В подводной лодке вскоре настала такая тишина, что слышно было, как в соседних отсеках посапывают спящие. Офицер и электрик, следившие за вентиляцией и расходом кислорода, двигались бесшумно. На ногах у них были мягкие валенки.
Гидроакустику очень хотелось спать. Время от времени он тер себе виски и, не сходя с места, разминался: выгибался, шевелил плечами, разводил в сторону руки...
Но вот он замер и насторожился. Из фиорда донеслись чуть свистящие, ноющие звуки моторов и быстро вращающихся винтов. «Идут катера, — сообразил Иванов. — Сколько их?.. — Он напряг слух. — Один, два, три... Значит, всего в море будет шесть».
Акустик взглянул на циферблат. Шел девятый час. «Мало поспал командир», — с сожалением подумал Иванов и стал вполголоса докладывать офицеру обо всем, что слышит:
— Остановились на фарватере... Видно, совещаются... Заработали моторы четырех... Идут дальше... Повернули влево... Один застопорил ход... другие огибают минное поле. Расстояние двенадцать-четырнадцать кабельтовых... Слышу шум только двух катеров, еще один остановился...
— Все ясно, — сказал офицер, — окружают нас. Надо будить командира. Точнее пеленгуйте их.
Вахтенный ушел в каюту командира и вскоре вернулся с Кочневым. На заспанной щеке капитан-лейтенанта краснела полоска, оставленная жесткой подушкой. Веки опухли. Кочнев залпом выпил кружку подкисленной воды, тряхнул головой и, взяв записи гидроакустика, начал разбирать их:
— Дозор выставлен по всему полукругу. И назад не вернешься. Здесь какая-нибудь ловушка. Видно, придется прорываться на юг, где катера стоят разрозненно. От одиночек уйдем... А что здесь, на фарватере? — спросил он у Иванова.
— На одном катере мотор работает на малых оборотах. Он как будто приближается... вошел на минное поле.
Кочнев вслушался. Сначала он уловил слабые, какие-то бурлящие звуки, затем — приглушенный рокот мотора. Катер двигался очень осторожно.
— Произвести побудку! — приказал капитан-лейтенант. — Только без свистков, стука и шума, — предупредил он. — Говорить вполголоса. Наглухо задраить переборки и всем стоять на местах.
Через несколько минут экипаж подводной лодки был в боевой готовности. Советские моряки явственно слышали, как поблизости бродил катер противника. Один раз он даже прошел над кормовыми отсеками лодки, но не остановился.
«Значит, нефть не просачивается», — обрадовался механик.
А Кочнев думал о другом. Он знал, что если катерники и «нащупают», где находится подводная лодка, то сами бомбить ее на минном поле не решатся. Мины могут сдетонировать и разнести все, что находится поблизости. Но катерники догадаются вызвать авиацию.
Капитан-лейтенант принялся листать тетрадку радиста с записями прогнозов погоды. Ему хотелось установить: летная ли сегодня погода?
Метеорологи предвещали усиление холодов.
«Если день морозный, то незамерзаемое море, конечно, окутано испарениями. Все это так, — рассуждал Кочнев, — но в тумане катер не решился бы войти на минное поле. Значит, на море небольшой ветер, он рассеивает туман. И все же видимость может быть плохой. Выжду», — решил он.
Катер бродил по минному полю минут сорок, затем вернулся на фарватер и кругом опять стало тихо.
Прошел час... два, а противник ничего не предпринимал. «Видно, погода нелетная», — заключил Кочнев и по переговорным трубам объявил:
— Всем заступающим на вечернюю вахту разрешаю отдыхать.
Кое-кто из подводников вновь улегся спать, а остальные, чтобы скоротать время, занялись: одни — шахматами, другие — чтением книг.
Командир с Жамкочьяном и штурманом ушли в каюту обдумывать, какое направление лучше всего выбрать для прорыва.
Кислород на подводной лодке расходовали бережно, так как не знали, когда удастся всплыть и открыть люки для притока свежего воздуха. С каждым часом в отсеках становилось все труднее и труднее дышать.
Дневной свет в этом краю фиордов и обледенелых скал держался недолго. По времени Кочнев определил, что на море уже наползла мгла, но он решил выждать: «Пусть утомятся насторожившиеся при наступлении темноты гидроакустики противника».
Капитан-лейтенант видел, как учащенно вздымались груди у старшин, матросов и офицеров. Люди дышали полуоткрытыми ртами, им не хватало кислорода. Он сам ощущал стук крови в висках. Руки и ноги, казалось, налились свинцом. Кочнев попытался зажечь спичку. Серная головка зашипела, но не воспламенилась.
— Дать кислород! — наконец приказал он. Загудели моторы вентиляции. Дышать стало легче, люди оживились.
После смены вахтенных неподвижно лежавшая лодка поднялась с грунта и, оставаясь на большой глубине, медленно двинулась вперед.
Она пробиралась среди черных шарообразных мин, колыхавшихся под водой лишь на несколько метров выше ее рубки. Стальные минрепы, державшие на якорях «рогатую смерть», были натянуты, как струны.
Вот левый борт лодки коснулся такого троса. И подводники уловили противный, царапающий звук, от которого ноют зубы. Скрежет медленно полз от отсека к отсеку и оборвался за кормой.
«Винтами не зацепились», — облегченно вздохнув, отметил про себя Кочнев и отдал распоряжение увеличить ход.
«Сейчас засуетятся катера противника», — подумал он и взглянул на гидроакустика. Но тот молчал. Только спустя некоторое время Иванов сообщил:
— Моторы заработали на всех катерах... Самый ближний идет наперерез нашего курса.
«Значит, известили друг друга. Но как они это сделали: ракетами или по радио?»
— Эх, был бы туман на море! — вслух произнес капитан-лейтенант.
— До чистой воды осталось четыре-пять кабельтовых! — известил штурман.
Лодка еще раз коснулась минрепа. Гребной вал пришлось застопорить и несколько секунд двигаться по инерции.
Шум ближнего катера уже ясно различали люди в носовых и кормовых отсеках.
— Полный вперед! — приказал Кочнев.
Первые бомбы разорвались несколько левее лодки.
— Право руля!
В погоню включился еще один катер. Теперь бомбы всплескивали то слева, то справа, то за кормой. От сильных взрывов лодка вздрагивала и покачивалась. Но дрожавший свет в электрических лампочках не гас. «Почему так странно и разрозненно действуют катера? — недоумевал Кочнев. — И скорость не полная... Наверное, боятся столкнуться друг с другом? Значит, на море туман, — обрадовался он. — Повезло нам!»
Стремясь скорее оторваться от катеров, капитан-лейтенант потребовал от механика:
— Дайте самый полный! Выжмите из машин все, что можно.
Погоня длилась недолго. Сначала отстал один катер. Потом перестал сбрасывать бомбы и другой. Гидроакустик уже не слышал никаких шумов.
— Оторвались! — сказал он.
Отойдя от берега миль на двенадцать, лодка всплыла под перископ. Кочнев, прильнув к окулярам, попытался разглядеть что-либо на море, но, кроме серой мути, ничего не увидел: кругом был густой туман.
— Приготовиться к всплытию! — приказал капитан-лейтенант.
Он первым поднялся по трапу, отдраил выходные люки и, выскочив на мостик, полной грудью вдохнул морозный солоноватый воздух. Казалось, не надышаться им.
И люди, стоявшие за его спиной, некоторое время не могли вымолвить слова.
Дымящееся на холоде море чуть слышно плескалось у борта.
— Налаживайте антенну, — сказал наконец Жамкочьян. — Теперь можно радировать: приказ нами выполнен.
«ПЕЛИКАН»
Тихоходный тральщик «Пеликан» был самым неказистым военным кораблем Балтийского флота. До войны этот тральщик вел трудовую жизнь буксирного парохода, таскавшего за собой по рекам и каналам Мариинской водной системы плоты и баржи.
В свежую погоду речники не решались на «Пеликане» выходить на просторы Ладожского озера, а обходили его спокойным каналом, так как судно заливало волной.
Еще при рождении, когда на буксирном пароходе были установлены котлы и паровая машина, он поразил судостроителей своим странным видом: нос у него нелепо задирался вверх, а корма глубоко сидела в воде.
— Не пароход, а пеликан какой-то, — огорченно сказал главный инженер. — Придется конструкцию менять.
Конструктор попытался переместить машины, выровнять своего первенца, но у него ничего не вышло. И кличка «Пеликан» стала именем буксирного парохода. Плавать на «Пеликане» считалось наказанием. На него посылали служить самых недисциплинированных и неряшливых речников. За долгий срок плавания он приобрел столь неопрятный и запущенный вид, что, наверное, более чумазого парохода не было ни в одном водном бассейне страны.
В первый же год войны, когда началась всеобщая мобилизация, «Пеликан» попал на военную службу. Его командир и военком встретились в ленинградском полуэкипаже. Старший лейтенант запаса Чариков прежде служил на Тихоокеанском флоте, а политрук запаса Соловой — на Северном. Оба они никогда не плавали на тральщиках, но свое назначение приняли с воодушевлением и вместе отправились в Свирицу принимать новый корабль.
Увидев буксирный пароходик, стоящий на реке, они оба помрачнели. Вид корабля не радовал глаз. Его обшарпанные мостик и рубка были скособочены, палуба захламлена, а труба помята и проржавлена.
— Неужто на нем воевать придется? — растерянно спросил Соловой у Чарикова.
— Товарищам на глаза не покажешься — засмеют! — хмуро ответил старший лейтенант. — Я ведь на миноносцах плавал. Ну и подсунули же нам кораблик!
Но на военной службе не поспоришь и не откажешься. Приказ следовало выполнять. Соловой с Чариковым прошли на буксир, познакомились с речниками и повели «Пеликана» вооружать на судостроительный завод.
На носу буксирного парохода заводские мастера установили пушку, а на корме — пулемет и тральные приспособления. От этой нагрузки «Пеликан» еще больше задрал нос и получил такой дифферент на корму, что привальный брус оказался на уровне воды.
Здесь же приняли новую команду, среди которой только пять человек были кадровыми военными моряками, а остальные — местные речники, пожилые совторгфлотовцы и рабочие судостроительного завода.
Перед новой командой военкому и командиру не хотелось показывать недовольства кораблем. Сделав вид, что все обстоит так, как и должно быть, они принялись приводить «Пеликан» в надлежащий военный вид.
Военком был человеком рослым, с могучей шеей и выпуклой грудью борца. Жесткие, почти соломенного цвета волосы над его лбом дыбились ежом. Пригладить их ему не удавалось ни водой, ни вежеталем, ни специальными повязками. Голосом он обладал по-боцмански зычным и нрава был веселого. Рядом с ним работалось легко, потому что Соловой, по-медвежьи ворочая тяжести, то и дело сыпал прибаутками, а если от других слышал меткое словцо или удачную шутку, то оглушительно хохотал. Молодежь тянуло к нему.
Командир, который лет на пять был старше военкома, держался солиднее: шагал неторопливо, говорил негромко, но внятно и заставлял повторять приказания слово в слово. Видимо, сказывалась его гражданская профессия: он служил воспитателем в ремесленном училище. Развязности и расхлябанности Чариков не терпел и поэтому первое время старался быть строгим и даже придирчивым. Молодежь его побаивалась, а недавние рабочие — пожилые матросы — говорили:
— Без строгости на военной службе не обойдешься. Только бы справедливым оказался да побольше о команде заботился. А те, что первое время папиросками угощают и по-разному подлаживаются к нашему брату, потом паршивыми людьми оказываются. Не для забавы мы готовимся, а воевать. Тут твердая рука требуется.
Матросы видели, что командир не белоручка. Руководя авральными работами, он показывал, как надо из каждой щелки удалять грязь, как смывать каустиком въевшуюся сажу и драить палубу.
За десяток лет плавания грязи на буксирном пароходе накопилось столько, что ее выгребали лопатами и выносили из трюмов полными лоханками.
Все внутренние помещения на очищенном и отмытом «Пеликане» матросы покрасили светлыми красками, а борта и надстройку — шаровой, под серо-свинцовый цвет балтийской волны. И вот, когда буксир засверкал чистотой, на нем торжественно подняли военно-морской флаг и стали готовиться к походу.
В дни авральных работ вся команда «Пеликана» жила в казарме на берегу Невы. Теперь ее нужно было разместить в тесных помещениях буксирного парохода. И тут выяснилось, что места на всех не хватает. Пришлось в кубриках привинчивать крючья для подвесных коек, а в каютках поселять по два-три человека.
Об офицерской кают-компании, конечно, и думать не приходилось. Столовую устроили под тентом на верхней палубе. А камбуз оказался столь крошечным, что кок с трудом протискивался в него и мог работать лишь при открытых дверях.
И все же, несмотря на все неудобства новой жизни, в Кронштадт пеликановцы пошли в приподнятом настроении.
Рулевые буксира прежде плавали по рекам, ориентируясь по береговым створам и бакенам. До этого похода им не приходилось иметь дела с компасом, поэтому они поглядывали на него с некоторой опаской и недоверием.
Под разведенными невскими мостами они проходили ночью, а в морской канал вышли на рассвете. Залив слегка туманился. Не было видно ни берегов, ни Кронштадта.
«Куда же теперь?» — растерялся рулевой. Он не понимал, что обозначают морские навигационные знаки.
Командир, стоявший рядом на мостике, сообщил, какой курс следует взять по компасу. Но для рулевого это был набор непонятных слов. Корабль у него стал выделывать такие зигзаги, что в любую минуту мог выскочить на отмель или сесть на камни.
Чарикову пришлось самому стать за руль и тут же в рубке учить речника, как пользоваться компасом.
В Кронштадт они все же пришли благополучно. Здесь корабль принял на борт снаряды, патроны, глубинные бомбы, дымовые шашки, несколько тралов с буйками, змеями, отвесами. В общем, нагрузился так, что еще больше стал походить на нелепейшего представителя водоплавающих птиц — пеликана. Однако это не помешало ему пойти на опробование своего оружия с группой тихоходных тральщиков.
Начались круглосуточные боевые учения в море. Дела на «Пеликане» шли неплохо. Все люди учились старательно и к службе относились со строгостью военных моряков. Только командир отделения, сигнальщик Абашкин, иногда подводил команду.
Несмотря на маленький рост и забавную внешность — на широком щекастом лице виднелся крошечный нос-пуговка, — он оказался человеком тщеславным: одевался всегда франтовато, лихо надвигал на правую бровь мичманку и на мостике стоял, выпятив грудь.
Если семафорили «Пеликану» с какого-нибудь корабля, Абашкин величественно прикладывал к глазам бинокль и обращался к своему матросу.
— А ну, товарищ Кукин, поймете ли вы, что там пишут?
Разбитной сигнальщик Кукин, прищурившись, вглядывался в далекое мелькание флажков и бойко докладывал старшине о передаваемом тексте.
— Вроде как правильно, — одобрительно басил Абашкин. — А теперь, для практики, отмахните-ка им ответ.
И сигнальщик «отмахивал». А старшина с гордым видом поглядывал на всех: «Смотрите, какого я чудо-сигнальщика воспитал».
Но когда Кукина не оказывалось вблизи, а на тральщике необходимо было принять семафор, то у Абашкина обязательно начинали слезиться глаза и запотевали стекла бинокля. Он пыхтел и ворчал на плохую видимость до тех пор, пока командир или его помощник не прочитывали запрос сами. Если требовался срочный ответ, то Абашкин с готовностью произносил:
— Есть!
И начинал с невероятной быстротой отмахивать флажками несусветную чепуху. Его, конечно, не понимали на других кораблях и требовали у командира: «Снимите с мостика эту ветряную мельницу».
Абашкин же с обиженным видом и не без нахальства оправдывался:
— Я не могу медленно работать, у меня горячий характер. Пусть учатся быстрей читать.
— Этак придется для вас весь флот переучивать,— заметил Чариков и, чтобы проверить сигнальщика, предложил ему пройти на нос корабля и как можно медленнее передать флажками: «Нахожусь на минном поле, не подходите ко мне».