- Союзники называется! - сказал Пикин. - Неужели и в этом году второго фронта не откроют?
- Ну, раз мы о втором фронте заговорили, значит, сотрясение воздуха началось. Не знаю, как вы, а я намерен на боковую! - Серпилин заложил руки за голову и сладко потянулся.
Когда Бережной и Пикин ушли, он, приказав Птицыну разбудить себя ровно через три часа, разобрал койку, разделся и лег. И, уже лежа, еще раз подумал: "Неужели и в самом деле только середина войны?"
Очень хотелось думать иначе. С тем и заснул...
2
К половине пятого утра Серпилин, как и намеревался, уже был в полку Цветкова. В дороге чуть было не передумал и не поехал к Барабанову, но потом сердито решил: "Ничего, не маленький в конце концов". И начал с левого фланга, с Цветкова.
Подполковник Цветков, когда приехал Серпилин, спал. И Серпилин приказал оперативному дежурному не будить командира полка.
- Пусть спит, обойдусь без него, дайте провожатого.
Но Цветкова все же разбудили, и он нагнал Серпилина на переднем крае, в ходе сообщения.
- Интересно у тебя дело поставлено, Цветков, - притворился сердитым Серпилин. - Командир дивизии одно приказывает, а твои офицеры по-другому делают.
- Сам проснулся, товарищ генерал, - соврал Цветков.
Он раз и навсегда заранее отдал приказание: кто бы и когда бы ни приехал в полк, все равно немедля будить его, если спит, или извещать, если отсутствует. Это было предусмотрено и на тот случай, если прикажут: не будить и не искать! У Цветкова всегда все было предусмотрено.
- Как спишь, Цветков, одетый или раздевшись?
- Раздеваюсь, товарищ генерал. Я своим солдатам доверяю, в кальсонах в плен не попаду.
- Так до сих пор в шинели и ходишь?
- Ничего, товарищ генерал, не воробей, не замерзну, - сказал Цветков.
Он любил форму и в самые трескучие морозы ходил в шипели и сапогах, полушубок и валенки за форму не признавая. Во всяком случае, для себя.
"Цветков есть Цветков", - идя вслед за попросившим разрешения обогнать его, чтобы показывать дорогу, Цветковым, подумал Серпилин, подумал теми самыми словами, которые часто можно было услышать в штабе дивизии, когда речь шла о Цветкове.
"Цветков есть Цветков", - говорили с разными интонациями. Говорили и тогда, когда Цветков выполнил в точности задачу дня, но, не успев получить новую, начинал топтаться на месте, не развивал успеха на свой страх и риск; говорили и тогда, когда он в самом безвыходном положении мертвой хваткой удерживал позиции, не помышляя ни отойти без приказа, ни запросить разрешения на отход. "Цветков есть Цветков", - говорили и тогда, когда он, не раскрывая рта, сидел на совещаниях, и тогда, когда он гораздо скупей соседей представлял к наградам, считая, что в его полку не сделано ничего сверх должного, и тогда, когда из политдонесений выяснялось, что именно у Цветкова нет ни одного случая самострела, ни одного ЧП, ни одного перебоя с подачей горячей пищи на передовую.
Цветков был командиром полка одновременно и средним и образцовым. И в зависимости от обстановки на первый план выступало то одно, то другое. Восхищались им редко, но не уважать его было невозможно.
У него и сейчас, в эту ночь, в полку, разумеется, был образцовый порядок. Все, кому было положено спать, спали, все, кому было положено дежурить, дежурили в полной боевой готовности.
Пройдя полтора километра по окопам переднего края, Серпилин вместе с Цветковым остановились около одного из дежуривших в окопах солдат.
С тех пор как солдат заступил на пост, у немцев ничего не было слышно. В их траншеях, тянувшихся по краю хутора, вдребезги разбитого бомбежкой, всю ночь стояла мертвая тишина.
- Только час назад один свисток был и небольшое хождение, - доложил солдат.
- Возможно, разводящего вызывали, - сказал Серпилин.
- Всю ночь молчат фрицы, - сказал солдат. - На пустой желудок много не наговоришь.
- А как у вас с пищей, с наркомовским пайком? Жалоб нет? - спросил Серпилин и почувствовал, как Цветков весь напрягся за его спиной.
- Никак нет, товарищ генерал, - сказал солдат.
"Черт его знает, - подумал Серпилин, - не вводили мы этого "никак нет" и не культивировали; само собой, незаметно из старой армии переползло и возродилось, и все чаще приходится его слышать... Парень молодой, не с собой его принес, здесь приобрел".
Он спросил у солдата фамилию, какого он года и откуда. Фамилия у солдата оказалась редкая - Димитриади, он был грек из-под Мариуполя, двадцатого года рождения.
- Говорят, товарищ генерал, что Сталинградский фронт уже на полдороге к нашему Азовскому морю.
- Примерно так, - сказал Серпилин. - Об итогах боев за шесть недель слышали или еще не слышали?
- Говорят, богатое сообщение. Обещали утром в роту доставить.
Серпилин уже собирался идти дальше, но солдат остановил его вопросом:
- Товарищ генерал, разрешите спросить?
- Ну?
- Правда, по радио передали, что союзники сегодня ночью по всей Европе высаживаются?
- Кто это вам сказал?
- Солдаты говорят. Говорят, Черчилль обещал свое слово все-таки выдержать, которое товарищу Сталину дал, - чтобы их высадка хоть и в последний день, а все-таки по сорок второму году считалась.
- Тише, - сказал Серпилин и приложил палец к губам.
Солдат удивленно посмотрел на Серпилина и шепотом спросил:
- Почему?
- Немцы услышат, - сказал Серпилин. - По какому радио эту военную тайну приняли - по московскому или по солдатскому?
- По солдатскому, - поняв шутку, улыбнулся солдат.
- Нет, товарищ боец, - уже серьезно сказал Серпилин. - Не высадились наши многоуважаемые союзники и пока не собираются. Так что придется нам и в дальнейшем на самих себя рассчитывать.
- Конечно, - ответил солдат с готовностью, в которой чувствовалось разочарование. Ему было жаль, что солдатское радио набрехало и, стало быть, опять выходит, что войну не укоротит никакое чудо.
Следующий солдат, с которым говорил Серпилин, был ему знаком и раньше. Фамилия забылась, остался на памяти только подвиг: в одну сентябрьскую ночь, когда дивизии до зарезу нужен был "язык", этот невидный и немолодой уже солдат вызвался пойти взять "языка"; и пошел и взял.
- "За отвагу" вам вручили, а, Мартыненко? - спросил Серпилин, радуясь, что все же вспомнил фамилию солдата.
- Вручили, - сказал Мартыненко, а по его тону чувствовалось, что все это давно прошедшее. Сейчас его занимало другое: он был родом из Мелового, Ворошиловградской области, слышал сегодня, что по радио передавали итоги боев, и хотел знать, не указано ли там в итогах их Меловое. - Что станцию Чертково взяли, это еще три дня назад было в сводке, а Чертково и Меловое, можно сказать, одно и то же, - рядом!
Серпилин сказал, что в итогах вообще нет названий освобожденных нами населенных пунктов, только указано их общее количество - около полутора тысяч.
- А я все жду, жду, когда в сводке про наше Меловое напишут. Хуже всего, если передний край там встал между Чертковом и Меловым, тогда, значит, все в порошок сотрут. - Мартыненко с ожесточением махнул рукой.
Он был прав - знал войну по-солдатски и еще сам других мог поучить, что такое война. Серпилин только сказал ему в утешение, что помнит эти места еще по гражданской и навряд ли наши, взяв Чертково, застряли, сильных естественных рубежей там нет, и наши, скорей всего, сразу продвинулись за Меловое, до Камышовой.
То, что командир дивизии, оказывается, знал эту их донбасскую речку, обрадовало Мартыненко. Речка вдруг стала как бы их общей знакомой.
- Так думаете, разом до Камышовой дошли, товарищ генерал?
Серпилин развел руками.
- По здравому смыслу - так, но отсюда не видно.
- А когда здесь в наступление на фрица пойдем? Когда его к ногтю возьмем? - жестко, с озлоблением спросил Мартыненко, и в его голосе было нетерпение, хотя в тот день, когда фрицев будут брать здесь к ногтю, не кому другому, а именно ему придется первым вылезать из этого ближайшего к немцам окопа и идти по открытому полю под пулями к вон тем виднеющимся вдали снежным буграм.
"Наступление, наступление, - подумал Серпилин, когда, простившись с Мартыненко, пошел по окопу дальше. - Одно дело - с нетерпением ждать его, планируя в армейском или дивизионном масштабе, а другое дело - вот так ждать, как солдаты ждут. Закончилась артподготовка - вылез и пошел, а не пойдешь, прижмешься к земле под пулями, вот и не будет никакого наступления. И "вперед" некому кричать, кроме самого себя. А что кого-то во время первой же атаки убьют, или тебя, или другого, - это у начальства уже запланировано, и солдат знает, что запланировано, что без этого не обойдется. Знает, а все же спрашивает: когда фрица к ногтю? И не для виду спрашивает, а по делу. И хотя у тебя больше орденов на груди, чем у него и есть и будет, а высшая доблесть - все же солдатская. И коли ты стоящий генерал, про тебя, так и быть, скажут: "Это солдат!" А если нестоящий, так в не дождешься это услышать".
- Что, товарищ генерал, к командиру роты зайдем? - спросил Цветков.
- А кто у тебя сейчас на роте? Алферов? - через плечо спросил Серпилин.
- Алферов.
Серпилин прислонился грудью к брустверу окопа, чувствуя даже через полушубок ледяной, пронзительный холод окаменевшей земли.
Там, впереди, за тишиной, были немцы.
Что они делали в эту новогоднюю ночь в своих ледяных норах? О чем думали, на что надеялись? Но что бы они там ни думали, каждый по отдельности, все вместе они думают как раз противоположное тому, что думаем мы. И каждое наше желание сталкивается с их противоположным, и каждая наша надежда - с их противоположной, и каждый наш расчет - с их противоположным. И все, что было и будет хорошо для нас, было и будет плохо для них. И так до конца войны, до последнего ее часа, потому что война как монета: сколько ни катится, а все равно на ребро не станет ляжет или орлом, или решкой, кто-то сверху, кто-то снизу; пощады нет и не будет ни нам от них, ни им от нас...
Отсюда, из этого окопа на передовой, все казалось огромным: и то, что впереди, и то, что сзади. А ты, человек, находился как бы на самом острие громадного клина, молча упертого в этой тишине в грудь врага. И какая бы великая сила ни была там, позади тебя, все равно, когда _начнется_, она тобой, твоим телом, вдавится в это лежащее впереди враждебное, молчаливое пространство.
"Да, нелегкая солдатская должность, - подумал Серпилин. - А сколько людей на ней..."
- Ну что ж, зайдем к Алферову.
Когда они зашли в землянку, лейтенант Алферов, бледный, худенький юноша в съехавшей на затылок ушанке и полушубке внакидку, сидел на корточках, притулясь к железной печке-времянке, и, прижав к уху телефонную трубку, чему-то задумчиво улыбался. Огонек "катюши" - сплющенной снарядной гильзы - освещал улыбавшееся лицо Алферова и спавших вповалку на полу людей.
Увидя входящее начальство, Алферов положил трубку, стряхнул с плеч полушубок, нахлобучил ушанку, вытянулся в струнку и стал докладывать.
- За дежурного самого себя оставили? - спросил Серпилин, выслушав доклад.
- Так точно. Решил: пусть поспят. А мне не спится.
- С кем говорили? - спросил Серпилин. - Возьмите трубку, договаривайте, раз начали.
По смущенному виду командира роты ему показалось, что тот вел новогодний, неслужебный разговор. Может быть, с каким-нибудь знакомым санинструктором, хотя Цветков стремился обходиться в полку без женского пола и у него санинструкторы - почти все мужчины.
- Я ни с кем не говорил, товарищ генерал, - сказал Алферов. - Я песню слушал.
- Вон как! - удивился Серпилин. - Объясните, недопонял.
- У нас тут есть одна связистка на промежуточной, - сказал Алферов, с опаской покосившись в сторону командира полка, - очень поет хорошо. Иногда, когда она ночью дежурная бывает, мы ее по линии спеть просим.
Серпилин перехватил взгляд Алферова и повернулся к Цветкову. Цветков смотрел на своего командира роты со смешанным выражением свирепости и удивления. От удивления брови Цветкова поднялись так высоко, что казалось, сейчас сорвутся с лица и улетят.
- И какие же она песни поет? - спросил Серпилин.
- Разные, товарищ генерал, - сказал Алферов. - Сейчас "Землянку" мне пела. - И опять покосился на Цветкова.
- Хорошая песня, - сказал Серпилин. - Может, ее и нам с командиром полка можно послушать?
Алферов неуверенно посмотрел на него, не шутит ли; увидел, что не шутит, и взял трубку.
- Селиверстова, а Селиверстова... Селиверстова... Давай еще спой. - Он вопросительно посмотрел на Серпилина: сказать, для кого придется петь, или не говорить?
Серпилин покачал головой: "Не надо".
- Спой, Селиверстова, - просительно повторил Алферов, - только сначала, а то меня тут прервали.
И, подождав несколько секунд, подался в сторону и передал трубку Серпилину.
Серпилин услышал доносившийся сквозь хриплые потрескивания молодой женский голос:
Бьется в тесной печурке огонь,
На поленьях смола, как слеза...
Он любил эту песню, потому что было в ней, и в музыке и в словах, что-то особенное, щемящее солдатскую душу и до того простое, что проще не скажешь.
До тебя мне дойти нелегко,
А до смерти - четыре шага...
"Вот именно, четыре шага, а то в два и один".
Почему-то сегодня он думал о смерти больше обычного, не о своей смерти, а вообще о людской.
Он вздохнул и перед последним куплетом протянул трубку Цветкову:
- Послушай и ты, как у тебя в полку поют.
Цветков взял трубку, как змею, и недовольно приложил ее к уху. По выражению его лица было ясно, что ни качество пения, которое его мало интересует, ни либеральное отношение командира дивизии к такому нарушению порядка не смогут переменить его последующего образа действий, - Алферову все равно потом достанется на орехи за то, что занимал линию разной чепухой. Командир дивизии может позволить себе мягкосердечие, ему что посидит да уйдет, а Цветкову надо оставаться и блюсти порядок в своем полку, и никто, включая командира дивизии, не может ни лишить сто этого права, ни освободить от этой обязанности.
Серпилин потрогал ладонью крохотную железную печурку - она была совершенно холодная.
- Бедно живешь, студент, - сказал он Алферову.
- Каждая щепка на счету, товарищ генерал, экономим. Подтапливаем, когда уж терпеть нет возможности.
Серпилин назвал его студентом потому, что он и в самом деле был недоучившийся студент, кончивший краткосрочные курсы младших лейтенантов и попавший на фронт прямо с курсов в июле в самую кашу.
Алферов не был тогда в их дивизии и забрел в нее случайно, когда с несколькими бойцами из своего взвода без оружия бежал куда глаза глядят. Бежал и нарвался на Серпилина, который поставил его по стойке "смирно" и спросил голосом, не предвещавшим ничего хорошего:
- Вы кто, командир Красной Армии или трус, спасающий свою шкуру? Отвечайте: кто вы?
Вот тогда-то он и сказал дрожащими губами ту нелепую, запомнившуюся Серпилину фразу:
- Я вчерашний студент, товарищ генерал.
Он сам хорошо помнил ту минуту и знал, что Серпилин тоже помнит ее, потому что командир дивизии уже не впервые, встречая его, называл студентом.
Но сейчас он не стыдился той минуты, о которой они оба помнили, потому что знал - он сейчас уже не тот, каким был тогда, и на груди у него новенький орден Красной Звезды, полученный за ноябрьские бои. И командир дивизии видит этот орден, и не только видит, но и сам подписал наградной лист на него.
А Серпилин, глядя на этого студента, теперь лейтенанта и командира роты, радовался, что не расстрелял тогда перепуганного мальчишку, хотя вполне могло случиться, что и расстрелял бы. Обстановка была такая, что миндальничать не приходилось.
Цветков положил трубку и, напоминая о себе, негромко кашлянул.
- Ума не приложу, что нам с топливом делать, - сказал Серпилин, кивнув на времянку. - Только и остается одно - Сталинград поскорее...
Он не договорил, потому что, глухо отдавшись в землянке, до них донесся слитный звук нескольких почти одновременных разрывов.