Михайлов попросил по селектору Вику пригласить старушку, она вошла и упала на колени.
— Он, он, святой Николай Чудотворец, — неистово кланяясь и крестясь, шептала она, — спасибо тебе за труды твои, деяния святые!
Михайлов растерялся, но когда она поползла к нему на коленях, намереваясь припасть к ногам, поднял ее за плечи, прижал к себе, вытирая платочком, бежавшие слезы, попросил:
— Не надо, бабушка, на колени падать, делаю то, что умею, а на колени — ни к чему.
Она, крестясь, вышла спиной, и Михайлов пригласил губернатора присесть. Хотел сам устроиться напротив, но, подумав, сказал:
— Спина устает, у меня кресло удобнее. Неловко как-то получилось — лечить могу все, а принимать благодарности не умею.
Тимофеев смотрел на него — обычный русский мужик с интеллигентным лицом, никакой кичливости и высокомерия. Обыкновенные пальцы, может чуть длиннее, как показалось ему, чем у других, но творящие чудеса. А как любят и обожествляют его больные! И есть за что. «Я бы вообще без спины остался — целый день простоять за операционным столом, еще и оправдываться потом», — подумал он.
Многое увидел сегодня и понял Тимофеев, и стало ему стыдно, что работает Михайлов в таких условиях, мысленно поклялся он, что сделает для него все.
— Рабочий день закончился, может по рюмочке коньяка? — предложил Михайлов.
— С удовольствием, — ответил Тимофеев.
Михайлов нажал кнопку, вошла Вика, достала коньяк и рюмки, порезала лимончик. Он поблагодарил ее нежно и ласково.
— Не удивляйтесь, Сергей Ильич, — улыбнулся Михайлов, — не ловелас я. Вика — моя жена, в положении уже. Скучно дома одной, поработает до декрета со мной, дальше видно будет.
— Не знал, Николай Петрович, очень славная у вас жена.
— Давайте — за встречу, за знакомство, — поднимая рюмку, не дал ему продолжить Михайлов.
Они выпили, закусывая лимоном. Тимофеев заговорил по делу:
— Был я сегодня у вас днем, посмотрел обстановку своими глазами. Творения ваших рук невероятны, но очевидны! До сих пор не верится, что такое возможно в наше время, просто фантастика, и нет у меня слов выразить восхищение и благодарность за исцеление людей! Вчера звонил, хотел переговорить о Лаптеве, сейчас необходимость отпала — завтра подписываю приказ о его увольнении. Такой председатель комитета здравоохранения мне не нужен, не устраивает он область.
Условия для больных здесь невыносимые, повернуться негде, ждут они своего часа на улице, на морозе. Такое положение недопустимо! В срочном, срочнейшем порядке подыщем вам помещение. Я лично, облздрав и другие службы окажут вам всяческое содействие, не стесняйтесь обращаться ко мне: дорого ваше время, что бы тратить его на уговоры и согласования, сделаем все необходимое без волокиты.
Хотел услышать от вас — какая помощь нужна, что сделать в первую очередь?
Михайлов слушал внимательно, не перебивая, потом налил еще коньяка.
— Хорошо, Сергей Ильич, но сначала пропустим еще по одной, чувствую, что тянуть повозку нам в одну сторону. За понимание и взаимность!
Тимофеев давно не принимал коньяк с таким удовольствием. «Тепло и уютно здесь», — подумал он.
— Есть, что сказать и обсудить, Сергей Ильич, — продолжил Михайлов после коньяка, — думаю, что губернатору необходимо знать и дальние планы. Эта клиника еще малоизвестна, хоть и едут сюда уже со всей России, но в ближайшее время потянутся и большие люди, как наши, так и иностранцы. Станут приезжать на лечение известные всему миру личности — артисты, политики, ученые. Необходимо учесть не только материальные, но и политические задачи. Я не собираюсь покидать нашу область, как и куда бы меня ни приглашали. И клиника станет представителем передовой медицины всей России, не только нашей области.
Михайлов достал сигарету и закурил, видимо, ожидая, что ответит губернатор на его вступительную речь. Но он молчал, думая про себя, что все может случиться — и иностранцы, и великие могут заглянуть, нельзя ронять престиж, но дослушаю до конца, издалека заходит Михайлов, большого просить станет. Николай Петрович, выпустив несколько клубов дыма, понял, что не хочет говорить губернатор, пока не услышал основного, не понял главного. И продолжил по существу:
— Клинику необходимо строить новую, с учетом требований времени и даже на опережение, по мировым стандартам. И как можно быстрее. Пока идет строительство — временно подобрать помещение, где бы больные могли ожидать операций не на улице.
Тимофеев не спешил отвечать, думая и изредка потирая лоб пальцами, совсем по-домашнему. «Если бы все руководители думали так же, по государственному, как бы мы прекрасно сейчас жили»… Все больше нравился ему Михайлов своей деловитостью, радением за народ и отчизну. Такие рождаются раз в сто лет, но помнят их гораздо дольше.
— Да, я согласен с вами, Николай Петрович. Будет трудно, старый бюджет заканчивается, новый предстоит утверждать. Если потребуется, стану просить правительство, к Президенту пойду, но своего добьюсь. Построим новую клинику — не хуже, лучше, чем где-либо и помещение на время строительства найдем. — Тимофеев улыбнулся, — не ожидал, доктор, что вы еще и хозяйственник, и политик, предлагаю перейти на ты.
— Согласен, Сергей Ильич, и последнее — место я под клинику уже подыскал. Хочу там и себе домик поставить, чтобы не стыдно было гостей встретить, если потребуется. Это пустырь около…
— Знаю, о чем говоришь, — перебил его Тимофеев, — действительно прекрасное место. Договорились.
Он не стал вдаваться в подробности.
— Все основные вопросы решили, значит не грех и еще по одной пропустить, Сергей Ильич, но с моей семьей. Ты не против?
— С тобой и спиться недолго, — пошутил Тимофеев, — но выпью с удовольствием, особенно с такой красавицей, как Виктория Николаевна!
Михайлов попросил по селектору Вику зайти с мамой.
Тимофеев удивился, увидев Аллу Борисовну, не ожидал увидеть именно ее. Сразу понял, почему напомнили ему Викины глаза Аллу Борисовну.
Михайлов не представлял их заново, зная, что они уже познакомились днем и разговаривали. Вика достала еще две рюмочки, Алла Борисовна засуетилась, как заботливая мать:
— Может я… там у меня колбаска есть, картошка осталась, огурчики соленые. Не ужинали еще, голодные с работы.
Она хотела выскочить из кабинета, но Тимофеев остановил ее, поблагодарил за заботу.
— Я лучше с лимончиком, коньяк прекраснейший, замечательный у тебя вкус, Николай Петрович, — похвалил его Тимофеев.
— Не у меня, у Аллы Борисовны, — рассмеялся он, — она в нашей семье этим заведует, целиком на ее вкус полагаюсь, — пояснил Михайлов, посмотрев на сияющую Аллу.
Сергей Ильич поднялся, взял пальцами рюмку.
— Уважаемые Виктория Николаевна и Алла Борисовна! Замечательный у вас муж и зять, чувствуется, что он любит вас и уважает. За прекраснейших женщин, достойных настоящей любви и большого уважения великих людей!
Даже Михайлов не ожидал такого тоста, а Вика и Алла просто сияли от восторга. Сам губернатор назвал их Коленьку великим, а их достойными его!
Тимофеев улыбнулся сияющим женщинам, глянул на часы.
— Очень уютно у вас, давно не был в такой радушной обстановке, но дела ждут. Ехать пора.
Он попрощался со всеми за руку, пожелал удачи и вышел.
* * *
Граф прошел в спальню, лег, не раздеваясь, и задумался. Еще гораздо раньше ему приходили на ум подобные мысли, но он отгонял их в повседневной суете, каждый раз откладывая на завтра, на потом. Неординарные события последних дней заставили задуматься серьезно, содрогаясь от возможных последствий лихого бытия.
Выросший без отца, с матерью, отдавшей единственному сыну всю нерастраченную любовь, он научился принимать мужские решения раньше и быстрее своих сверстников. Как и все пацаны в отрочестве, он восхищался мужскими видами спорта, особенно боксом и самбо. Занимаясь в этих спортивных секциях, Граф никак не мог определиться с выбором, как ему советовали тренера. Каждый видел в нем задатки выдающегося боксера или самбиста и настаивал на более серьезном подходе к своему виду спорта. Разговаривая с одним, Граф соглашался, у него появлялась уверенность, что его призвание именно бокс, но выслушав другого, считал самбо лучшим видом спорта, который ему необходим.
В секциях закалялась воля, воспитывался характер, росла выносливость и физическая сила. Его мать не считала эти виды спорта необходимыми, постоянно беспокоилась о родной буйной головушке: не стряхнул ли, не сломал ли ручку, но посещения секций не запрещала, называя их кровавыми и жестокими.
Появление первых секций по каратэ вызвало у Александра бурю эмоций и восторга. Это был спорт его мечты, помогавший совершенствоваться не только физически, но и духовно, овладеть силой внутренней энергии и собранности, концентрировать волю и решимость в единое целое, усиливая эффект.
После окончания школы Александр пошел работать на завод, видя, как бьется мать, стараясь дать сыну необходимую одежду и питание. С появлением его первой зарплаты она тяжело вздохнула: «Учиться бы тебе, сынок, проживем как-нибудь». Эти материнские слова глубоко запали ему в сердце, и он по вечерам усиленно занимался. Поступив на экономический факультет, Александр продолжал работать, обучаясь заочно, и непременно занимался совершенством техники каратэ. «Хоть бы драчку свою бросил, — ворчала мать, — и так времени не хватает». Александр улыбался в ответ, подходил, обнимал мать, объясняя, что это как раз и помогает работать и учиться одновременно. Каратэ дает силу, способность правильно распределить время, организует и воспитывает человека. Оно не мешает — помогает учебе и работе. Мать не понимала — чем может помочь в учебе гимнастическая драчка, так она любила называть каратэ, но не вмешивалась материнской властью, отвечая всегда одинаково: «Ладно, раз помогает, что поделаешь». Вздыхала тяжело и уходила в свою комнату.
Отслужив в армии, Александр вернулся на свой родной завод, ему предложили работать в экономическом отделе: он не бросил учебу и в армии, в этом ему повезло. Он закончил 4 курса — 2 до и 2 в армии.
Начавшаяся перестройка приносила свои плоды, появились кооперативные киоски и магазины, но в первую очередь совершенствовался преступный мир. Возникали новые и новые преступные группировки, в городе свирепствовал рэкет, морально и материально не подготовленная милиция фактически бездействовала, ловя мелких воришек. Не получая и без того мизерную зарплату по несколько месяцев, ее лучшие кадры уходили в частный бизнес, а иногда и в те же самые преступные группировки.
Еще находясь на службе, Александр почувствовал, что армия разваливается, снижается ее боеспособность, резко падает дисциплина и начинается разгул свирепой дедовщины. Пьют не только офицеры, но и солдаты-первогодки. В стране идет разгул полнейшего беспредела, каждый стремится хапнуть побольше, правящая элита ведет междоусобные войны, стараясь оторвать куски пожирнее, и никому нет дела до простых людей, таких, как он.
Дети социального дна бросали школу и зарабатывали себе на жизнь на автозаправках, занимались воровством и пьянством, токсикоманили и употребляли наркотики. Девочки, не стесняясь, торговали натурой.
Видя, что соседский парнишка не посещает школу, Александр спросил однажды его учительницу, живущую в том же доме: «Что же вы к нему домой не зайдете, погибает парень»? Она смерила его таким презрительным взглядом, что он пожалел о вопросе, особенно после ее циничного ответа: «Буду я еще по домам ходить… за такую зарплату».
Ему захотелось крикнуть: «Стойте, люди, куда вы катитесь? Это же атавизм! Нет, вы не люди… звери».
После армии потребность была не только в еде, необходимо одеться и, рассчитывая на зарплату, он не получил ее. Над ним посмеялись и объяснили, что он и так счастливчик — взяли на работу при огромных сокращениях, а если получишь зарплату месяца через три — четыре: считай, повезло.
Проблемы наваливались, вырастая, как снежный ком, мать, сводившая еле-еле концы с концами, пока он был в армии, сейчас шаталась от голода, стараясь отдать ему кусок получше. Что делать — никто не знал! Сжимал Александр кулаки до боли, хотелось выть от бессилия, особенно когда показывали по старенькому, еще советскому телевизору, войны Ельцина и Горбачева. Материл он про себя все правительство и партию в том числе, надоело смотреть на опротивевшие сытые рожи. Телевизор продали — денег хватило на день: отдали долги и поели разок досыта.
Была у него и его друзей, таких же армейцев — десантников, своя точка зрения на происходящие события. Считали они меченного говнюком, ввергнувшим страну в пропасть, продавшимся за европейскую славу. Нет, они не против рынка и демократии, но нельзя в России отпускать вожжи сразу. Постепенно, под контролем государства необходимо создавать рынок, еще Ленин говорил об учете и контроле, а как он сейчас необходим над кооператорами, которые не платят налоги, обирают людей до нитки. Должна существовать программа плавного перехода, а сейчас что? Дерутся верхи за власть, хапают народные денежки, топят друг друга в дерьме, а народ — не до него сейчас.
Собирались вместе бывшие армейцы, курили, матерились, обсуждая насущные проблемы, но с каждым днем становилось их меньше и меньше — кто-то устроился охранником к ворюге — бизнесмену, кто-то подался в ОПГ, но таковых было меньше, кто-то пристроился по-другому.
Александру предложили вступить в группировку, и даже сам смотрящий за районом разговаривал с ним, но он отказался. Местному лидеру очень хотелось заполучить Александра, слышал он о его бойцовских способностях и поэтому в следующий раз направил четверых — пусть поучат несмышленыша, сам потом прибежит.
Четверо качков не составили Александру проблемы — вернулись они назад, как побитые собаки, тявкая и зализывая раны. Но он понял, что в покое его не оставят.
В течение нескольких дней готовились каждая из сторон. Лидер Октябрьских не хотел рисковать и решил продемонстрировать не только силу, но и своеобразное уважение. Он приказал вооружиться резиновыми дубинками, чтобы не покалечить сильно противника, он нужен был живой и не калека. Калека его не интересовал. На предложение одного из своих — грохнуть и все дела — так глянул, что у того по спине побежали мурашки. Лидер повторил еще раз, что Александр необходим живой и не искалеченный.
На стрелку они явились, ничего не подозревая, десять бритоголовых качков, размахивая дубинками, уверенные в своей силе, демонстрировали превосходство. «Мои слова и желания — закон в этом районе и не подлежат обсуждению, — надменно начал лидер Октябрьских, — только из снисходительности к тебе спрашиваю я последний раз»…
«Ты хочешь получить ответ? — перебил его Александр, — ты его получишь»!
Откуда ни возьмись, появились десять таких же качков. «Что станем делать с шакалами, Граф? — спросил один из них. — Поучим немного», — усмехнулся он.
Лидер Октябрьских, шамкая выбитым зубом и держа лед на голове, разносил своих братков за то, что не доложили ему о Графе, прошляпили новую группировку, действующую на его территории. В его понимании каждый, имеющий кличку, автоматически вписывался в их среду и сейчас он пытался определить его ранг. Прибежавший шестерка доложил, что Граф еще давно, до армии качал права в этом районе и сейчас, видимо, хочет вернуть себе положение. Метнувши в шестерку куском льда, Олег решил затаиться на время, выяснить силы и возможности Графа, а потом уже отомстить, отомстить насмерть. Он не знал тогда, что Александр не имел клички — это была его фамилия, и что попросил он помочь ему бывших армейцев десантников, своих друзей, которых сам и обучал в армии рукопашному бою.
События быстрыми кадрами мелькали в голове Графа, он хорошо помнил, как жизнь заставляла приглашать на тропу войны сослуживцев чаще и чаще, как аккуратно подталкивал его на скользкую дорожку хитрый и коварный Бром. И вот уже нет Олега и Брома, он сам занял место последнего. Но могут прийти другие Олеги, Бромы и Графы, необходимо решать сейчас, пока он в силе — идти или остановиться, жить или умереть?
Он выбирает жизнь! Постепенно отойдет от дел, передавая бразды правления, и займется легальным бизнесом. Доктор ему поможет.
Решение сняло камень с души, настроение поднялось, и он позвонил колокольчиком.