Милый? Люси никогда бы не назвала своего отца «милым», но, возможно, Элейн права. Ему нравились близняшки Принс, к тому же они помогали готовиться к турниру. Он уже освободил для очередного трофея место на каминной полке. Впрочем, Люси знала, что победа им обеспечена и без помощи сестер. Она всегда была спортивной девушкой, а отец регулярно брал верх в мужских турнирах одиночек. Повернувшись, Люси повела гостей — вокруг дома, мимо бассейна и кабинок для переодевания — на корт.
Дом стоял на косе, и с двух сторон открывался вид на море. Было тепло, но не жарко — из-за сильного ветра. Радуйся, сказала она себе. Прекрасный день, подруги, теннис — хорошая разминка и средство от скуки. Но радости не было. Писатель в ней попытался отыскать нужное слово для точной характеристики того, что она чувствовала. Для описания однообразия, монотонности жизни. Не менялась даже ее теннисная форма — мать просто покупала большие размеры, пока Люси не перестала расти.
Высокие, стройные, с гладкой, слегка тронутой летним солнышком кожей, Люси и ее подруги составляли приятную глазу картину, когда втроем отправлялись на прогулку. Вблизи основное внимание привлекала, конечно, Прин. Сейчас она повязала вокруг талии яркий лиловый шарфик, подчеркивавший необычный цвет ее глаз. Ветерок шевелил волосы, бросая свободные локоны на лицо, но Прин даже не пыталась убрать их, как будто знала, что такой беспорядок только добавляет ей привлекательности. Элейн тоже была симпатичная, но тускнела на фоне сестры. Прин появилась на свет первой, и Бог или генетика как будто израсходовали все краски на старшую из близняшек, из-за чего Элейн получилась бледней копией оригинального варианта. Та же фигура, те же черты лица, но глаза серо-голубые, а волосы светло-каштановые, прямые. Их ветер тоже трогал, норовя затолкнуть в рот и нос, и Элейн постоянно сражалась с ними, стараясь удержать на месте.
А что они? Неужели тоже ненавидят свою жизнь, виртуальный список с ее унылого существования? Люси вздохнула.
Вот и корт. Отец улыбался и махал руками. И совсем даже не злился. На лице его читалось облегчение. Неужели думал, что они уже не приедут? Но почему эти тренировки так важны для него? Раньше отец никогда не участвовал в таких турнирах и еще прошлым летом отказался от одного заманчивого приглашения. Да и Люси его раньше не интересовала, словно проходила по другому ведомству и целиком находилась в ведении матери.
— Не хочется верить, — выпалила Люси, когда они подошли ближе, — что когда мои дети, если они вообще у меня будут, спросят, чем я занималась в Лето Любви, мне придется скромно ответить: «Ничем». Почему бы нам не съездить на недельку в Сан-Франциско? До начала занятий еще есть время.
— А как же наш турнир? — растерянно спросила смущенная столь радикальным предложением Элейн. — И где мы остановимся? Что будем делать?
— Заплетем цветы в волосы, будем спать в парке Золотые ворота и кайфовать в Хайт-Эшбери. Ты это имеешь в виду? — спросила Прин.
— Вроде того, только я бы предпочла Норт-Бич и Ферлингетти. Цветы — это хорошо, и, может быть, Мэри Джейн.
— А кто такая Мэри Джейн? — поинтересовалась Элейн.
Прин и Люси рассмеялись.
— Мэри Джейн — это марихуана. Ты как, не против? — Прин обняла сестру за плечи.
— Что такое? — спросил мистер Стрэттон. — Я думал, что мы поиграем в теннис, а вы готовы весь день трепать языком.
— Играть будем, — ответила Прин, — но надо же объяснить кое-что моей наивной сестренке. А то она так и не узнает всей правды о шестидесятых.
Уильям Стрэттон уже занял место на площадке.
— Ты играешь со мной, Прин, и наша задача порвать их в клочья. Такова правда шестидесятых.
— Так мы едем? — спросила Люси, переходя на свою половину корта.
— Конечно, как только ты получишь добро от мамы, — отозвалась Прин.
— Наверно, Люси, тебе все же придется провести Лето Любви с ракеткой, — вставила Элейн.
— Молчи и отбивай.
Часом позже служанка принесла холодного чаю. Мистер Стрэттон торжествовал, хотя победа досталась им с Прин с немалым трудом.
Прин, словно вспомнив о чем-то, взглянула на часы.
— Боже, мне нужно быть у дантиста через десять минут! Люси, ты не отвезешь Элейн домой? И заскочите по пути в тот новый бутик в Ист-Хэмптоне. У них распродажа «Мэри Куонт», может, найдете что-нибудь подходящее для поездки в Сан-Франциско.
— Кто тут говорит о Сан-Франциско? — Мистер Стрэттон вытер полотенцем потное лицо и повернулся, словно реагируя на тревожный сигнал.
— Ничего, просто шутка. Не волнуйся. — Люси бросила на подругу укоризненный взгляд — иногда Прин заходила слишком далеко.
— Извини, у тебя, наверно, свои планы, — неуверенно сказала Элейн.
— Перестань. Только дай мне минутку, ладно? Переоденусь и поедем. Прогуляемся по магазинам, а потом угостимся мороженым. Калорий мы сожгли немало, так что можем позволить себе по рожку.
— Я тоже в душ, — сообщил мистер Стрэттон. — Хорошая игра, девочки. Хотите отыграться завтра?
— Конечно, — улыбнулась Прин, садясь в машину под звуки «Сержанта Пеппера».
Люси хватило нескольких минут, чтобы принять душ и переодеться. Элейн ждала на веранде. Они направились к гаражу, и Люси вдруг поняла, что совершенно не хочет ходить по магазинам, даже самым модным. Весь последний час она чувствовала себя как-то странно, словно душа ее покинула тело и слышит голоса, доносящиеся будто из туннеля, призывающие, влекущие куда-то. Куда? И что ждет ее там? Она тряхнула головой, отгоняя пугающие мысли.
— Ты не обидишься, если я отвезу тебя сразу домой? Что-то мне немного не по себе. Какая-то усталость. Может быть, из-за жары.
Элейн с беспокойством посмотрела на нее.
— Ты в порядке? Вести сможешь? Если что, я позвоню Джексону. — Джексон работал у Принсов и исполнял самый широкий круг обязанностей, от шофера до дворецкого.
— Нет, все хорошо. Просто сердце немного колотится. Поездка заняла не больше двадцати минут. Вернувшись, Люси прихватила лежавшую на веранде книгу, завернула в кухню за банкой «Тэба» и поднялась по лестнице наверх. Она и впрямь устала. От всего. Вымоталась. Сил и желаний хватало только на то, чтобы свернуться на кровати с книгой. Из дальнего конца коридора, где находилась спальня родителей, донеслись какие-то голоса. Странно. Маминой машины в гараже не было, к тому же она предупредила, что уезжает в клуб. Миссис Стрэттон пристрастилась к бриджу и рано из клуба никогда не возвращалась, скорее, могла опоздать. Появляясь дома ближе к вечеру, она приносила с собой легкий запах джина с тоником. Что касается брата, то он с Недом Стэплтоном и каким-то Элисом отправился на яхте в Ньюпорт.
Люси с трудом одолела последние ступеньки и замерла перед открытой дверью. Отец и Прин. Он голый. Она тоже. Одежда валялась на ковре. Прин, закрыв глаза, выгибалась под мужским телом. Люси не издала ни звука, но подруга, словно почувствовав ее присутствие, открыла глаза и посмотрела на нее поверх отцовского плеча. Потом провела рукой по спине любовника и с силой сжала ягодицу. Он застонал. Люси не могла пошевелиться. Прин улыбнулась ей уверенной, слегка дразнящей улыбкой триумфатора и, решительно обняв отца Люси за шею, прижала его лицом к своей груди.
И тогда Люси наконец очнулась и сбежала. Тихонько, чтобы не услышали, но торопливо она слетела по лестнице, выскочила из дому и остановилась только на берегу, где ее и вырвало в кусты. Потом сбросила туфельки и вошла в холодную воду, чтобы вытравить из памяти мерзкий образ, чтобы смыть яд, расползшийся по коже и просачивающийся в кровь через все поры.
Идя все дальше и дальше навстречу волнам, Люси мысленно повторяла одно и то же: «Она — зло. Зло, зло, зло. Я хочу, чтобы ее не стало!» Слезы смешивались с солеными брызгами, и Люси, всхлипнув, прокричала:
— Хелен Принс, я хочу убить тебя!
Макс Гоулд закончил мазурку Шопена, которую исполнял на фортепиано в гостиной общежития сестры. Публика отозвалась шквалом аплодисментов. Была пятница, время вечернего чая. Сначала он посмеялся, услышав о странной старомодной традиции, но со временем научился ценить ее. Время вечернего чая. Бешеный ритм недели замедлялся, и человек мог расслабиться на несколько часов. В данный момент Макс ощущал расслабленность, граничащую со слабостью. Так случалось почти всегда, когда он играл. Тело становилось продолжением инструмента — пианино или скрипки, — и отделение от него, переход к обычному состоянию, занимал несколько секунд. Он сосредоточился на клавишах. Пальцы все еще касались матовых клавиш. Инструмент был хороший, «стейнвей», и содержался в порядке. Рэчел рассказывала, что за пианино присматривает настройщик, маленький человечек, появляющийся в общежитии регулярно и играющий — для проверки — Гершвина и Брамса.
Макс Гоулд повернулся и посмотрел в зал. Рэчел улыбалась брату. До прошлой осени он думал, что никогда после выступления не увидит в этой комнате другой улыбки, но потом все изменилось. Она сидела рядом с Рэчел. Не надо даже переводить взгляд. Она тоже улыбалась, и Макс вдруг ощутил укол вины — выражение ее лица значило для него намного больше. Улыбка Прин. Впрочем, про себя он называл ее Хелен, предпочитая имя прозвищу. Такой красивой девушки он еще не видел — ни на портрете в галерее, ни в музее, ни на экране, ни на сцене. А уж красавиц в Нью-Йорке хоть отбавляй. Некоторые из них подходили к нему, привлеченные неотразимым сочетанием большого таланта и впечатляющей внешности. Рэчел подшучивала над его поклонницами и говорила, что он сам провоцирует их, копируя облик композиторов-романтиков прошлого, особенно Шопена. Темные кудри были чуть длиннее, чем хотелось бы мистеру Гоулду, но на их защиту неизменно вставала миссис Гоулд, покупавшая сыну приталенные бархатные пиджаки и шелковые кремовые рубашки для зимних концертов и отступая таким образом от традиционных смокингов, которые он носил весь оставшийся год.
Хелен. Музыкальное имя, хотя она и клялась, что не отличает Бетховена от Бартока. Это признание в собственном невежестве показалось ему милым и трогательным, как и желание узнать больше, хотя он и не сомневался, что она бывала и в опере, и на концертах. У ее семьи были сезонные билеты буквально на все, включая ложу в «Метрополитене». В Бостоне Макс и Прин ходили на концерты — часто с Рэчел, — но вечера проводили в его комнате в Данстер-хаусе, вместе слушая записи. У нее оказался хороший слух, а ее энтузиазм действовал на него, как наркотик. Давно знакомые пьесы в ее присутствии обретали вдруг новое звучание. Ко Дню благодарения он уже был по уши влюблен. Она стала частью его — как инструменты, на которых он играл, — и фундаментом его музыки. Чудо, что такая девушка ответила ему взаимностью.
Рождественские каникулы обернулись бурной чередой вечеринок; весь город — от елки в Рокфеллер-центре до веночков вокруг статуй львов возле публичной библиотеки — украсился только ради них. Она хотела, чтобы он поехал с ее семьей в Аспен, где у них был свой дом, но его удерживала концертная программа. Она сказала, что не поедет без него, но он настоял на обратном, чувствуя себя благородным рыцарем. И вот пришел февраль, месяц влюбленных. Макс заказал столик в «Ритце» на четырнадцатое число и купил медальон в форме сердечка в антикварном магазине на Гарвард-сквер, поменяв цепочку на тонкую черную атласную ленту. То, что и нужно, для его Олимпии, его божественной любовницы. Ленточка куда романтичнее.
Он сел между двумя женщинами, решив, что уделит побольше времени Рэчел. Сестра ничего не говорила, но Макс знал, что она рассчитывает на него, и что ей не терпится поскорее вырваться из Пелэма на свободу. Как было бы хорошо, если бы она познакомилась с кем-то. К сожалению, его попытки предпринять что-то в этом отношении натолкнулись на вежливое, но твердое сопротивление. Рэчел заявила, что при необходимости найдет мужчину и без помощи младшего брата, о чем его и известит. Время от времени она встречалась с кем-то, с каким-то парнем из Массачусетского технологического института, но эта часть ее жизни существовала отдельно, тогда как он не мог не включать Хелен во все, что они делали, и говорил только о ней, когда они расставались.
Привлекательная блондинка подошла к ним, держа под руку симпатичного молодого человека.
— Рэчел, Прин, позвольте познакомить вас с Эндрю Скоттом. Он провел последний семестр в Оксфорде, а сейчас снова возвращается в Гарвард.
— Привет, — сказала Рэчел. — Это мой брат, Макс. Ты ведь с ним уже знакома, не так ли, Гвен?
Блондинка кивнула.
— Нам очень понравилось, как вы играли. Вы ведь тоже в Гарварде? На первом курсе?
— Спасибо. Да. Я на первом курсе и живу в Данстер-хаусе. — Прикрыв ладонью руку Хелен, Макс придвинулся к ней поближе. Эндрю был хорош собой и походил на какого-нибудь нордического бога. Но Хелен другие мужчины не интересовали — об этом она говорила много раз, — а заполучить могла любого — это он говорил себе сам.
— Что ж, увидимся. Я в Лоуэлл-хаусе. Заглядывай. Приятно было познакомиться. — Эндрю кивнул, и пара удалилась.
— Приятный парень, — заметила Рэчел. — По-моему, это тот, с которым Гвен познакомилась прошлой весной. Она называет его Ханком.
— Хммм, — протянула Прин и, поднявшись, потянула Макса за руку. — Давай поднимемся на башню. Ты мне споешь. Рэчел?
— Может быть, в другой раз.
Запах земли — не обязательно чернозема — всегда пьянил ее сильнее самых дорогих духов. Чем это пользуется Прин? «Джой». Точно, ее парфюм называется «Джой». Что ж, для нее радость — синоним почвы. Так говорила себе Крис Баркер.
Была пятница, ее любимый день недели. Никто не приходил в оранжерею поработать над обязательными проектами, никто не жаловался на утомительную обязанность проводить измерения, никто не понимал, какое это чудо — каждый миллиметр роста. В прошлом году, особенно в самом начале, оранжерея была ее убежищем. Именно из-за теплиц она и выбрала Пелэм, отказавшись, увидев их, рассматривать другие варианты. Пятнадцать связанных между собой оранжерей, общая площадь 7700 квадратных футов, более тысячи образцов со всего света, включая тропические, субтропические и пустынные, и еще многое другое. Во время ознакомительной экскурсии гид рассказала, что в следующем году должно расцвести одно особенное растение, Agave аmericana, и что такое событие случается раз в сто лет. Крис сочла это за знак свыше. Она поступит в Пелэм и будут свидетельницей исторического события. Будут, конечно, и другие, для которых цветение агавы значит не меньше, чем для нее; она встретит родственные души. Не встретила. Даже тот факт, что стебелек поднимался над колючими отростками со скоростью пять дюймов в сутки, не привлек к нему, как ожидала Крис, толпы восторженных ботаников. Лишь несколько человек, преимущественно преподаватели да рабочие оранжереи, наблюдали за тем, как в крыше теплицы прорезали дыру, чтобы прохладный воздух замедлил рост до двух дюймов в день. Когда все двенадцать веточек расцвели — сотни великолепных желто-зеленых бутончиков засияли на фоне голубого неба, — агава достигла уже двадцати футов. Сей факт был незамедлительно задокументирован — фотографии поместили в школьной газете и даже отправили в «Бостон глоуб», — но сенсации в кампусе он не произвел. Крис чуть ли не силком притащила в оранжерею свою соседку, Элейн Принс — «В теплицах всегда сыро… что будет с моими волосами», ныла Элейн, — и попыталась объяснить, что именно здесь произошло, и почему это так важно. «Она цветет раз в сто лет. При следующем цветении нас уже не будет. Это же живая капсула времени!» Лишь тогда Элейн проявила какой-то интерес. Соседкой она была неплохой — часто отлучалась к сестре в другое общежитие, не донимала расспросами, была свободна от неприятных привычек, — даже хорошей, но, конечно, не родственной душой.
Тогда, год назад, ее снедала тоска по дому; она отчаянно, до тошноты, хотела уехать, бросить Пелэм, вернуться в привычное окружение. Крис заставляла себя терпеть, держаться. Раньше она никогда не покидала дом, даже не ездила в летний лагерь. Каждое лето их — ее саму, брата и сестер — отвозили на ферму в центральной Пенсильвании, к бабушке и дедушке, где они вместе с двоюродными братьями и сестрами пользовались полной свободой. Взрослые приходили и уходили, но дети были всегда — строили домики на деревьях, купались в озере, кормили животных и ставили комические оперы на самодельной сцене в старом сарае, оперы, позаимствованные у Гилберта и Салливана и навеянные событиями деревенской жизни. Лорд-Палач становился местным налоговым инспектором, а Юм-Юм самой Крис, перевоплотившейся в бедняжку Дороти Гейл. Бабушка Крис была агрономом-самоучкой, и каждый внук в начале летних каникул получал в свое распоряжение отдельный участок, но только Крис каждый год требовался все больший и больший надел. В результате именно на ее долю приходилась большая часть поступавших на стол овощей, а цветов она срезала столько, что дети установили у дороги что-то вроде цветочного киоска.