Но сестре казалось, что он все еще не понял и не поверил, и она продолжала удерживать его и объяснять, что лучше не прикасаться к больной, что для больной сейчас опасно каждое самое маленькое движение, что она все равно без сознания и ничего не слышит, а если придет в сознание, то это сразу будет заметно - она тогда начнет шевелить губами и шептать, как шептала три часа назад, когда несколько раз подряд спросила: "Не приехал?"
- Ладно, не держите меня, не маленький, - сказал Серпилин. - Ничего я такого не сделаю.
Он отошел от изголовья и снова стал за спинкой кровати в ногах.
Теперь, когда у жены были открыты глаза, было еще труднее думать о том, что она все равно ничего не сознает и не видит его.
Он стоял и ждал, чтобы она очнулась. И если бы всю силу его сосредоточенного ожидания можно было обратить в какую-то другую силу, способную что-то сделать, эта сила, наверное, была бы способна не только возвращать сознание живым, но и воскрешать мертвых. Что значила в его жизни эта умиравшая на его глазах женщина? Со стороны, наверное, казалось, что не так уж много, потому что была служба, и война, и половина жизни в разлуках. Но это только казалось: он-то знал, чем она была для него!
Его жизнь была целью ее жизни, а теперь она умирала, а он оставался жить, не только не представляя, кем или чем можно заменить ее в жизни, но даже не представляя себе, что когда-нибудь сама жизнь вынудит его об этом думать. Но даже и тогда он все равно не сможет заново прожить той жизни, которую прожил с ней, и сказать кому-то другому то, что он сказал ей за всю эту жизнь, и услышать от кого-то другого то, что он услышал за эту жизнь от нее. Попробовать заменить ее кем-то другим будет все равно что попробовать заменить жизнь, прожитую им самим, другой жизнью, которую прожил не он, а кто-то другой.
Он сам не знал, сколько простоял так, все надеясь, что она очнется, и, что редко бывало с ним, совершенно потеряв представление о времени. Один раз он заснул стоя, и его шатнуло так, что он чуть не упал. После этого сестра принесла ему стул, хотела поставить в головах, но он сам переставил стул в ноги, сел и продолжал ждать, глядя на жену.
Один раз в груди у нее заклокотало, голова ее вздрогнула на подушке и неподвижно замерла. Серпилин подумал, что она умирает, вскочил, подошел, нагнулся над открытыми невидящими глазами. Но она дышала, слабо-слабо, но дышала.
Сестра, тоже подумавшая, что больная умирает, побежала за врачом и вернулась с заведующей отделением. Серпилин посторонился; заведующая пощупала пульс, послушала дыхание и сказала, что нет, пока все по-прежнему.
- Может, поедете домой, поспите немножко, а рано утром приедете? спросила заведующая отделением. - Не беспокойтесь, я сама сегодня в ночь дежурю, - добавила она, как будто это могло что-то изменить.
Но Серпилин только покачал головой и снова сел на стул ждать.
- Ведь это как, - успокаивающе положив ему руку на плечо, сказала заведующая отделением. - Мы и сами не точно знаем, когда... - Она подразумевала: "Когда приходит смерть", - и Серпилин понял.
- Вчера ваш сын всю ночь дежурил. В коридоре. Мы ему даже топчан там поставили, он в палату не захотел. Думали сами, что еще вчера ночью все будет, а ему так сказали. А вот, видите. Может, и еще ночь, завтра, а вы уже будете не в силах... поехали бы.
Но Серпилин вновь покачал головой. Может быть, все это и разумно и правильно, но он не мог уехать отсюда.
Потом через какое-то время две санитарки стали вносить в дверь палаты топчан, тот самый, с клеенкой, на котором он сидел у заведующей в кабинете.
Он тихо, но твердо сказал женщинам, что не надо, они поняли, что он не ляжет, и унесли топчан обратно.
Потом опять через какое-то, он не знал, через какое, время зашла санитарка, и сестра после этого сказала ему, чтобы он вышел.
Он вышел и сколько-то времени стоял в коридоре, прижавшись лбом к холодному стеклу, пока они что-то делали там, в палате. Потом они сказали ему, что можно зайти, он опять зашел и сел на свое место. Жена лежала так же, как лежала, только с закрытыми глазами. Пока она лежала с открытыми глазами, ему казалось, что нельзя говорить при ней, а теперь, когда лежала с закрытыми, он спросил сестру про сына: когда он уехал отсюда?
- Сегодня утром; сказал, что у него сутки дежурство, а потом опять приедет.
"Что он, в Москве, что ли, служит?" - подумал Серпилин. А вслух спросил:
- В палату так и не заходил?
Сестра покачала головой.
- Только дверь открывал, заглядывал.
То, что было понятно Серпилину, очень удивило ее. Прошлую ночь она несколько раз предлагала этому капитану, чтобы он сидел не в коридоре, а в палате, тем более что в коридоре холодно. Но он все отказывался, и она подумала, что он боится вида смерти. Это бывает с мужчинами.
- В госпитале давно работаете? - спросил Серпилин сестру.
- Тридцать пять лет по госпиталям. Да три года в санитарном поезде, в ту войну.
- А сколько же вам лет?
- Пятьдесят шестой.
Серпилин удивился: сестра показалась ему моложе.
- Муж есть? - спросил он сестру, ожидая услышать: да, есть. Потому что раз ей пятьдесят шестой, наверно, его по возрасту уже не могли забрать на войну.
- Был, в ополчении погиб.
- А сколько ж ему было? - спросил Серпилин.
- Шестьдесят первый шел.
- А кем он был?
- Старый коммунист был, - сказала сестра, сказала так, словно разом хотела ответить на все заданные и незаданные вопросы. Ответила, вздохнула, помолчала, опять вздохнула. - Сначала сообщили, что без вести пропал. А потом товарищи доказали, что убит. - Она сказала об этом так, словно сначала ей принесли более тяжелую весть, чем потом.
И как ни чудовищно это было, но Серпилин подумал, что это действительно так. Раз по документам убит, значит, уважение к памяти. А если без вести почему "без вести", как это так "без вести"? Как будто им кто-то предлагал подать о себе весть, а они не захотели, как будто прежде, чем умереть, надо было выбрать такое место и время, чтобы все видели своими глазами, как ты убит.
Серпилин усилием воли подавил в себе этот старый, еще с сорок первого года тлевший в нем гнев.
"Убит, убит... опять убит, - подумал он, глядя на медсестру. - Только всюду и слышишь: "убит". Люди уже начинают забывать, что можно умереть не от бомбы, не от мины и не от пули, а просто от ничего, от болезни. И он сам забыл об этом. А сейчас сидит тут и снова знает, что это так и что это еще страшнее, если вообще смерть может быть страшнее смерти.
Серпилин заснул уже под утро глубоким и тяжким сном, привалясь головой к закрытым одеялом ногам жены. Он обессилел от двух бессонных ночей и от того однообразного, клонившего ко сну напряжения, с которым он много часов подряд смотрел в лицо жены. Он не услышал того последнего короткого вздоха, с которым, так и не открыв глаз, не двинувшись и не дрогнув, умерла Валентина Егоровна. Он не ощутил и того, как у него под щекой постепенно похолодели ее ноги.
Сестра тоже не сразу заметила, что умирающая умерла. Она подходила к ней, когда та еще дышала. А потом, задремав, не подходила полчаса или больше...
- Скончалась... - сказала сестра, тронув за плечо Серпилина, и вышла, оставив его вдвоем с покойной.
Серпилин подошел к изголовью кровати, нагнулся и поцеловал жену в холодные закрытые глаза. Она умерла с закрытыми глазами, словно и тут захотела сделать так, чтобы ему было легче.
Потом он опустился на пол рядом с кроватью, прижался поседевшей лысеющей головой к ее холодному плечу и заплакал. И хорошо, что его никто не видел в эту минуту.
Когда вернулась медсестра и вместе с ней пришла заведующая отделением, Серпилин стоял спиной к ним у окна, за которым уже посветлело, и заправлял большими пальцами за пояс складки гимнастерки. Он повернулся на скрип двери, сухо покашлял, словно у него першило в горле, и спросил, можно ли по их правилам сегодня же похоронить жену. Хотел бы сделать это, пока он тут, а завтра утром ему лететь обратно на фронт.
Заведующая отделением обрадовалась его спокойному голосу: она терпеть не могла, когда при ней плакали мужчины.
- Сделаем все, что от нас зависит, - сказала она. - Может, и успеем, если вы не будете настаивать на вскрытии.
Серпилин довольно резко сказал, что он ни на чем не собирается настаивать. Сказал и, чувствуя комок в горле, пошел к двери.
- Куда вы? - спросила заведующая отделением.
- Похожу по коридору.
Он ходил по коридору минут сорок, а может, и пятьдесят, столько, сколько ему понадобилось, чтобы прийти в себя и знать: комок к горлу больше не подступит. По крайней мере, здесь, в госпитале, перед людьми.
За это время мимо него два раза прошла заведующая отделением. Второй раз с какой-то бумажкой, наверное с актом о смерти, и сказала, что они скоро закончат с оформлением.
Он молча кивнул.
Потом подошла сестра и спросила:
- Домой заберете?
Он покачал головой.
- Значит, сюда, к нам, гроб привезете?
Он кивнул, хотя не знал, как это делается, куда ему ехать и откуда привозить гроб.
- Тогда, - сказала сестра, - нам пока придется спустить ее вниз.
Она хотела сказать "в морг", но сказала "вниз".
- Когда? - спросил он.
- Да надо бы сейчас. Вы еще зайдете к ней? Если зайдете, заходите, а потом мы спустим.
Он открыл дверь в палату и вошел. В палате было уже совсем светло и очень холодно. Фортка была открыта настежь, и из нее тянуло чистым, режущим морозным воздухом.
Жена лежала на кровати, закрыта одеялом по пояс, со сложенными на груди руками. В первую секунду он вздрогнул: ему показалось, что она ранена. Показалось потому, что нижняя челюсть у нее была подвязана широким чистым бинтом, и этот бинт был обмотан вокруг головы так, словно она была ранена в голову.
- Мы полотенцем подвязываем, - услышал он сказанные за спиной слова сестры, - а я ей - бинтом, потому что смена полотенца уже сдала. - Она извинялась перед Серпилиным, там, у него за спиной, что поступила не по порядку. А он смотрел и с трудом привыкал к этому новому, мертвому лицу с подвязанной челюстью, к этой обмотанной белым, раненой голове...
Так он стоял несколько минут в светлой и холодной мертвой комнате, прислонясь спиной к дверному косяку.
Потом почувствовал сзади прикосновение к своему плечу и отодвинулся в сторону, думая, что мешает пройти сестре. И, только уже отодвинувшись и повернувшись, увидел, что это не медсестра, а сын. Сын стоял и молча плакал. По его постаревшему лицу текли слезы. Теперь Серпилин, отступив в сторону, больше не загораживал ему дорогу, но он все еще стоял на прежнем месте, как будто ему не разрешали войти в эту комнату.
- Что ты стал, иди, - сказал Серпилин.
Сын бросился мимо него к кровати, на которой лежала мать, и Серпилин, уже не глядя, что он будет делать дальше, там, в этой комнате, вышел в коридор.
6
Заведующая отделением, когда Серпилин зашел к ней, попросила его посидеть.
- Сейчас сестра вернется, пошла вам на справке печать и номер поставить.
После ночного дежурства заведующая стала еще больше похожа на усталого верблюда. Она сидела, ссутулясь, и просматривала истории болезни. Потом достала из стола кусочек сахара и, накапав на него несколько капель из пузырька, взяла в рот.
- Вижу, вам достается, - сказал Серпилин.
Вошла медсестра со справкой, и вслед за ней сын Серпилина.
Как бы там ни было, а Серпилин не мог отвыкнуть звать его так в своих мыслях. Не мог и сейчас.
- Вот и все, - сказала заведующая, беря из рук сестры и протягивая Серпилину справку. - А приехать забрать можете в любое время, как только у вас все будет готово.
- К двум часам все будет готово, - сказал сын Серпилина. - Сейчас в загс поеду, потом за гробом, потом на Новодевичье... К двум часам с машиной и с гробом будем здесь. Мне сказали, ты сегодня хоронить решил? обратился он к Серпилину.
Серпилин кивнул.
- Могут не оформить вам так быстро, - усомнилась заведующая, но сын Серпилина уверенно сказал:
- Ничего, сделают.
Голос у него был напористый, громкий, все он, казалось, знал и мог, а глаза были красные, опухшие от слез.
- Только вы, товарищ генерал, чтобы обрядить ее, все заранее привезите, - сказала сестра. - Наши нянечки сделают, постараются, но им время нужно. Вы лучше прямо сейчас привезите!
- Привезем, привезем, все привезем, - поспешно сказал сын.
Он заторопился, быть может желая избавить отца от лишних мыслей обо всем этом, и Серпилин подчинился ему и первым вышел из кабинета врача.
- Подожди, - сказал Серпилин, когда они уже шли по коридору, - я вернусь, машину вызову.
- А у меня здесь стоит, - сказал сын. - Сейчас за вещами домой поедем, да?
Спросил так, словно у них по-прежнему был общий дом.
У входа в госпиталь стояла единственная машина - новенький открытый, с натянутым тентом американский "виллис". Эти машины только недавно стали появляться в армии, в противотанковых артиллерийских полках, у большого начальства. Серпилин видел их, но у него самого такой не было.
- Садитесь на заднее сиденье, - приказал сын шоферу. - Я поведу.
Серпилин, ничего не сказав, сел рядом с ним.
- Вот, ездим в командировки, обкатываем... - сказал сын после того, как они минут пять проехали молча. - Я сейчас офицером для поручений у Панкратьева. Он говорил, что ты его знаешь.
"Вон оно что, - ничего не ответив, подумал Серпилин. - Значит, крутится у Панкратьева".
Он действительно знал Панкратьева, но хотя сам по себе Панкратьев был хороший человек, все равно неприятно, что сын - порученец у Панкратьева в автомобильном управлении. Устроился где полегче!
Несколько минут опять ехали молча, потом Серпилин спросил:
- На какие фронты ездите?
- Больше на Западный и Калининский, а в последний раз на Северо-Западный, - радостно откликнулся сын. Молчание его угнетало. - А что?
- Ничего, - сказал Серпилин. - Думал, ты на фронте...
Когда доехали до дому, сын собрался вылезти вместе с Серпилиным.
- Ты только скажи мне, что взять, я возьму, отвезу, а потом уже в загс поеду и так далее, - сказал он.
- Нет, - ответил Серпилин, не вдаваясь в объяснения, почему "нет". Вещи я сам отвезу.
Он не знал, как это делается, не знал, что из вещей жены надо брать туда, в госпиталь, для похорон и что не надо, но все равно хотел делать это один, без сына.
- Только... - начал было сын, но Серпилин прервал его:
- Мне все ясно, повторять не надо.
- Я только хочу сказать, чтобы ты отдал мне бумагу, она мне для загса нужна.
Серпилин достал и отдал сыну бумагу и, не оборачиваясь, вошел в подъезд.
"Раз служит в Москве, - тяжело подымаясь по лестнице, думал Серпилин, почему явился к матери только теперь?"
Он не винил сына в ее смерти - так случилось. Могло случиться иначе. Он верил словам врача, что, судя по состоянию сердца, ее жизнь уже давно висела на волоске. Но из головы не выходила неотвязная мысль: с чем же все-таки сын пришел к ней? И почему она так закричала? Она кричать не любила и не умела. Даже в ночь, когда его брали и семь часов подряд шел обыск, не сказала никому не слова, скрестила руки на груди и проходила взад-вперед по комнате с вечера до рассвета, пока не стали уводить. Но и тогда не крикнула и не зарыдала. А тут закричала. Почему?
Он долго стучал и уже подумал, что никого нет, когда ему открыл мальчик.
- Мамы нет, а я дрова пилил на черном ходу.
- А когда мама вернется? - спросил Серпилин.
Ему пришло в голову, что надо посоветоваться с соседкой, что из вещей взять туда, на похороны. С сыном советоваться не хотел, а с ней мог.
- Наверно, скоро придет, за хлебом пошла. А что у вас? - спросил мальчик и поднял глаза на Серпилина.
- Умерла, - сказал Серпилин и, отвернувшись к стене, снял телефонную трубку.
Адъютант сказал, что Иван Алексеевич отдыхает.