— Только не бери в рот, — но дитя тут же упоённо запихивает в ротик бусины тёплого молочно-оранжевого цвета, похожие на карамельки. Кто бы удержался!
Худенький подросток подхватывает малыша на руки, бросает быстрый испуганный взгляд на Кору, пытается забрать ожерелье — малыш негодующе вопит. Кору качает головой:
— Оставь ему. Пусть играет, мне не надо — зачем солдату бусы?
И всё. В ближайший час мы никуда не едем. Потому что нас перестают бояться — и начинают расспрашивать.
У Эткуру и Анну снова и снова допытываются:
— Неужели вы вправду Львята? Из Чанграна? — и тянутся коснуться одежды. — Если в Чангране есть такие Львята, значит, поживём ещё…
— Львёнок, живи сто лет — тебя Творец благословил!
— Это — бывшие пленные, да? Вы наших пленных выкупили?! А говорят, волк себе сердце вырывает, когда идёт служить Прайду… собственного брата прикончит, если его… того…
Нашим сытым лошадям суют кусочки сушёных фруктов. У нас с северянами допытываются, во что мы верим, и угощают лепёшками, намазанными мёдом — как я успеваю понять, местный символ радости гостям, «хлеб-соль». Вроде бы, все знают, что надо торопиться — но мы будим что-то в здешнем плебсе, как и в людях Эткуру. «Золотые грамоты», мечты о свободе, добрые и мудрые принцы, которые, если им объяснить, помогут всем и устроят всё — вот как это выглядит.
Анну страстно рассказывает деревенским жителям о поиске истины и прочих своих идеях. Ар-Нель вполголоса разговаривает с мальчиками, которых отпустил вчера, и их неожиданно многочисленной роднёй. Эткуру в первые мгновения чуть-чуть растерян, но быстро берёт себя в руки и начинает слегка рисоваться:
— И не думайте, — говорит он очарованным мужикам, такой красивый и крутой до невозможности, — Прайд разве враг своим плебеям? Мы всё видели, всё знаем, теперь одно остаётся — поменять порядки…
Вот тут-то на него и сваливается весь неподъёмный груз беды за прорву последних лет — Эткуру не понял, какую страстную разбудил надежду. Волшебное слово сказал, намекнул, что справедливость существует — там, где уже разуверились — и его хватают за руки и за рукава, его гладят по плечам и говорят ужасные вещи.
— Ты ведь укоротишь наставникам языки, правда, Львёнок? Чтоб не вязались к нашим детям — нельзя же по-ихнему жить, нельзя! Что ж нам хворые девчонки… Творец сказал: «Бой — святая истина», — а они талдычут, что это только про войну…
— Как всегда, забирают, что хотят — да и гуо бы с ними, лишь бы не трогали детей… Прайду рабыни нужны — так шли бы воевать!
— Львёнок, солнце наше, ты с Львом Льва можешь говорить — так и скажи: мужики, мол, больше дадут, если их дети здоровы будут. А кого родит увечная?
— Забрали лошадей — и мальчишек заодно…
— В позапрошлом году, когда красная муха уродилась да посевы сожрала, сборщики налогов только смеялись: «Зерна нет — детей отдай: всё равно с голоду передохнут!»
Эткуру потрясён. По натуре он совсем не злой, этот аристократический разгильдяй. Думать, правда, не любит — но когда выводы суют ему под нос, игнорировать их не может. Он не ожидал такого поворота событий — и только кивает, и руки не отталкивает. А они замечают бледную Ви-Э, которая так и держится рядом со своим Господином — улыбаются ей, суют в руки всякую всячину, кажется, печенье и сущёные ягоды:
— Краля-то у тебя какая, Львёнок! Видно же, что в бою взял…
— Северянка прижилась, надо же… Ну, язычники истину не знают, но бой понимают, это всем известно…
— На севере-то, небось, важная птица была… истинно Львица…
— Не закрываешь… доверяешь, значит? А раз доверяешь, значит, верно, в бою взял…
Ви-Э улыбается своей ослепительной театральной улыбкой, освещает народ сиянием невероятных зелёных очей, но я вижу, что это — игра, она ранена чужими бедами в самое сердце. И Элсу, на которого вытряхивают тот же ворох бед и невзгод, говорит: «Конечно, конечно… мы с братом для этого и… мы отправляемся домой, в Чангран, чтобы всё исправить…» А юный волк из свиты Хотуру, прибившийся к нашему отряду, мрачнеет, кусает губы — и выдаёт: «Львёнок, я вернусь, прости. Очень надо. Я скажу… там… дома. И тут… мы поправим тут… сразу».
А я вижу в доверчиво распахнутые ворота сады местных усадеб, цветы у домиков, насколько можно понять, глинобитных, совершенно игрушечных с виду, резные столбики с солнышками… и ещё я вижу женщин.
Я почему-то думал, что лянчинские женщины, как мусульманки, закрывают лица от всех мужчин, которые им не родственники. По обычаю или от избытка скромности. Я упустил из виду, что скромность, если она и есть в земном понимании, тут совсем другая — они же «бывшие мужчины». Ничего подобного, не от всех. От посторонних, от опасных. От Прайда?
Они сбрасывают покрывала с головы на плечи, как капюшоны, тропические красавицы с яркими очами, с нежным румянцем — и в их кудрях алые и синие ленты, а в ушах длинные серьги, тонко кованные из меди, с цветными стекляшками, и под чёрным покрывалом виднеются синие и вишнёвые рубахи с пёстрой вышивкой. И забитыми перепуганными зверушками, как рабыни Прайда, эти красавицы не выглядят. Совсем.
И когда немолодая матрона, гибкая, как девочка, бренча браслетами и ожерельем из фигурных медных пластинок в виде солнышек и птичек, забирает у нашей волчицы из рук абсолютно восхищённого волчицей ребёнка лет двух с половиной — вот тогда у меня в голове начинают появляться кое-какие проблески.
В богоспасаемом Лянчине существуют, как минимум, две малосмежных культуры: культура «мирных граждан», «обывателей» — и Прайд. И поскольку Прайд — хозяин положения и военная сила, его влияние распространяется на всё и всех… но «мирные граждане» стараются отгородиться покрывалами, платками и заборами, сохранить своё собственное от покушений и морали Прайда.
Мораль Прайда изначально была рассчитана на небольшое племя — кочевников, наверное, живших войной и боевым братством. Та большая страна, которую они объединили своими военными успехами, может существовать по законам Прайда, только воспитав в своих гражданах правильное двоемыслие.
Что я и наблюдаю.
Мы покидаем деревню, когда солнце переваливает за полдень.
Нас не хотят отпускать. Анну обещает и ещё раз обещает вернуться. Ви-Э сидит на корточках и кормит малышей орехами и сушёными плодами т-чень; Эткуру поднимает её почти насильно — ей тоже не хочется уезжать. Деревенские женщины гладят её руки и называют красавицей — Ви-Э улыбается и помалкивает: на лянчинском языке она говорит с уморительным, изрядно утрированным акцентом — ей в девичестве, или, вернее, «в мальчишестве» пришлось слишком часто играть в какой-то комедии сына купца, вернувшегося с юга.
Ар-Нель — герой дня. Он так нравится лянчинцам, что я почти верю: нам удастся избежать кровопролития, мы с помощью Ар-Неля, Анну, Элсу и Небес решим всё, что возможно, словами. Просто невозможно в это не верить — Ар-Нель, как северный гадальщик, сравнивает ладони мальчишек, живущих по соседству, цепляет скорпионов-оберег к воротнику, расспрашивает взрослых о видах на урожай, гладит подсунутого под руку котёнка и сам мурлычет… Милый-дорогой Ча — восторг, дипломат милостью Божьей.
Но мы всё же уезжаем, и Анну хмурится, а у Ар-Неля настороженное, закрытое лицо. Братья Львята тихи и печальны. Наши девочки тоже помалкивают, их лица становятся задумчивыми, как только мы выезжаем за околицу.
Меня это удивляет.
— Ча, — окликаю я. — Тебя что-то огорчает?
Ар-Нель пожимает плечами, крутит в пальцах серебряные фигурки в шёлковой петле на воротнике.
— Не то, чтобы, — отзывается он. — Видишь ли, дорогой Ник, я примерно этого и ожидал. Поэтому не огорчён и не смущён, но моё сердце полно сожалением.
— Твоё тоже? — спрашивает Анну очень тихо. — Ты, Ар-Нель, ты почти радуешь меня.
Ар-Нель грустно улыбается.
— Обидно будет отправиться в Обитель Цветов и Молний, не испытав судьбу по-настоящему, — говорит он. — Но ты ведь понимаешь, кому будет посвящён мой последний вздох, если мне суждено проститься с миром живых, не успев состариться?
— Сделаю всё, что могу, чтобы удержать тебя на свете, — говорит Анну, и я слышу в его голосе глухую угрозу. — Или — больше, чем смогу.
Ар-Нель мгновенно принимает безмятежный вид.
— Ча, — говорю я удивлённо, — в чём проблема?
— Простите, что встреваю, Вассал Ник, — замечает Дин-Ли, — но мне кажется, что Уважаемый Господин Ча не в настроении объяснять очевидные для него вещи. А я — в настроении. Я с лянчинцами много встречался, я их хорошо понимаю. Попрощались с нами.
— Да ладно?! — полувопросительно, полуотрицательно фыркает Юу. — Надеются на лучшее.
— Ага, — подтверждает Дин-Ли. — Надеются, конечно. Иначе — хоть живым на костёр взойди. Многие изо всех сил надеются. Но не верят.
Ар-Нель и Анну молча, одновременно, кивают головами.
— Только я, дурак, взял и поверил, что всё будет хорошо! — с досадой восклицает Ри-Ё и понукает жеребца. — Хок, не опоздай в Страну Теней, сушёный кузнечик!
Наша дорога — Чойгурский тракт. Если верить картам Анну, он проходит через Хундун, небольшой торговый городишко, а дальше, мимо горной цепи — в Чойгур, город мраморных дворцов и самого большого базара в Лянчине, и дальше, в Данхорет, где расквартирована армия Анну.
Которая, возможно, к нам присоединится.
Если благополучно доберёмся. Если убедим. Если Небеса и Творец вместе будут на нашей стороне, оэ…
* * *
Чужая делала пять дел сразу: просматривала новые данные, полученные от генетиков, слушала музыку, пила кофе, ела печенье и с полным ртом ухитрялась что-то напевать вместе с певицей в проигрывателе. Наверное, торопилась перед отлётом. Разумеется, ни шелеста открывающейся двери, ни шагов за спиной она не услышала — поэтому, когда Кирри протянул ей диск, чуть не подпрыгнула в кресле и выплеснула на панель несколько капель из чашки:
— Кирька! Вечно подкрадываешься, как кошка! Так у меня когда-нибудь сердце разорвётся!
— Илья будет ругаться, — сказал Кирри, рассматривая коричневые пятна на светлом пластике. Чужая отряхнула руки от крошек и зашарила вокруг в поисках салфеток для чистки техники. — И я не подкрадывался. Я принёс анализ образцов, который ты просила. Номер четвёртый, номер пятый и номер восьмой. Мы выбрали самых старых, тех, что умерли от старости и болезней. Но Илья сказал, что пусть лучше ты сама расшифруешь.
Чужая подняла взгляд от таблиц на него. И улыбнулась.
— Идеальный лаборант! Кирька, какая ж ты душка! Ты знаешь, какая ты душка?
Кирри, опуская ресницы, деланно улыбнулся в ответ. Он знает. Если сейчас не уйти, чужая поймает и затискает, как малыши тискают игрушки, сплетённые из травы. «Кирька, ты хорошенький, как кукла!» — перебирать волосы, а то и косы переплетать, хватать за руки, щипать за щёки и прижимать к себе. К груди — вызывая ощущения, превращающие Кирри в сплошной стыд.
Эта чужая не понимает, как все чужие. Если когда-то в другой жизни люди избегали прикасаться, и Кирри мечтал о случайном прикосновении, как о благословении Отца-Матери, то теперь чужие дотрагивались до тела Кирри непринуждённо и походя, как до самих себя. И нельзя ничего сказать: они имеют право. Они заново сделали его тело.
И теперь это тело Кирри не очень-то принадлежит. С тех пор, как Кирри стал хоть немного понимать, что с ним произошло, ему слишком часто приходило на ум, что он уже не свой собственный. Иногда это бывало мучительно до острой боли. Иногда боль слегка притуплялась — если вокруг происходило что-то очень интересное. Но Кирри каждый миг сознавал: его человеческая жизнь кончена, а то, что начато — не слишком-то человеческое. Посмертие.
Легче всего Кирри чувствовал себя наедине с Ильёй, Хозяином Этих Гор, божеством, демоном и всё такое прочее. Илье он был благодарен, и Илья чуть больше, чем остальные чужие, понимал его. К тому же прикосновения Ильи меньше обязывали, чем прикосновения остальных чужих — в его обществе Кирри казался себе младенцем, прожившим на свете от дождей до дождей, не больше, но это ощущалось лучше, чем то, что видели в Кирри чужие женщины.
Когда Илья объяснял Кирри, чем чужие отличаются от людей, и показывал голограммы, изображающие чужую и человеческую плоть внутри и снаружи, тяжелее всего было уложить в голове чужих женщин. Не боги при божественном могуществе — это ещё можно как-то принять: учёные люди, маги, механики, чья наука ушла неизмеримо далеко. Сознание Кирри вместило смертную природу чужих, но не мирилось с диким несовершенством их тел. Располовиненность, ущербность, прирождённый изъян у каждого, который невозможно поправить даже сверхчеловеческой мощью их разума — немыслимо это было, немыслимо. И чужой, который уже рождался женщиной и жил женщиной отроду — не представляя, как может быть иначе — идея даже ужаснее, чем чужой, рождающийся и умирающий мужчиной, никогда не утверждавший себя в поединке, не понимающий, что такое метаморфоза и роды, отделяющий от себя всё, с этим связанное. Странные божества чужих — злой шутки ради, не иначе — разделили их мир на несмежные, не понимающие друг друга половины.
Они совсем друг друга не понимали. Не только вечные мужчины вечных женщин чужих — два любых чужих. Кирри хорошо запомнил, как лежал на койке в госпитале, делая вид, что спит, и слушал спор между Ильёй и старым чужим с сухим и бледным, как песок, лицом. Старый не догадывался, что Кирри знает язык чужих, Илья не догадывался, что Кирри уже знает его настолько— вдобавок, оба, кажется не принимали его всерьёз, поэтому серьёзно обсуждали при нём его участь.
А к языкам у Кирри оказались недюжинные способности. Он ухватил русский и английский — два чужих языка — так же легко, как человеческий лянчинский: мимо ушей пролетали только те слова, смысл которых Кирри не мог постичь… но их в том разговоре, можно сказать, и не использовали.
Кирри оценил беседу. Старый ругал Илью за то, что Илья встрял в дела людей. Ну да, спас человека — но что теперь с ним делать? Домой его вернуть — для чужих опасно, здесь оставить — зачем чужим человек сдался? Он же не зверушка, которую можно поймать, изучать, рассматривать, а потом выпустить! У него теперь изменятся мысли, изменится душа — он больше не сможет жить среди людей, а среди чужих ему делать нечего!
А Илья негромко, но недобро сказал, что не может с учёным любопытством наблюдать, как умирает человек, едва переставший быть ребёнком. Что он, наверное, слишком уж привык к мёртвым костям, которые раскапывает и рассматривает — ему жаль живых, даже зверушек, а людей и подавно. И за Кирри в мире чужих он сам будет отвечать.
Кирри не забыл этих слов и был страстно благодарен Илье за них. По ночам, оставаясь один, тихонько скулил в тоске, как шакалёнок — но днём старался быть спокойным и весёлым, старался научиться всему, что Илья считает нужным объяснить, и позволял относиться к себе, как к младенцу.
Впрочем, Кирри был благодарен Илье за всё. За то, что Илья сидел рядом по ночам, когда голова раскалывалась от боли, а хуже того — от дикого зуда в глазнице, где машина чужих растила новый глаз. Кирри впивался ногтями в собственные ладони, кусал губы в безумном желании содрать с головы пластиковые заплатки вместе с тоненькими прозрачными трубочками и металлическими волосками, идущими от машин у постели, а Илья осторожно держал его за руки и говорил с ним, еле понятно — по-лянчински, или очень понятно — по-русски. Показывал картинки, голографические проекции, повисающие в воздухе перед единственным на тот момент зрячим глазом Кирри: мир, белый, синий и голубой, невероятно огромный и круглый, как шар перекати-поля, медленно вращающийся в чёрном и безбрежном небе, проколотым мириадами холодных и острых звёздных лучей, громадные и удивительные машины, носящие чужих от звезды к звезде, чужие и человеческие города, людей и чужих в чудных одеждах, небывалых зверей и птиц, страшных водяных чудищ… «Потерпи немного, зайка. Скоро пройдёт», — Кирри Илья всегда звал Кирькой и зайкой, от него научились и другие чужие.
А зайка — зверёк из мира чужих. Большеглазый, ушастый, покрытый серым пушистым мехом. Симпатичный. Кирри невольно вспоминал своего отца, который называл его в младенчестве тушканчиком, и испытывал к Илье сильное и странное чувство почти родственной любви.