Старичок Штроус качал головою и вздыхал:
- Ей верить нельзя... С одним она одно, с другим - другое... И много у нее было таких, как и ты, а где они теперь - господь ведает... Все знают, как она плакала и ласкала при своем восшествии на престол низвергнутого малютку Иоанна Антоновича, клялась не делать ему ничего дурного... А где он теперь? Спрятан далеко, не найдешь... Соперника в нем грезит. Э-эх, да что говорить! Ни огня нельзя прикрыть одеждою, ни постыдного дела - хвалою и временем. Она в золоте танцует, веселится, а царевич Иоанн обрастает шерстью и когтями, чахнет в юных летах.
Капельмейстер Штроус, не в пример прочим немцам, удержался при дворе, как говорили, "за ветхостию жизни", но он сильно был недоволен российскими порядками, видя разлившееся по стране в народе недружелюбие к его соотечественникам-немцам. К Рыхловскому он почувствовал почему-то особое расположение и доверие. Может быть, тому причиною послужило то, что этот молодой поручик, недавно появившийся при дворе, как-то раз защитил на площади от разъяренной толпы двух офицеров-немцев.
- Обладательницы власти единым только несохранением благоразумия лишаются владычества своего, - говорил он слезливо. - Пока молва гремит об их красоте, превозносит их добродетели, - они пользуются своим обладанием, но слова без дел - наихудшее основание для правителя. От пролития немецкой крови немного прибавится довольства, и ненадолго этим злом будут облегчены тягости народа. И прав ты, юноша, когда защитил неповинных людей от толпы, в слепой ярости искавшей спасения из своего низкого состояния и голода, искавшей утоления живота в избиении неповинных людей... В чем их вина? В том, что они - немцы. Давно ли русские бояре кланялись немцам Бирону, Остерману, Миниху, а теперь изгоняют немцев... Побоялись! Нашептали им английские сплетники, что, мол, немцы захватить Россию хотят...
Штроус хотел сказать еще что-то, но замялся... Он увидел на лице Петра недоверие к сказанному им о немцах, почувствовал, что Петр тоже не является сторонником немцев...
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
По дворцу забегали оживившиеся сплетники. Необыкновенная суетня началась в темных коридорах.
- Рыхловский?
- Да. Петр.
- Ах! Ах! Ах! Кто он?
- Лейб-компанец...
- Большой?
- Здоровенный... Кровь с молоком.
- Красивый?
- Цыган! Ну, прямо цыган! Курчавый. Мужик!
- А Разумовский?..
- Тоже.
- Что - тоже?
- И его любит. Нарышкина уступила его царице.
- Как же это так?
- Господь бог их ведает!
- Чей он?
- Нижегородский.
- Надолго ли?! Любимцы наших цариц похожи на сосуды с вином. Как скоро их опорожнят, так и бросают.
- Разумовского выбросить нелегко.
- Разумовский - настоящий орел.
- А этот?
- Тоже. Сама, как увидела, так...
- Во дворце более занимаются своими делами, нежели государственными... Господи, батюшка наш! Что-то будет?!
- Голландец вчера прямо брехнул: "К чему было восходить на престол, коли государство покидается на разграбление..."
- Ласкателей много, вот что!
- Значит, не долговечен. А где Разумовский?
- На отдыхе. В Царском Селе пирует с братом Кириллом. Приехали к нему хохлы...
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Петр Рыхловский стал притчею во языцех.
Недавно на набережной Невы он встретил своего старого друга Юрия Грюнштейна, который был под хмельком.
- Трудно ходить в генералах! - шутливо сказал Юрий. - Но еще труднее быть фаворитом у царицы... Сочувствую!
Петр испуганно осмотрелся кругом.
- Ничего, - успокоил его Грюнштейн. - Уж на меня-то не донесешь... Меня от дворца и так оттерли... Вспомнили, что я еврей, а может быть, и по другой причине... Разве узнаешь?
Петр крепко сжал ему руку:
- Иди.
- Прощай.
Грюнштейн и Петр, расставаясь, обнялись по-братски. Когда-то под командой Грюнштейна Рыхловский, в числе других преображенцев, участвовал в аресте Анны Леопольдовны с сыном и в возведении на престол Елизаветы. В те поры он и сдружился с Грюнштейном, которого царица высоко ценила за смелость, проявленную в ту ноябрьскую ночь свержения Брауншвейгов...
VII
Елизавета Петровна, очутившись на престоле, дала торжественное обещание - быть истинно русской царицей. Она не раз показывалась народу одетою в красочный сарафан, который, кстати сказать, способствовал "немалому приукрашению ее внешности".
- Будем думать только о том, чтобы сделать наше отечество счастливым, во что бы то ни стало! Повторяю вам свою клятву - ни разу, ни при каких обстоятельствах, не подписывать никому смертного приговора. Я хочу счастия и благоденствия народу.
Возведенному на эшафот бывшему канцлеру Остерману, в то время когда палач занес над его головой топор, было объявлено помилование: вместо отсечения головы - вечная ссылка. Были сосланы на север и фельдмаршал Миних и обергофмаршал Левенвольд.
В Санкт-Петербурге началась новая жизнь. Русское дворянство ликовало. После бироновщины и владычества немецких вельмож слава новой царицы пронеслась по всей стране. Дворяне, пользуясь ненавистью простого народа к немецким капралам, к их сыщикам, наводнявшим Россию, к их палачам, разжигали эту ненависть еще сильнее в народе. Засучивали рукава, напрягали мускулы и постепенно, со всем старанием очищали войсковые приказы от имен немецких офицеров и чиновников. Слово "немчин" стало ругательным словом. В немецкие жилища и лютеранские церкви летели камни. Земское и городовое дворянство, а также купечество и посадские дельцы стали каждый по-своему сводить счеты с немцами. Под слово "немчин" они непрочь были иногда подвести и многие другие нации. Вместо любви к отечеству получалась любовь к наживе.
Питерские гвардейцы открыто пошли против немцев, своих же начальников. Они мстили им. Мстили за то, что немецкие начальники обратили солдатскую службу в беспросветное рабство, и за то, что по милости немецких сборщиков налогов крестьяне пухнут в деревнях с голоду и чахнут от барского произвола, и за то, что появились в народе многие болезни, а немецкие правители, равняя простой русский народ со скотом, не обращали на это никакого внимания, наконец, мстили за проклятую, ненужную никому войну со шведами, в которую опять-таки втянули немцы. За все! За все унижение и позор, которым немецкие правители окружили жизнь русского человека.
Однажды на Адмиралтейской площади в Петербурге солдаты подняли настоящий бунт. Полезли на своих командиров-немцев со штыками, "браня их всяко и даже матерно" и обзывая их, к тому же, "шельмами, канальями, иноземчишками". Елизавета, помня клятву, данную ею в момент восшествия на престол, "милостиво приговорила" четырех главных зачинщиков сослать в сибирскую тайгу, отрубив им по одной руке, на вечные работы да остальных разослать по дальним гарнизонам.
Дипломаты с горечью писали своим дворам: "настало время русской народности", "плотно окружили престол Елисавет русские люди", "русское проникает и явными и незримыми путями во все дела".
Духовенство ликовало. Гонение на бывших столпов власти немцев, - в глуши, в разных губерниях и областях непрочь были истолковать - кому это было выгодно, - как великий поход русской нации и православия на иноплеменников и на иноверцев вообще. Забывалось даже то, что только вчера те же самые попы молились о здравии Остермана, принца Ульриха Брауншвейгского и других немцев.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Когда Филипп Павлович степенно пожаловал к епископу Сеченову и, помолившись на божницу, принял архиерейское благословение и стал выкладывать перед епископом свои жалобы на мордву, на немца Штейна и на еврея Гринберга, то немедленно удостоился троекратного горячего лобызания его преосвященства. Рыхловский от неожиданности растерялся, сразу лишившись красноречия. Но... к чему красноречие?! Епископ и так все понял, с первого слова. Он сразу увидел в лице Филиппа Павловича вернейшего союзника своего в борьбе с иноверцами.
А потому и сказал:
- Человек я в Нижнем - новый... И не могу обресть столь мудрых слов, чтобы выразить свою радость нашей встрече... У калмыков я слышал буддийское изречение: "ом-ма-ни-пад-мэ-хом!" Называется это - "шесть парамит": благотворительность, обеты, ревность, терпение, созерцание и премудрость... Оные шесть парамит нужно усвоить и моим богомольцам... Благотворительствуйте, строго соблюдайте свои обеты, данные отцам церкви, ревнуйте православию, будьте терпеливы в неудачах, созерцайте прекрасное и никогда не теряйте разума. Если вы, дворяне, будете таковы, - легко и церкви вступать во всякую брань с язычеством и неверием.
Филипп Павлович, слушая Сеченова, многого не понимал из того, что он говорил. Епископ произнес еще несколько татарских изречений, в которых осуждалось плотоугодие и сребролюбие, равнодушие к делам общественным и себялюбие. Произнося по-татарски, он потом переводил их на русский язык и объяснял Рыхловскому их смысл.
- Привык я говорить с инородцами на их собственных языках и многое нахожу у них мудрым и достойным внимания, и не считаю грехом напоминать некоторые мысли буддийцев и мухаметан и православным христианам... Скорблю я жестоко, что незнаком с мордовским и чувашским диалектами, однако не теряю надежды научиться и этому, ибо какой же я буду полководец, ежели я, победив врагов, не сумею на их родном языке учить их подчинению властям и церкви? Через толмачей может ли пастырь внедрить к себе подобающее уважение и близость?!
А какое дело было до всего этого Филиппу Павловичу, думавшему всецело только о том, как бы покрепче забрать в руки крепостную мордву, обезопасить себя от ее мести, да сжить со света Штейна и Гринберга, да приумножить за их счет свое богатство?!
Рыхловский не выдержал сеченовской многоречивости и красоты его суждений. Он нетерпеливо перебил его, сказав, что ему надо уходить, так как его должен сегодня принять у себя губернатор. На этом и расстались.
Утомленный беседою с епископом, Филипп Павлович, приехав к губернатору Даниилу Андреевичу Друцкому, сразу же заявил: не пора ли закрыть либо отобрать завод у немца Штейна в Кунавине, и не заняться ли торговцем мехами евреем Гринбергом, ибо человек явно "за русский счет" богатеть начинает. Рыхловский напомнил, что ныне царица - подлинно русская и за "таких людей" заступаться не станет. По мнению Рыхловского, необходимо, чтобы мордва, чуваши и черемисы, а также и татары, а наипаче люди иудейской веры жили в страхе, отчего всем только единая польза получится.
Филипп даже покраснел от крайнего напряжения ума.
- При князе Владимире Мономахе - вона когда! - горячился он, русские купцы просили, чтобы иудеев, цыган и иных вер людей изгнать из Руси, отобрав их имения. Владимир созвал на совет удельных князей... Князья сказали: "всех оных инородцев выслать со всем их имением и впредь не впущать, а если тайно войдут, вольно их всех грабить и убивать"...
Геройски подбоченясь, Рыхловский еще раз повторил: "Вольно их всех грабить и убивать".
Друцкой встал, шумно отодвинул кресло, с раскрытыми для объятья руками подошел к Филиппу, громко, взволнованно проговорил:
- Филипп Павлович, дружище, дай обнять тебя!.. Постой, постой!.. Настоящее воскресение христово наступило у нас, у русских.
Князь облобызал смущенного княжескою нежностью гостя.
- Истинное мужество сына твоего Петра Филипповича торжествует... Не вложил ли и он свою лепту в основание сего торжества?!
Рыхловский не понимал, в чем дело. ("Чего это они меня все обнимают?") Губернатор, усаживаясь против него, произнес загадочно:
- Будет притворяться! По глазам вижу: знаешь!
- Никак не могу знать...
- Из Петербурга приехал воевода... Рассказывал... Матушка-императрица зело похвально отозвались о твоем сыне в присутствии многих вельмож... А это... - Друцкой загадочно рассмеялся, потом с бедовой улыбкой погрозился на Филиппа пальцем. Его пухлые, немного обвисшие щеки запрыгали, глаза увлажнились слезами. Филипп сидел сам не свой. Ему хотелось реветь от радости, колени его ходили ходуном, словно в пляске.
- Спасибо на дивном слове! - проговорил он невнятно от душивших его слез. - Спасибо.
- Так вот, Филипп Павлович, какие дела, а ты насчет Штейна да Гринберга...
Оба вынули из кармана платки и стали вытирать слезы.
Филиппу Павловичу, однако, показалось что-то фальшивое в тоне губернаторского голоса. Стал очень подозрителен к старости Рыхловский. (Да и как доверять людям?)
"Нет ли тут какого обмана? Не замазывает ли мне глаза господин губернатор? Не подкуплен ли он Штейном и Гринбергом? Многие генералы не брезгуют какими угодно деньгами". Рыхловский это знает по личному опыту: мало ли приходилось на своем веку подкупать начальство!
Прилив радости сменила тревога.
- Ваше сиятельство, может ли то быть, чтобы царское величество обратила свое особое внимание на незначащего человека, моего сына?
- Чего царицею не сказано, того не скажу и я. Запомни! Ты у врат счастья!.. Бог вас не забывает, царица обжалует щедро. Жди!
Филипп встал и низко поклонился.
- Еще раз кланяюсь за добрые вести!
Сел весь красный, довольный (Шутка ли! Сам губернатор старается его уверить в государыниной милости к его сыну.) Однако, немец и еврей все же существуют.
- Ну, а как же насчет этих двух? Я не один. Все купечество наше нижегородское в моем лице бьет челом вам о том же. Не пристало нам ныне иметь в своем православном граде немчина и иудея.
Губернатор задумался. Потом, покачав головою, сказал:
- Штейн - прусский подданный, и губернатор не имеет власти над ним... В войне с Пруссией мы не состоим, а единственно только руки ее хотим отвести от России.
- Вы, ваше сиятельство, должны вникнуть в род нашего купечества, в суть взаимной друг другу нашей между собою помощи. Притворяясь, яко нищий, Гринберг сильным капиталом обладает при посредстве иноземцев (каких "иноземцев" - Рыхловский и сам не знал) и заодно с Штейном причиняет немалый вред и убыток русскому нижегородскому купечеству. Падает и благонравие в торговле, ибо где русское исконное купечество, там и благонравие, а где его нет, там погибель общества.
Говорил Филипп Павлович храбро, твердым голосом, горя желанием доказать губернатору правильность своих суждений и время от времени прибавляя: "а там дело вашего сиятельства, как постановите, так и будет".
Друцкой мечтательно пускал дым, поглядывая куда-то вверх, в угол. Вдруг, как бы очнувшись, сказал:
- Не подумай, что я за иудеев. Нет! Я бил калмыков. Собственноручно укладывал на месте буянивших киргизов, убивал я и хохлов за непокорство, а уж тем паче евреев... Их я и вовсе никогда не жалел. И Гринберга не пощажу. Увидишь. Все это от них. И все короли и государства воюют из-за них. Знаю. Куда ни сунься - везде они. Заговорщики они против всех, кто не их веры!.. Знаю я это и без вас. Но я сердит и на дворян и на тебя. Жалуетесь на мордву, а переселению их иногда мешаете. На кунавинском заводе хотел взять кузнеца-мордвина по твоей же просьбе и отослать его на поселение в Яицкие степи, а ты - на попятную. И от рекрутской квитанции отказался за него... Не лучше тебя и другие: кричат, жалуются, а начнешь изымать человека для отсылки на поселение в степи или Сибирь, сами же начинают мешать...
Филипп Павлович попробовал оправдываться. Он уверял, что помянутый кузнец - нужный человек на заводе, лучший рабочий и что без него никак нельзя обойтись. Вот почему он и отказался от рекрутской квитанции и не отпустил кузнеца с завода, хотя сам и жаловался на его непокорный нрав.
- То-то и есть! - нахмурился Друцкой. - Я сам дворянин, но никогда я ради выгоды не оставлю у себя непокорного раба. Дворянская честь превыше всяких сокровищ.
Филиппу Павловичу показалось, что Друцкой смотрит на него презрительно. В нем втайне заговорило самолюбие, но что он мог возразить против этих слов губернатора? Да и не первый уж раз ему приходится слышать намеки, что-де он не настоящий столбовой дворянин, в большей мере он-де промышленник и торговец. "Вот почему, - думал Рыхловский, - Друцкой не так охотно идет навстречу моему челобитию об отводе в тюрьму Штейна и Гринберга. Не желает мне еще большего обогащения".