Моя жена была десятилетней девочкой. Она запрокидывала лицо к небу и широко разевала рот, стараясь проглотить как можно больше снежинок. И даже будто бы считала их. Время от времени она сообщала мне неправдоподобные цифры:
– Сто пятьдесят пять.
– Врунишка.
В лесу наши шаги были так же бесшумны, как и падающий снег. Мы не разговаривали, вновь обнаружив, что молчание равняется счастью.
Рано начало смеркаться. От окружающей белизны стало как будто еще светлее. Если бы молчание могло иметь материальное воплощение, это был бы снег.
В седьмом часу мы вернулись в Дом. На снегу еще виднелись две цепочки свежих следов: одна вела к нашей двери, другая уходила к соседу. При виде их мы расхохотались, а особенно насмешил нас утоптанный снег под дверью, свидетельствующий о долгом бесплодном ожидании. Мы словно читали по этим следам; нам отчетливо виделось в них недовольное лицо месье Бернардена, который, надо думать, счел нас хамами из хамов: куда это мы посмели уйти, когда он пожаловал с визитом?
Жюльетта веселилась как дитя. Мне показалось, что она чересчур возбуждена: наша сказочная прогулка вкупе с афронтом доктора составили коктейль, ударивший ей в голову. Так бедна событиями была ее жизнь, что она реагировала на все исключительно остро.
Ночью моя жена спала плохо. Наутро начала кашлять. Я злился на себя: как я мог позволить ей бегать с непокрытой головой под снегом и глотать сотнями снежинки?
Простуда, ничего серьезного – но о прогулке в тот день не могло быть и речи.
Я принес ей в постель липовый отвар.
– Придет он сегодня?
Нам уже не надо было уточнять, кто это – «он».
– Может быть, наше отсутствие вчера его обескуражило.
– В прошлые разы в четыре часа у нас горел свет в гостиной. Мы можем не зажигать его.
– Вчера свет не горел. Это не помешало ему прийти.
– Эмиль, а мы вообще обязаны ему открывать?
Я вздохнул, подумав, что устами младенца глаголет истина.
– Хороший вопрос.
– Ты не ответил.
– Нет закона, обязывающего нас открывать ему дверь. Но из вежливости приходится это делать.
– А мы обязаны быть вежливыми?
Она снова попала в самую точку.
– Быть вежливым никто не обязан.
– Тогда в чем дело?
– Дело, Жюльетта, не в том, должны ли мы, а в том, можем ли.
– Не понимаю.
– Как, имея за плечами шестьдесят пять лет вежливости, в одночасье стать хамом?
– Неужели мы всю жизнь были вежливы?
– Сам факт, что ты задаешь мне этот вопрос, говорит о том, до какой степени в нас укоренились хорошие манеры. Мы так вежливы, что вежливость стала нашей второй натурой. Она подсознательна, а с подсознанием не поспоришь.
– Может, все-таки попробовать?
– Как?
– Если он постучит, а ты в это время будешь наверху, ты вполне можешь не услышать стука. Тем более в твоем возрасте. Это даже не хамство.
– А почему я буду наверху?
– Потому что я заболела, и ты сидишь у моей постели. И вообще, это его не касается. Подняться на второй этаж – что тут невежливого?
Я понимал, что она права.
В четыре часа я был наверху, в спальне, у постели больной. В дверь постучали.
– Жюльетта, я его слышу!
– Он об этом не знает. Ты мог бы и не услышать.
– Я его прекрасно слышу.
– Ты вообще мог бы спать.
– В этот час?
– Почему нет? Я больна, ты пришел посидеть со мной и уснул.
Я чувствовал себя все хуже. В горле стоял ком. Жена взяла меня за руку, как бы желая прибавить мне мужества.
– Он скоро перестанет.
Вот тут она ошибалась. Мало того что он не перестал – он стучал все сильнее. Я мог бы его не услышать разве что на шестом этаже. А дом у нас был двухэтажный.
Шли минуты. Месье Бернарден барабанил в дверь как одержимый.
– Он ее вышибет.
– Он сумасшедший. Бешеный.
Сосед между тем не унимался. Я представил его огромную тушу – долго дверь не выдержит под таким напором. А без двери зимой мы просто не выживем.
Дальше – больше: он принялся молотить кулаками непрерывно, с интервалом меньше секунды. Я и не подозревал в нем такой силищи. Жюльетта побелела; ее дрожащая рука выпустила мою.
И тут произошло нечто ужасное: в тот же миг я почти кубарем скатился с лестницы и открыл дверь.
Лицо нашего мучителя раздулось от гнева. Я так испугался, что не мог произнести ни звука и только посторонился, пропуская его. Он снял пальто, прошел в гостиную и уселся в кресло, которое числил своим.
– Я не слышал, как вы стучали, – выдавил я из себя наконец.
– Я знал, что вы дома. Снег нетронут.
Еще ни разу сосед не произносил столько слов подряд. Видимо, утомившись, он замолчал напрочь. Мне стало жутко. Его тирада доказывала, что он отнюдь не слабоумный. А судя по поведению, много хуже – опасный псих.
Потом, целую вечность спустя, он произнес еще одну фразу:
– Вчера вы ушли.
Это прозвучало как обвинение.
– Да. Мы погуляли в лесу.
Подумать только, я еще и оправдывался перед ним! Устыдившись собственной трусости, я заставил себя добавить:
– Вы так сильно стучали…
Трудно представить, сколько мужества понадобилось мне, чтобы пролепетать эти несколько слов. Но наш сосед в оправданиях не нуждался. Он слишком сильно стучал? Ну и правильно делал, раз все же вынудил меня открыть дверь!
Молчать в этот день мне было не под силу.
– Моя жена простудилась вчера на прогулке. Она слегла и покашливает.
В конце концов, он ведь врач. Может быть, наконец, будет от него хоть какая-то польза. Однако он молчал.
– Вы не могли бы ее осмотреть?
– Она простудилась, – ответил он с раздражением, всем своим видом давая понять: «Вздумали тоже беспокоить меня из-за пустяка!»
– Ничего серьезного, но в нашем возрасте…
Сосед даже не снизошел до ответа. Его позиция была ясна: если речь не идет как минимум о менингите, нам нечего рассчитывать на его услуги.
Он снова надолго замолчал. И тут на меня волной накатила ярость. Как? Я должен посвятить целых два часа этому недоумку, который только мою дверь ломать горазд, – а тем временем моя бедная больная жена будет одна лежать в постели? Ну уж нет. Этого я не вынесу.
Как мог учтиво я сказал ему:
– Покорнейше прошу меня извинить, но я нужен Жюльетте. Чувствуйте себя как дома, располагайтесь в гостиной или, если угодно, поднимитесь со мной наверх…
Любой понял бы, что его выпроваживают. Увы, любой, но не месье Бернарден. Клянусь, он возмущенно пропыхтел в ответ:
– Вы не дадите мне чашку кофе?
Я не поверил своим ушам. Итак, эту чашку кофе, которой мы каждый день угощали его из любезности, он теперь требует как причитающуюся ему дань! Я с ужасом понял, что все, чем мы ублажали его с первого визита, стало данью: в его примитивном мозгу однажды оказанная любезность обретала статус закона.
Нет уж, кофе он от меня не дождется! Это было бы чересчур. Я слышал, что американцы говорят своим гостям: «Help yourself». Но не каждому дано быть американцем. С другой стороны, у меня все равно не хватит наглости отказать ему в чем бы то ни было. И я, со свойственным мне малодушием, предложил компромиссное решение:
– Мне некогда варить кофе. Сейчас я вскипячу воду, чтобы приготовить жене отвар, и заодно сделаю для вас чашку чаю.
«…если вам угодно», – чуть было не добавил я, но хотя бы эти слова мне достало мужества проглотить.
Я подал ему чай и понес отвар Жюльетте, которая, съежившись под одеялом, шепотом спросила:
– Что с ним? Почему он ломал дверь, как разбойник?
Глаза у нее расширились от страха.
– Я не знаю. Но ты не беспокойся, он не опасен.
– Ты в этом уверен? Ты слышал, с какой силой он колотил в несчастную дверь?
– Он не злой. Просто неотесанный.
Я рассказал ей, что месье потребовал кофе. Она прыснула.
– А может, оставишь его внизу одного?
– Я побаиваюсь.
– Попробуй. Просто чтобы посмотреть на его реакцию.
– Мне бы не хотелось, чтобы он рылся в наших вещах.
– Это на него непохоже.
– А что на него похоже?
– Послушай, он просто хам. А хаму ты имеешь право хамить в ответ. Не спускайся, пожалуйста, не надо. Мне страшно, когда ты с ним один.
Я улыбнулся.
– Тебе не так страшно, когда ты со мной и можешь меня защитить?
В эту минуту что-то оглушительно громыхнуло. Потом еще раз, и еще. По ритму мы догадались, что происходит: враг поднимался по лестнице. Ступеньки, привыкшие к нашему легкому весу, трещали под тушей месье Бернардена.
Мы с Жюльеттой переглянулись, как дети, запертые в кладовой людоеда. Бежать было некуда. Неспешные тяжелые шаги приближались. Дверь я оставил открытой, мне и в голову не пришло ее закрыть: разве такая малость могла защитить нас? Нам пришел конец.
В то же время я сознавал, как смешон наш страх: на самом деле ничего серьезного нам не грозило. Сосед был, конечно, сущим наказанием, но вряд ли он причинил бы нам какой-то вред. И все же мы дрожали от ужаса. Он был уже совсем близко. Входя в роль, я с озабоченным видом взял за руку больную.
Он вошел. Увидел картину: встревоженный муж у постели захворавшей жены. Я изобразил удивление:
– О! Вы поднялись к нам?
Как будто треск лестницы позволил бы мне об этом не догадаться!
Выражение его лица не поддавалось анализу. Он был явно возмущен нашими дурными манерами и в то же время смотрел подозрительно: Жюльетта ведь могла и прикинуться больной с единственной целью пренебречь долгом гостеприимства.
– Ах, доктор, – простонала моя жена с преувеличенной до смешного благодарностью в голосе, – как вы любезны! Но я думаю, это всего лишь легкая простуда.
Сбитый с толку, он подошел и положил ладонь ей на лоб. Я уставился на него в изумлении: если он осматривает мою жену, значит, его мозг как-никак работает. Что же он выдаст?
Тяжелая лапища наконец приподнялась, но месье Бернарден молчал. На какой-то миг я вообразил худшее.
– Ну что, доктор?
– Ничего. Она ничем не больна.
– Но она же кашляет!
– Наверно, немного воспалено горло. Но она ничем не больна.
Эта фраза, которая в устах всякого нормального врача успокоила бы, у него прозвучала констатацией оскорбления: «И вы из-за такой пустяковой болезни лишаете меня своего внимания?»
Я сделал вид, будто ничего не заметил.
– Спасибо, спасибо, доктор! У меня камень с души свалился. Сколько я вам должен?
Платить ему за то, что он подержал руку на лбу моей жены – возможно, это покажется странным, но я ни в коем случае не хотел быть у него в долгу.
Он пожал плечами, угрюмо насупившись. Так я открыл еще одну черту характера нашего мучителя – мне был удивителен сам факт, что у него имеются черты характера: его не интересовали деньги. Следовало ли допустить, что в нем есть проблески – не благородства, нет, но хотя бы отсутствия вульгарности?
Верный себе, он поспешил не оставить и следа от намечающегося благоприятного впечатления: по-хозяйски шагнул к стулу и уселся напротив нас.
Мы с Жюльеттой ошеломленно переглянулись: да он никак собирается осаждать нас и в спальне? Положение было столь же кошмарным, сколь и безвыходным.
Даже будь я способен выставить человека за дверь, как прикажете действовать? Тем более, он только что бесплатно осмотрел мою жену.
Она между тем отважилась:
– Доктор, вы… вы же здесь не останетесь?
На его хмуром лице вновь проступило возмущение. Что? Как посмели сказать ему такое?
– Здесь не место для приема гостей. И потом, вам будет скучно.
Этот аргумент показался ему приемлемым. Но его следующая фраза нас добила:
– Если я спущусь в гостиную, вы должны пойти со мной.
Я уныло возразил без всякой надежды:
– Но я не могу оставить ее одну.
– Она не больна.
Это не укладывалось в голове! Я смог только повторить:
– Я не могу оставить ее одну!
– Она не больна.
– Полноте, доктор, у нее слабое здоровье! В нашем возрасте это можно понять!
– Она не больна.
Я посмотрел на Жюльетту. Она печально покачала головой. Если бы только у меня хватило духу твердо сказать: «Больна или не больна, а я остаюсь с ней! Ступайте вон!» Мне было дано понять, до какой степени я принадлежу к породе слабаков. Я сам себя ненавидел.
Я встал, признав свое поражение, и спустился с месье Бернарденом в гостиную, оставив в спальне мою бедную покашливающую жену.
Незваный гость развалился в своем кресле. Он взял чашку чая, которую я приготовил, перед тем как подняться в спальню, и поднес ее к губам. Клянусь, он поморщился и протянул ее мне со словами:
– Совсем остыл.
В первую минуту я растерялся. А потом меня одолел смех: это уже ни в какие ворота не лезло! Быть до такой степени невоспитанным – это просто немыслимо. Я смеялся и не мог остановиться, накопившееся за полчаса напряжение отпускало, растворяясь в приступе смеха.
Наконец я взял чашку из рук толстяка, которого мой смех привел в негодование, и направился в кухню.
– Сейчас заварю вам свежий чай.
Ровно в шесть он ушел. Я поднялся к жене в спальню.
– Я слышала, ты очень громко смеялся.
Я рассказал ей про остывший чай. Она тоже посмеялась. Но потом пригорюнилась:
– Эмиль, что же нам делать?
– Не знаю.
– Не надо ему открывать.
– Ты же видела, что было сегодня. Он сломает дверь, если я не открою.
– Ну и ладно, пусть сломает! Это будет повод с ним поссориться.
– Но дверь-то будет сломана. Зимой!
– Починим.
– Дверь будет сломана зря, потому что поссориться с ним невозможно. Да и лучше оставаться в хороших отношениях: как-никак мы соседи.
– Ну и что?
– С соседями всегда лучше ладить.
– Почему?
– Так принято. И потом, не забывай, мы здесь совсем одни. К тому же он врач.
– Одни? Но ведь этого мы и хотели. Он врач, говоришь? А я тебе скажу, что мы по его милости скоро заболеем.
– Не преувеличивай. Он безобидный.
– Да ты посмотри, мы совсем извелись всего за несколько дней! А до чего он нас доведет через месяц, через полгода?
– Может быть, он перестанет ходить, когда зима кончится?
– Ты сам знаешь, что нет. Он будет торчать здесь каждый день, каждый божий день с четырех до шести!
– Может, ему надоест.
– Ему никогда не надоест.
Я вздохнул.
– Послушай, он, конечно, тяжкая обуза. Но все-таки разве плохо мы здесь живем? О такой жизни мы всегда мечтали. Неужели такая смешная мелочь может нам ее отравить? В сутках двадцать четыре часа. Два часа – это одна двенадцатая. Все равно что ничего. Мы имеем двадцать два часа счастья ежедневно. На что нам жаловаться? Представь себе, что у кого-то и двух часов счастья в день нет!
– Разве это причина, чтобы позволить сесть себе на голову?
– Порядочный человек обязан думать не только о себе. У нас с тобой не жизнь, а мечта. Грех роптать.
– Ты не прав. Ты сорок лет трудился за мизерное жалованье. Наше сегодняшнее счастье – скромное и заслуженное. Мы за него уже заплатили сполна.
– Так рассуждать нельзя. Ничто в жизни не дается по заслугам.
– Чем это может помешать нам защищаться?
– Защищаться от жалкого недоумка, тупой скотины? Не лучше ли над ним посмеяться, а?
– Что-то мне не смешно.
– И напрасно. Посмеяться над ним легче легкого. Решено: отныне мы смеемся над месье Бернарденом.
На следующий день Жюльетта была вполне здорова. В четыре часа пополудни раздался стук в дверь. Я пошел открывать, широко улыбаясь. Мы договорились оказать гостю самый издевательский прием, какого он заслуживал.
– О! Вот так сюрприз! – воскликнул я, увидев на пороге нашего мучителя.
Он вошел с хмурым видом, скинул мне на руки пальто. Я зашелся еще пуще:
– Жюльетта! Угадай, кто к нам пожаловал!
– Кто там? – спросила она с лестницы.