Андрей ЛАЗАРЧУК
О том, что одеваться надо нарядно, Руська вспомнил в последний момент.
– Мама! – позвал он. – Слушай, нам Галя Карповна вчера сказала, что вместо уроков мы пойдем в театр и надо надеть что-нибудь такое…
– Галина Карповна, – автоматически поправила мама, не отрываясь от плитки. На сковородке скворчали картофельные оладьи. – Подожди, а какой такой театр?
– Не знаю. В театр да и в театр. Какая разница?
– Всегда предупреждали… – нахмурилась мама. – Что же ты вчера-то молчал?
– Забыл, – вздохнул Руська.
– Забыл… ах, ты же…
– Да ну, чего особенного? Подумаешь, в театр. Бывали уже в театрах, и ничего…
– Может, и ничего, – мама смотрела куда-то в угол, – а может и чего… и отец ушел…
– Да ладно тебе, – Руська не понимал, из-за чего, собственно, расстройство. – Ты мне лучше дай какую-нибудь деньгу, я там в буфете чего-нибудь посмотрю…
– Господи, – сказала мама. – Добытчик ты наш…
Оладьи, понятно, подгорели. Впрочем, Руська именно такие и любил, но мама почему-то всегда старалась делать бледные, мягкие. Оладьи он запил большой кружкой приторного морковного чая.
– Вот это наденешь, – сказала мама.
– Он колючий, – запротестовал Руська. – И жаркий.
– Потерпишь, – отрезала мама.
– Но ведь в театр же…
– О, господи, – сказала мама предпоследним голосом. – Не будешь забывать вечерами… сказал бы вчера, попросила бы Раду Валерьевну, чтобы выписала тебе освобождение…
Это уже было настолько ни к селу, ни к городу, что Руська перестал сопротивляться – даже мысленно – и натянул «секретный» свитер. Секретным свитер был потому, что в него мама ввязала сплетенный косицей волос, так что от некоторых чар и от дурного глаза свитер оберегал неплохо.
– А вот это – на шею, – сказала мама и завязала на семь узлов шелковую веревочку. – Будут отбирать – отдай. И говори, что нашел.
– Что я, совсем маленький, что ли? – обиделся Руська. – Учишь как все равно…
– Большой ты, большой, – сказала мама. – Потому и говорю. С малого какой спрос…
Ха! Возле школы уже стоял автобус, и Галя Карповна махала рукой из двери. Класс плющил носы о стекла.
– Вечно ты, Повилихин, приходишь в последнюю минуту, – с полоборота завелась Галя Карповна. – Ты да Хромой, двое вас таких гавриков…
– Не опаздываю же, – резонно возразил Руська.
– Я сколько раз говорила: приходить за пятнадцать минут до начала уроков! Звонок не для вас, звонок для учителя! – и что-то еще в том же духе.
Руська молча обогнул ее с наветренной стороны и двинулся по проходу, ища место. Ничего нового он услышать не надеялся.
– Ксива есть? Ксивы нет. До свидания, – пробормотал он негромко, но так, чтобы его услышали. Машка Позднякова, соседка по двору и по алфавиту, фыркнула.
– С тобой не занято? – спросил Руська.
– Садись, – сказала Машка. – Она все равно не придет.
– Откуда ты знаешь?
– Я все знаю. Вот ты знаешь, например, куда мы едем?
– Ну?
– В Кремль!
– Как – в Кремль? Вчера же говорили, что в театр…
– Ты и поверил, глупышка?
– В лоб дам, – пообещал Руська.
– Ну и как хочешь, – обиделась Машка, хотя уж не ей обижаться. – Вон – мест много…
– Подожди. А зачем – в Кремль? Что там делать?
– А то ты не знаешь?
– Чего?
– Чего-чего. Не слышал ни разу, что ли?
– Слышал, – неохотно сказал Руська. – Только все это как-то… как-то не так… Мама рассказывала: их возили торжественно, отбирали самых-самых… они цветы дарили, рапорт читали…
– Говорят, что всех возят только не велят об этом рассказывать, – прошептала Машка и резко отвернулась.
– О чем вы тут шепчетесь? – возникла рядом Галя Карповна. – Я миллион раз говорила, что шептаться нельзя, хочешь что-нибудь сказать – скажи громко, при всех.
– Вон Хромой идет, – громко и при всех сказал Руська.
Толик Хромой – это у него настоящая фамилия, прозвище у него было Костыль – запыхавшись, вскочил в автобус.
– Тебя одного и ждем, – сказала Галя Карповна. – Сорок человек тебя ждут!
– Я опять опоздал? – удивился Толик. – Ну никак не могу к этим трамваям приспособиться.
– Объяснять будешь директору, – сказала Галя Карповна. – Так, нет Полубояринова, он болеет, и нет Стеллы Мендельсон… – Галя Карповна поджала губки. – Водитель, поехали!
Толик плюхнулся на пустое сиденье – как раз через проход от Руськи. Расстегнул портфель, вынул кляссер и подмигнул Руське. Руська привстал – Галя Карповна как раз отвернулась и говорила что-то водителю – и шмыгнул через проход.
– Во, как и обещал… – начал Толик, но Руська его перебил:
– Знаешь, куда едем?
– Ну… куда? – вздрогнул Толик.
– В Кремль… – от Толикова испуга Руська немного растерялся.
– Как же так… мне же нельзя, я ведь уже был… – зашептал Толик, – почему вчера не сказали?.. я ведь был весной, мне нельзя…
– Так скажи Гале, – предложил Руська.
– Не отпустит… а то еще мамке на работу сообщит – и все… ох, как же это я… осел, ведь так не хотел идти, думаю: ногу бы сломать…
– Так ты там был? – прошептал Руська?
– Ну да, я же говорю – весной, еще когда в той школе…
– Слушай, а что там?
Толик замолчал, уставился куда-то в бок.
– Так что? Почему все так бояться?
– Сам увидишь… да никто и не боится… а так… я не знаю. Я правда не знаю. Водят, все показывают… Глав-пушку, Глав-колокол… картины разные, сабли, пистолеты старинные… ну и это…
– К самому?
– Ну… Слушай, Руська, хочешь я тебе все свои марки отдам и расскажу, что мне один большой парень рассказывал, а за это буду там все время за тебя прятаться? Потому что ты не ходил еще, тебе можно, а я уже ходил…
– Хорошо. А что он тебе рассказывал?
– Значит так. Когда-то давно сам умер – или как будто бы умер… и те, которые с ним были, соратники – они решили: сохранить его тело, сделать мумию и выставить в музее, чтобы все видели и знали, какой он был. Ну и вот… сделали мумию, а потом к ним приходит один маг и говорит: а хотите, я его… ну, мумию, то есть… оживлю? А те без него не знают, что делать, говорят: хотим. Маг и оживил. Потом много всякого было…
– Опять шепчетесь? – налетела Галя Карповна. – Я сколько раз говорила: шептаться нельзя! Хочешь что-нибудь сказать – встань и скажи громко! Повилихин, а кто это тебе разрешил пересаживаться? Сядь немедленно обратно!
– Так мы договорились? – одними губами спросил Толик.
Руська кивнул.
Их долго не пропускали в Красный Круг – проверяли какие-то бумаги у водителя, что-то еще. Потом в автобус вошла толстая тетка в черной кожаной куртке с железной пентаграммой на рукаве и наганом на поясе.
– Какие красавцы! – сказала она, разглядывая класс. – Наше будущее! Поезжайте, водитель…
Когда автобус пересекал Красный Круг, Руська вдруг озяб. Он покосился на Машку: у Машки дрожали губы. Ни фига себе… Автобус свернул направо, и Руська увидел Кремль – во всей его красе: красные с золотом стены, бронзовые шестиконечные щиты на зубцах, башни с железными пентаграммами на шпилях – и сверкающая в лучах солнца тонкая, как кружево, золотая сеть-оберег, натянутая между башнями…
– Ух ты! – восхитился Руська.
– А вот эту сеть моя бабушка вязала, – сказала Машка. – Не одна, конечно…
Ворота перед автобусом открылись, пропустили его, закрылись.
– Выходите и стройтесь! – скомандовала тетка с наганом. Снаружи остро пахло ладаном: трое в таких же, как у тетки, кожаных куртках обходили автобус кругом, махая кадилами и шепча заклинания. Класс топтался, озираясь.
– Построились, построились! – торопила тетка. – Чему вас только в школе учат?
Наконец, класс выстроился в одну линейку. Галя Карповна бегала за спинами, топая, как шумное приведение.
– У кого есть магические предметы, амулеты, обереги – сдайте! – потребовала тетка. – Потом то, что дозволено к ношению, будет вам возвращено.
– У меня – вот…– сказала Машка, протягивая кусочек янтаря.
– И у меня, – Гарик Абовян отдал камешек с дыркой.
– И у меня… и у меня…– класс сдавал оружие: маленькие пентаграмки, старинные монеты, кроличьи лапки, крошечных костяных кошек и слоников…
– Не стыдно быть такими суеверными? – укорила тетка. – А еще в школе учитесь… Теперь мы проверим вашу честность. Федор, где ты?
Откуда-то появился одетый в военную форму горбун с чучелом обезъянки на плече. У Руськи упало сердце: теперь все… Прикинься шлангом, велел он себе, бить ведь не будут…
Горбун медленно шел вдоль выстроившегося класса, что-то шепча и прихихикивая. Он дошел до Руськи и вдруг остановился, будто принюхиваясь. Со слабым хрустом, слышным так, как если бы ломался лед на реке, обезъянка приподняла веки и стала выпрямлять скрюченную, прижатую к груди ручку. Тонкий черный палец уставился Руське пониже подбородка. Страх был такой, что Руська перестал чувствовать себя – тело стало чужое и как из ваты. Не описаться бы… Он, может быть, упал бы – но сзади подхватили, обшарили и нашли, конечно, веревочку.
– Эт-то что? – грозно нависла над ним тетка. – Это что, я тебя спрашиваю?
– В-веревочка…
– Веревочка? А какая веревочка?
– Кра… красивая…
– Я тебе покажу – красивая! Шелковая веревочка с семью сионскими узелками! Ты хоть знаешь, что это такое?
– Не… не знаю…
– Учительница! – воззвала тетка, потрясая рукой с веревочкой – она держала ее двумя пальцами, брезгливо, будто это был глист. – Учительница! Почему ваши дети не знают самого элементарного?
И тут Галя Карповна удивила Руську.
– Простите, – сказала она. – В школу поступает список предметов, запрещенных к ношению. Насколько я знаю, этого предмета там нет. Поэтому претензии могут быть предъявлены к наблюдающим инстанциям, но никак не к школе и не к ученикам.
Тетка еще поворчала для порядка и куда-то ушла, унося запрещенный предмет, и никто не догадался, что веревочка эта отвела взгляд обезъянки от Руськиного свитера…
– Где ты взял эту гадость? – ненавидяще глядя куда-то мимо Руськи, прошипела Галя Карповна.
– Нашел…– Руська отходил понемногу от пережитого страха.
– Что ты врешь – нашел…
– Правду говорю… клянусь… Лениным клянусь…– прошептал Руська.
Он при этом сложил крестом пальцы левой руки. Это подействовало и гром не поразил Руську.
Их долго-долго водили по Кремлю, показывая все, что там было. Возле Глав-колокола Толик потерялся, но его нашли и вернули. Потом экскурсовод рассказывал много интересного про Глав-пушку. Глав-пушку отлил великий русский мастер Андрей Чохов за много лет до рождения Ильича, но специально для того, чтобы охранять вождя от злоумыслов. Обычными снарядами Глав-пушка не стреляет, да она и не предназначена для этого. Но вот если кто задумает что-то злое против Ильича, то Глав-пушка тут же испепелит негодяя магическим огнем… Руська подумал было, а как же тогда история с Каплан?… но спросить не решился.
– А теперь пойдемте – Ильич ждет вас, – сказал экскурсовод с широкой неподвижной улыбкой.
Класс построили попарно и повели к дверям в большом доме. У дверей стояли часовые в высоких шлемах. Они взяли «на караул» и не шевельнулись ни одним мускулом, пока класс проходил мимо них. По ту сторону тяжелых дверей ждали люди в кожаных куртках.
– Пойдемте, дети, – сказала другая тетка, чем-то похожая на предыдущую, хотя и совершенно не такая: худая, с длинным носом.
– Не шумите, не галдите, не задавайте вопросов сами. Ильич будет спрашивать – отвечайте по одному, я буду показывать, кому отвечать. Ильич будет угощать вас конфетами – больше двух брать нельзя. Не набивайте конфетами рот – это некрасиво. После встречи вас покормят в столовой. Если кто-то хочет в туалет, сходите сейчас, вон туда, – она показала рукой.
Полкласса воспользовалась предложением.
– А можно я спрошу? – раздался чей-то голос. Руська скосил глаза: это был Венька Степанов, на вид – тихий очкарик…
– Спроси, мальчик, – благодушно сказала тетка. Не знала она, кто такой Венька.
– Степанов! – предостерегающе гаркнула Галя Карповна, но было поздно…
– А это правда, что Крупская отравилась?
Тетку будто стукнули палкой по затылку. Она замерла, мгновенно сгорбившись, потом медленно распрямилась, откинула голову назад, как кобра, и всем телом повернулась к Веньке.
– Ну что ты, мальчик, – сказала она медовым голосом. – Надежда Константиновна скончалась от пневмонии, и все очень горевали о ней, и Ильич – больше всех… А почему ты спросил? Тебе кто-то говорил об этом, да? Кто же?
– В трамвае слышал, – сказал Венька. – Два старика поругались, один другому это и сказал.
– Ах, чего только не говорят люди в ссоре! – вздохнула тетка. – Никогда не ругайтесь, дети. А вам, учительница, я советую уделить особое внимание этому мальчику. Может быть, имеет смысл показать его хорошему врачу…
Класс поднялся на второй этаж. У двустворчатой двери, обитой синей кожей с вытесненными на ней пяти-, шести– и семиконечными звездами, знаками единорога и чем-то еще, чего Руська никогда раньше не видел, стояли совсем уж странные часовые: рыцари в латах и с обнаженными мечами в руках.
– Строимся, строимся, – суетилась Галя Карповна, носатая тетка и еще какие-то люди. Класс строился, но как-то не так. Наконец, тетка, которая, похоже, всем тут заправляла, дала сигнал:
– Заходим!
Рыцари с лязгом наклонились вперед и взялись за ручки дверей. Невидимый оркестр заиграл марш. Двери распахнулись, и класс стал медленно вдавливаться в комнату.
Там было полутемно, стоял большой письменный стол, книжные шкафы, диван, несколько кресел. За столом сидел человек и что-то писал, макая перо в чернильницу. На входящих он не смотрел. Наконец, все вошли, замерли – и повисла такая тишина, что слышно стало слабое шарканье пера о бумагу.
– Владимир Ильич! – медово заговорила тетка. – Гости к вам, школьники, отличники!
Человек отложил перо и медленно выпрямился. Он очень походил на свои портреты и скульптуры, стоящие и висящие везде, и в то же время чем-то неуловимо отличался от них, и Руське подумалось, что прав был дядя Костя, когда говорил отцу – а Руська нечаянно подслушал, – что фотографируют, рисуют и лепят других людей, специальных артистов, чтобы избежать дурного глаза… Кожа человека за столом странно лоснилась, и смотрел он на класс тоже странно: будто никак не мог понять, что это за люди и что они здесь делают. Тетка с длинным носом встала рядом с ним, повернулась к классу, и Ильич тут же хитро улыбнулся, подмигнул или прищурился – Руська не понял – и быстро встал.
– Культурная задача не может быть решена так быстро, как задачи политические или военные, – сильно картавя, сказал он. На слушателей он смотрел так, будто сам стоял на трибуне, а они – у его ног. – Мы не можем уничтожить различия между классами до полного введения коммунизма. Нам не нужно зубрежки, но нам нужно развить и усовершенствовать память каждого обучающегося знанием основных фактов, ибо коммунизм превратится в пустоту, превратится в пустую вывеску, коммунист будет только простым хвастуном, если не будут переработаны в его сознании все полученные знания. Тут мы беспощадны, и тут мы не можем вступить ни на какой путь примирения или соглашательства. Это надо иметь в виду, когда мы, например, ведем разговоры о пролетарской культуре. Старая школа была школой учебы, она заставляла усваивать массу ненужных, лишних, мертвых знаний, которые забивали голову и превращали молодое поколение в подогнанных под общий ранжир чиновников. Теперь они видят: Европа так развалилась, империализм дошел до такого положения, что никакая буржуазная демократия не спасет, что только Советская власть может спасти. Трудящиеся тянутся к знанию, потому что оно необходимо им для победы. Главное именно в этом. Мы говорим: наше дело в области школьной есть та же борьба за свержение буржуазии; мы открыто заявляем, что школа вне жизни, вне политики – это ложь и лицемерие. То поколение, которому сейчас пятнадцать лет, оно увидит коммунистическое общество, и само будет строить это общество!