вот и иду рядом с Доброгой смиренная. И кухню посмотрели, и над котлами огромными головами покачали, и княжьим кухарям поклонились, чтоб, значит, волками не глядели. Те поворчали немного и оттаяли. Стали спрашивать, кто по какой части силен. Ну, так и подружились, и по делам определились.
Помыкалась я немного средь новых товарищей, а там Доброга меня и позвал:
— Иди, — говорит, — Кудря. Ты мне покуда без надобности. Тут своих помощников хватает.
Я и выскользнула с кухни, да в руки Никуши попала. Потянул он меня с чужих глаз подалее, да и припрятал до срока в чулане. Сказал, что никто сюда нос не сунет. А мне много и не надо. Принюхалась — мышами пахнет. Вот и зашептала, мышку призывая. Будет мне свой лазутчик. Всё, как есть покажет, и самой никуда идти не придется.
— А ты ступай, воевода, — говорю, как только мышка на ладонь забралась. — Я покуда одна посижу, а как что сказать будет, так и пришлю к тебе прислужника. Запищит — услышишь.
— Тоже дело, — отвечает Никуша.
Вот и ушел он, а меня одну оставил. А я мышку по спинке поглаживаю, и в ухо ей приговариваю:
— Беги, лазутчик мой, да в княжьи палаты. Сама погляди, и мне покажи, что князь делает. Да слушай прилежно, чтоб и я каждое слово услышала.
Пискнула мышь, с руки на пол сбежал, как только я наклонилась, да в дырку и юркнула. А я на пол села, глаза закрыла, а всё одно вижу. Только вижу так, будто совсем маленькая стала. И свет белый таким большим вдруг сделался, что аж дух захватило. Бежит мой посланник то во тьме меж стен, то по свету мимо ног людских, да никто его не видит. Вот и прибежала мышка к дверям княжеским, да под них и шмыгнула.
Бежит дальше лазутчик, Велеслава, стало быть, ищет. А как нашла, так и затихла — подглядывает, и я с ней смотрю, да от того, что вижу, снова выть хочется. Нет в глазах пустых лукавинки. Будто и вправду мертвые. Были синие да ясные, а будто мутью их затянуло. И на устах нет улыбки веселой, даже уголки вниз опустились, будто горько соколику. Сидит на стуле резном, перед собой смотрит, а словно ничего и не видит. Только брови иногда хмурит, да кулак сожмет, и вновь рука плетью виснет. Борется князюшка! Борется любый мой, да никак побороть чары черные не может.
И лиходейка тут, как тут. Подошла к нему сзади, да руки свои корявые на плечи широкие уложила. И волосы у нее не черные — зверя не обманешь мороком, даже если то мышь малая. Как солома спелая волосы у колдовки. И глаза не разные, а темные оба. Ничем на меня не похожая, верно думал Никуша — морок всё это проклятый. Хотела к князю подобраться, вот и подобралась, злыдня.
— Что ж ты, князюшка, всё противишься? — спрашивает колдовка. — Ладно жить с тобой станем, в согласии. Я скажу, а ты и дальше кивать станешь. Что ответишь, Велеслав?
— Да, Лесенька, — говорит князь мой. А голос-то будто эхо далекое. Нет жизни в голосе. Душа его противиться, вот и неживой с виду.
— А я тебе сыночка рожу, — говорит дальше проклятая, — он потом князем станет. Самым сильным будет, весь свет к ногам его ляжет. Тебе никто такого дитяти не родит.
Сидит Велеслав, не отвечает, только опять кулак сжал. А меня и злость берет, и худо делается. Уж не погубит ли сокола моего, как свое получит? Ведь не с добром пришла. Разве ж так хорошая баба сделала б? Коль любила б, то не заморочила. И со своего языка ему в рот слова не переложила. А она ж за него жить хочет, коль указкой стать вознамерилась. А как сына родит, ей и князь не нужен будет послушный. Да и не прожить ему долго, колдовство все соки выпьет.
Тут и я кулак сжала, да опять сдержалась. Рано тебе, Лесовика Берендеевна, войной-то идти. Вон, молчал вроде князь, а потом и кивнул, соглашаясь:
— Права ты, Лесенька. Быть нашему сыну славным князем.
— Мила ль я тебе, Велеслав? — Обошла его и спереди встал. — Хороша ли я, князюшка?
— Без тебя жить не стану, — сокол мой отвечает, а я зубами скрежещу.
— Знаю, что не станешь, — говорит злодейка. — Сердце твое теперь мне отдано, сам так захотел. Верно ль говорю?
— Верно.
— Хотел, чтоб любовь забрала? Как уговорено было, так и сделала — забрала боль твою.
«А себе оставила, — это я в голове своей отвечаю. — Не от любви ты князя избавила, а в слабости его к себе привязала… гадина».
Это ж как умирающего насильно дышать заставить, а рану не исцелить. Вот и помирает он, а помереть не может, а чтоб легче было, тебя, как настой целебный пьет. Ох и злыдня ж мерзкая! Исчезнет она, Велеслав и вправду помрет — крепкой ниткой они связаны. Только вот и я не девка простая. Тоже кой-чего умею. Только сила наша разная. Я же лешиха, мне земля силу дает, чтоб ей назад в служении возвращала, а у этой сила черная, недобрая. Вот бы книжечки умные почитать, что батька, уходя, оставил. Только где ж я на это время найду? Покуда все перечитаю, уж и понесет от князя душегубица. Видать, придется, как умею.